Третий лишний. Он, она и советский режим

ГЛАВА 14. ТРАДИЦИИ И НРАВЫ

В начале 60-х годов московский литературный критик и писатель А. С. предпринял поездку по русскому Северу. В деревне на реке Мезень они с женой остановились в избе крестьянина Василия Федоровича. Слава о нем шла неважная: в свои 35 он уже отсидел в лагере срок за воровство. Матерщинник, хулиган, пьяница, совратитель, он переспал со всеми учительницами окрестных школ. И все же было в этом разболтанном мужике что-то притягательное. Он несомненно был природно одарен: отлично рассказывал и даже собирался написать роман о своих мужских похождениях. К женщинам Василий Федорович относился лишь как к предмету потребления, проявляя к прекрасному полу высшую степень пренебрежения. Своей гостье, московской интеллигентке, он объяснял после рюмки водки: „Как же ты можешь меня учить, если у тебя одна голова, а у меня две”. При этих словах он торжествующе тыкал себя в причинное место.

Москвичи пригласили мезенского мужика приехать погостить у них в столице, и вскоре он появился в Москве. Среди прочих развлечений, которые приготовили для своего гостя писатель и его друзья, было посещение знаменитой Третьяковской галереи. Сопровождал Василия Федоровича по залам Третьяковки друг супругов С. крупный искусствовед Г. В галерее и произошел поразивший москвичей казус. В зале искусства XIX века среди картин знаменитого русского художника Карла Брюллова мезенский крестьянин увидал нечто такое, что заставило его остолбенеть. Остановившись перед картиной, изображающей нагую женскую фигуру, Василий Федорович вдруг густо покраснел, закрыл лицо согнутым локтем и отвернулся. У него от волнения даже голос пропал. „Вот уж не ожидал… — просипел он. — Такое уважаемое учреждение и такой стыд показывают…” В крайнем расстройстве и возмущении Василий Федорович покинул прославленную галерею.

„Поведение нашего гостя показалось нам сначала необъяснимым, — комментирует этот эпизод писатель С. — Но, поразмыслив, мы поняли, что для него и его земляков это вполне естественная реакция. Интимные отношения с женщинами для Василия Федоровича, с одной стороны, крайне желательны, а с другой, — чрезвычайно постыдны. Настолько постыдны, что ни говорить о них, ни тем более изображать их ни в коем случае нельзя. Это — табу. Таков символ веры этого матерщинника и развратника из северной русской деревни.

Рассказ А. С. (ныне он преподает в одном из наиболее престижных университетов Франции) напомнил мне множество такого же рода примеров в жизни и литературе. Он очень распространен, этот тип людей, у которых стеснительность, боязнь малейшего упоминания о функциях тела, об интимных отношениях соседствует с грубейшей руганью и подчас с хамским отношением к женщине. В деревне такой тип встречается чаще, в городе несколько реже, но в целом такова основная, массовая психологическая конструкция мужчины „из простых”. Двойственность эту отмечают многие советские писатели, особенно те, что пишут о деревне. Василий Белов, вполне официозный „деревенщик”, книги которого тем не менее полны сцен массового беспробудного пьянства, сквернословия, легких связей, напоминающих спаривание животных, вместе с тем описывает такую неожиданную как будто сцену. В деревенский магазин среди прочего товара привезли на продажу картину в раме — репродукцию классического полотна Рубенса „Союз Земли и Воды”. Когда окруженный крестьянками-покупательницами возчик товара Мишка ободрал с картины обертку, он даже „щелкнул от радости языком”:

— Мать честная! Бабы, вы только поглядите, что мы привезли-то!.. Бабы как взглянули, так и затевались, заругались: картина изображала обнаженную женщину.

— Ой, ой, унеси леший, чего и не нарисуют. Уж голых баб начали возить! Что дальше-то будет?..

— Возьми да над кроватью повещай, не надо и жениться.

— Ой, ой, титьки-то!

— Больно рамка-то добра. На стену бы для портрета.

— Я дак из-за рамки бы купила, ей-богу, купила.

Картину купили „для портрета”. По просьбе хозяйки картины Мишка выдрал Рубенса из рамки и свернул его в трубочку”[134].

Рассматривая голую красавицу Рубенса, литературные герои из книги Белова смущаются не меньше, чем вполне реальный Василий Федорович перед картиной Брюллова. Они прячут смущение за грубоватыми шутками (мужчины) и криками негодования (женщины). Но суть та же: нагое тело — не может, не должно появляться публично. Даже на картине. Ту же реакцию можно встретить и в городе. Продавщица ленинградского магазина Светлана Ш. вспоминает, как в средине 70-х годов, когда ей было 20, а матери ее, кассирше магазина, 40, они пошли вместе на польский кинофильм. По ходу фильма показана была сцена, в которой полуодетые любовники ласкают друг друга. В этом месте мать возмущенно зашептала дочери: „Это безобразие! Она целует его прямо в живот! И такое показывают людям…” Сорокалетняя кассирша магазина, живущая без мужа и имеющая любовника, естественно, догадывалась, что в постели мужчины и женщины могут целовать друг друга не только в лоб. Но одно дело знать и даже пользоваться своими знаниями, а другое — видеть на экране. Видеть такое по русским традиционным понятиям не полагается. И особенно не полагается, чтобы такое видели другие. Стыдно…

Жительнице провинциального среднерусского городка, тридцатипятилетней бухгалтерше, показали рекламу Венского балета. Бухгалтерша посмотрела на портреты балерин в пачках, с открытыми плечами и решительно отрезала: „Я БЫ НА ТАКОЕ НИКОГДА НЕ СОГЛАСИЛАСЬ. Бухгалтерша не может позволить, чтобы ее видели с открытыми плечами и ногами, но готова поставить поллитра водки соседу-механику, чтобы он тайком, убежав от жены, переспал с ней. Таков двойной стандарт российской сексуальной этики.

Стесняются в Советском Союзе не только кинокадров и рекламных плакатов, но и печатного слова. Несколько горожанок, у которых я брал интервью, признавались, что, уже будучи взрослыми, не решались принести в дом официально изданную в Москве книгу восточногерманского врача Нойберта о супружестве. Книга эта более чем благонамеренная (скорее даже филистерская) не содержит, с точки зрения нравственности, не только ничего рискованного, но даже сколько-нибудь достаточной информации, необходимой для молодых супругов. И тем не менее, взрослые женщины: учительница из Запорожья, цензор из Баку и библиотекарь из Москвы постеснялись показать ее своим мужьям и родителям.

Если так боятся слова написанного, то что говорить о слове звучащем! В Ленинградском педагогическом институте было решено давать будущим учительницам также военную специальность медицинской сестры. Для этого девушкам надлежало прослушать весьма краткий курс анатомии и физиологии. Приглашенные преподаватели, однако, постеснялись излагать 22-летним студенткам главы об акушерстве и гинекологии. Они раздали студенткам учебники и попросили прочитать соответствующие главы самостоятельно. „Если что-то будет неясно, — можете задать вопросы”, — сказал преподаватель. Вопросов не последовало, студентки тоже застеснялись обсуждать вслух столь „щекотливую тему”.

Эпизод этот рассказала мне бывшая студентка из Ленинграда. А вот свидетельство женщины-врача, преподавательницы школы Медицинских сестер в Одессе. „Как гинеколог я обязана была читать нашим девочкам лекции по половым проблемам. При этом я никогда не рисковала обнажать перед моими 16—17-летними слушательницами „суть вопроса”, — признается она. — Воспитание, которое получило мое поколение, набрасывало вуаль стыдливости на всю эту сферу жизни”. Никто не запрещал объяснять будущим медсестрам подробности, относящиеся к половому акту, но врач сама не была готова к этому. „Вся обстановка советской школы не располагала к откровенности”, — добавляет пожилая преподавательница. Интересно, что юные студентки медицинской школы тоже никогда не задавали учительнице никаких рискованных вопросов. Это не мешало им убегать по ночам из общежития, чтобы заняться любовью со случайными парнями на одесском бульваре. Такое удивительное, на первый взгляд, противоречие российской натуры наилучшим образом выражает русская же пословица: ГРЕХ — НЕ БЕДА, МОЛВА НЕХОРОША…

Боязнь слова о сексе, страх перед „молвой” эмигранты привезли с собой в Америку. Вот как работает это табу в условиях эмиграции. В Нью-Йорке над одной из молодых семей нависла угроза распада. Семья молодая, интеллектуальная, супруги любили друг друга, жили дружно. Но, очевидно, психические перегрузки, связанные с выездом из России, подорвали сексуальные силы мужа. Жена, однако, не поняла его состояния и повела дело к разводу. Друг мужа посоветовал ему обратиться к сексологу. Последовал резкий отказ: „Я не собираюсь обсуждать с посторонними лицами свою личную жизнь”. В этом ответе ленинградского инженера, человека русско-советской ментальности, таится не только традиционная стеснительность, но и распространенная в советском обществе боязнь внести в сферу секса что-то искусственное, подменить привычные и, как людям кажется, нормальные половые отношения каким-то суррогатом. Восемнадцатилетней ленинградской студентке принесли почитать машинописный доклад врача-сексолога.

Она отказалась знакомиться с рукописью. Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО ЕСТЕСТВЕННО, — объяснила она. Как и тот ленинградский инженер, что не захотел пойти к врачу-сексологу, девушка опасалась, что рекомендации постороннего в столь тайной и интимной области внесут стыдную неестественность, какой-то эрзац половой любви.

Понятие о должном в сексе предполагает у россиян прежде всего обязательную стыдливость женщины. Желая подчеркнуть высокие нравственные качества своей жены, московский банщик с гордостью говорит, что за 40 лет их брака он ни разу не видел ее голой. Точно так же стесняются показать себя обнаженными партнерам по сексу почти все люди русско-советской ментальности, с которыми мне приходилось разговаривать. „Чем больше мне нравится мужчина, тем менее я склонна предстать перед ним обнаженной”, — говорит молодая привлекательная ленинградка 30 лет. Многие замужние дамы, опять-таки в соответствии с понятием о скромности и стыдливости, ложатся спать с мужем, не снимая бюстгальтера. В уже упоминавшейся выше книге Владимира Гусарова рассказывается, что многолетняя любовница автора, почти его жена, укладываясь в постель, всегда выключала свет. „Я стыдаюсь”, — говорила эта простая провинциальная женщина[135]. То же чувство испытывают, очевидно, миллионы других российских провинциальных и столичных пар, предпочитающих заниматься сексом только в темноте.

От женщины требуют скромности на всех этапах ее отношений с мужчиной: от первого знакомства до последнего оргазма. Скромность воспевается в официальных советских песнях[136], о ней твердят девочкам в школе, студенткам в институте, говорят на комсомольских и на партийных собраниях. Призывы эти мало чему помогают, особенно, когда речь идет о новых поколениях, но официальная мораль продолжает все претензии предъявлять именно женщине. Мужчины в семье охотно присоединяют свой голос к этому хору. Молодая медицинская сестра из Харькова жалуется своей подруге на то, что муж-инженер постоянно ругает ее за нескромность: "Почему на улице на тебя обращают внимание мужчины?” Жена готова согласиться с мужем: оглядываются — это нехорошо. Этого допускать не надо. „Я уж и причесалась гладенько, как Надежда Константиновна Крупская (жена Ленина. — М. П.), и кофточку купила скромненькую, а мужики все равно смотрят, — сокрушается она. — Ты же знаешь, какая у меня грудь: десятый номер (бюстгальтера. — М. П.) покупаю”.

Принцип правильного поведения в сексе состоит для советской публики также в том, чтобы вся инициатива в интимных отношениях принадлежала только мужчине. Женщина должна оставаться пассивной. Быть инициатором в любви, а тем более в сексе — неудобно, стыдно. В частности, зазорна всякая попытка женщины выявить свои желания в постели, объяснить, какие именно действия мужчины были бы ей более приятны. Большинство русских мужчин считают любую инициативу женщины признаком ее распущенности, развращенности. В интеллигентной среде сегодня такой нетерпимости уже нет, но простолюдины и так называемая „образованщина” остро реагируют на каждое нарушение традиционного распределения сексуальных ролей.

Касаясь этой традиции, москвичка, преподающая ныне языки в одном из американских университетов, высказала неожиданное суждение о том, что традиционная и вынужденная пассивность русской женщины в любви отнюдь не всегда и не везде зло. „Американские мужчины, — говорит она, — не слишком требовательны в постели. Американские женщины же, наоборот, крайне активны и требовательны. Более мягкие русские женщины, которые не считают возможным что-либо навязывать партнеру, нравятся американским мужчинам больше. Они предпочитают русских женщин, чтобы отдохнуть от своих американских подруг, которые их буквально насилуют”.

Одно из важнейших табу российского секса относится к позам мужчины и женщины в момент полового акта. Правильной, нормальной считается только поза традиционно христианская: лицом к лицу, женщина внизу, мужчина на-верху. Всякая попытка разнообразить позы вызывает у женщин сопротивление. Им видится в этом разнообразии нечто оскорбительное, грязное. Такого же мнения держатся и некоторые мужчины. Так, в частности, думает 30-летний ленинградский шофер, который водит грузовые тяжелые автомобили в далекие рейсы. Жена его, 25-летняя продавщица, под секретом пожаловалась сестре мужа, что интимные отношения их с мужем крайне однообразны, если не сказать скучны. Она хотела бы как-то разнообразить их, но стесняется сказать об этом мужу. Сестра завела разговор с братом. Но тот сказал ей, что ничего менять в своем сексе не намерен. В поездках, разъяснил шофер, ему не раз приходилось видеть, как мужчины и женщины вступают в половую связь в самых неестественных, как ему кажется, позах. Он никогда не предложит ничего подобного своей жене, потому что он ее уважает.

Может показаться, что людям такого толка, как ленинградский шофер, не хватает просвещения, популярной книги или лекции. Но в действительности это не так. Традиции в России подчас значительно сильнее информации. Я уже упоминал выше семью из Харькова, где муж — инженер, а жена медицинская сестра. После 8-й или 9-й лет довольно унылой интимной жизни паре этой попалась в руки напечатанная на машинке рукопись о сексе. Супруги с интересом принялись штудировать необычный текст. Что уж они из него извлекли, — неизвестно, но через несколько дней жена позвонила своей подруге-учительнице и пожаловалась: „Вася говорит, что я вношу разврат в нашу семью”. — „Что же ты сделала?” — „Вроде ничего особенного… Действовала, как в той бумаге было написано, — подняла ноги выше, чем обычно…”

Еще более неприемлем с точки зрения среднего советского человека оральный секс[137]. Женщины крайне редко соглашаются на минет. Оральный секс осмеивается в мужских компаниях. А многие женщины вообще никогда не слыхали о такой форме половых отношений. Ленинградского врача-сексолога, находившегося как-то в гостях, группа замужних интеллигентных женщин увела на кухню и вдали от мужей долго допрашивала, что такое минет, можно ли считать его пристойным занятием для супружеской пары и не повредит ли такое занятие здоровью (средина 70-х годов). Драматическая история возникла на той же почве в Одессе. Двадцатидвухлетний рабочий, уже довольно опытный в делах секса, женился на 18-летней девушке. В первую брачную ночь он стал учить ее оральному сексу. Попытка эта была связана не столько с излишествами его мужского опыта, сколько с боязнью потерпеть фиаско в первую ночь с молодой женой. Парень хотел гарантировать себя на тот случай, если, после выпитого на свадьбе вина, проявит слабость. „Все так делают”, — объяснил он новобрачной. Она была смущена, но не противилась. Через несколько дней, однако, молодая женщина поделилась своими брачными впечатлениями с подругой. Та принялась ее стыдить, объясняя, что муж надругался над ней, совершил с ней нечто крайне позорное для женщины, низвел ее до положения проститутки. Потрясенная этими разоблачениями, жена немедленно убежала от мужа, а затем и разошлась с ним официально. Общественное мнение было целиком на ее стороне.

Случается и обратное: инициативу в оральном сексе, хотя и редко, берет на себя женщина. Этим она пытается показать мужчине свою верность и любовь. Оскорбленным в этом случае чувствует себя мужчина. В соответствии с российскими нравами он подозревает свою подругу в половой разнузданности, в излишнем половом опыте. А в деревнях, где женщина порой делает минет тайком, когда муж спит, мужик может и избить бабу „за разврат”.

Ужас перед оральным сексом советские граждане привезли с собой в эмиграцию. Приехавшая недавно из Киева пятидесятилетняя одинокая женщина познакомилась в Нью-Йорке с пожилым мужчиной, который предложил ей сожительство. Он предупредил ее, однако, что способен лишь к оральному сексу. Киевлянка согласилась на эти условия и даже переехала жить к бойфренду. Но своей подруге киевлянка призналась, что нынешнее поведение приводит ее в ужас. „Я была 30 лет замужем и ничего подобного между нами не происходило, — говорит она. — А теперь я так опустилась… Если бы об этом узнал мой покойный муж, он никогда не простил бы мне этого…”[138]

…Девственность, целомудрие — с давних пор качества эти почитались в России для девушки обязательными. Физическая девственность считалась залогом чистоты нравственной и душевной. С обязательством „блюсти себя” связан в России давний обычай: наутро после брачной ночи родственники новобрачных вывешивали для общего обозрения простыню молодых. Пятна девичьей крови должны были свидетельствовать о безгрешности невесты. Казалось бы, в конце XX века этот средневековый обычай должен был бы превратиться в анахронизм. Но мои беседы с новыми эмигрантами из СССР показывают, что нравы XVI–XVII столетий живучи.

Уроженка деревни, расположенной неподалеку от Москвы, рассказала историю своего замужества. В 1966 году ей было 18. Ее жениху, деревенскому парню, — столько же. Сразу после свадьбы он должен был уйти в армию. Пышная свадьба, однако, закончилась печально. Наслышавшись о боли, которую приходится терпеть при первом половом сношении, невеста не отдалась жениху. Наутро пришли родственники мужа, которые потребовали простыню молодых. Ее-де необходимо вывесить на заборе, чтобы у соседей не возникало никаких сомнений в высокой нравственности новобрачной. Вывесить простыню без пятен крови значило оскорбить и мужа, и его родителей. Поэтому молодая жена проявила твердость и простыню не дала. В дальнейшем это вызвало конфликт в семье и развод супругов.

Советская пресса, как я уже писал, принципиально не касается столь деликатных тем. Но в средине 70-х годов в газете „Комсомольская правда” все-таки промелькнула статья официозной журналистки Татьяны Тэсс „Ошибка”, из которой стало ясно, что средневековый идеал девственности по сей день дорог не только деревенскому, но и городскому советскому жителю.

В городе Иваново жила и трудилась передовая комсомолка-активистка, — пишет Татьяна Тэсс. — Она полюбила курсанта местного авиационного училища и он полюбил ее. Пока молодые люди ходили вместе в кино, гуляли по парку, курсант закончил учение и был произведен в лейтенанты авиации. Тут подоспела и свадьба, веселая, комсомольская, с подарками от месткома и с речами. Невеста жила, естественно, в рабочем общежитии, а жених — в казарме. Но добрые рабочие девушки, подружки невесты, решили на „медовый месяц” уступить молодым свою комнату в общежитии. Сами они перебрались в другие комнаты, потеснив остальных. Отгремела музыка, молодых отвели в их комнату, гости разопшись. И вдруг среди ночи женское общежитие было разбужено криками молодоженов, между ними происходил скандал. Затем дверь спальни распахнулась, и красный от возмущения молодой лейтенант появился в общем коридоре. Волоча в одной руке свой чемодан, а в другой шинель, он с криками: „Проститутка! Грязная тварь!” помчался к выходу.

Верная принципам традиционного советского ханжества, Татьяна Тэсс не стала объяснять читателям, что именно произошло между молодыми супругами. Но русский читатель понял суть коллизии. На брачном ложе лейтенант авиации обнаружил недостачу: его жена не сохранила свою девственность. По добрым стандартам XVI–XVII столетия он почувствовал — себя опозоренным и немедля излил свои чувства публично. Журналистка, описавшая эту сцену, не нашла в поведении советского офицера ни дикости, ни хамства. Она попыталась даже убедить своих читателей, что произошла ошибка. Ошиблись оба. Лейтенант слегка погорячился, а девушке, действительно, следовало бы вести себя осмотрительнее. К этому примерно и сводится нынешняя официальная позиция советских идеологов. Личная судьба девушки в этих рассуждениях занимает третьестепенное место…

Я уверен, что большинство читателей статьи Татьяны Тэсс оценили и историю в городе Иваново точно так же, как и автор „Комсомольской правды”, а многие, очевидно, были даже на стороне оскорбленного в своих чувствах лейтенанта. В области морали официальная позиция партийных идеологов не слишком отличается от взглядов массового советского человека.

Поскольку в СССР обсуждать проблемы секса вслух возможности нет, то бесчисленные личные драмы остаются в тайне и не беспокоят общество. Ошибки отцов ничему не научают детей. Вот один из таких „тайных” эпизодов, произошедших несколько лет назад в Харькове.

Анна М., воспитанная в строгой интеллигентной еврейской семье, решила выйти замуж за русского юношу, с которым работала в одном учреждении: "До того, как мы подали заявление в ЗАГС, я ничего такого ни ему ни себе не позволяла, — вспоминает она. — Но когда документы были поданы, я решилась… В родительскую квартиру привести его до свадьбы нельзя было. Никакой другой квартиры у нас не было. Но у меня был служебный кабинет с диваном… Мы часто дежурили с ним в ночную смену. В ту ночь я долго, очень долго, заполняла служебные журналы, оттягивая время. Если бы только мои родители знали, на что решилась их дочь! Страх и стыд, любовь, любопытство и гордость от собственного мужества раздирали меня. Глупая девчонка… Наконец, далеко за полночь я позвонила ему: "Приходи”. Мы оказались на диване, и в тот же миг я услышала от своего первого мужчины: „Ты девочка?” Лучше бы потолок обвалился на нас. Я была оскорблена, унижена его душевной глухотой. Сказала зло: „Проверяй!” Этим вопросом все было для меня испорчено…”

Анна прожила замужем пять лет. Но та крошечная трещина, которая возникла в первый миг их супружества, в конце концов, привела к крушению семьи.

Представление о девственности как о некой личной и социальной ценности бытует во всей толще советского общества. Представление это сохраняется даже в таких низах, где, казалось бы, о такой материи, как девичество, некомуи задумываться. Одесский шофер привел в квартиру своего неженатого приятеля, тоже шофера, девицу лет 23-х. Девица, студентка, прирабатывающая проституцией, готова была за двадцать рублей обслужить обоих клиентов. Но при этом она ставила условием не покушаться на ее девственность. На ее языке это звучало так: „Мальчики, не вздумайте в письку, я не дамся. Только в попочку. Я хочу выйти замуж за хорошего человека, как честна я”. Шоферы с пониманием отнеслись к этому аргументу. Сохранять девичью честь ради будущего удачного супружества казалось им делом резонным. „Мы дали ей по червонцу, — рассказывает один из участников эпопеи. — И пусть идет со своей целкой…”

В главах 10 и 11 (о проститутках) я уже писал, что подобные нравы распространены также в Баку. Остаться честной для своего потенциального мужа желают и многие „гулящие” девушки Москвы, Ленинграда и Киева. Есть в Советском Союзе, однако, и принципиальные противники древней традиции. „Я считаю девичью невинность после 18-и признаком элементарной безграмотности и малограмотности, — заявил преподаватель одного из ленинградских институтов, обвиненный в многочисленных романах со студентками. — Я боролся и буду бороться с этой малограмотностью”.

Впрочем на рубеже 80-х годов никакого особенного героизма для борьбы с сексуальной женской „малограмотностью” уже не требуется. Об этом говорят не только цифры (см. главу „Дети — наше будущее”), но и анекдот, созданный опять-таки в Ленинграде: „Как известно, Дворец бракосочетаний в Ленинграде находится на набережной Красного Флота. Чтобы попасть в этот Дворец, женихи и невесты вынуждены пройти перед знаменитой статуей Петра Первого, который, сидя на коне, простирает руку вдаль. Есть предание, что, если мимо Петра во Дворец бракосочетаний пройдет честная девушка, царь приветственно поднимет свою бронзовую длань вверх. Но пока ничего такого еще не случалось…”

Говоря о меняющихся нравах российского секса, нельзя не вспомнить, как изменилось за годы советской власти отношение общества к внебрачным детям и внебрачным отношениям. До революции 1917 года общество безжалостно клеймило незамужнюю мать. Внебрачных детей, особенно в деревне, награждали самыми оскорбительными кличками, среди которых „выблядок” было еще не самым грубым. Революция и гражданская война, аресты 30-х годов принесли демографическую дисгармонию, в результате которой незаконорожденных стало больше и отношение к ним несколько смягчилось. Сталин вернул ситуацию к дореволюционной. В главе 4-ой я уже говорило сталинском законе от 8 июля 1944 года. Дети, родившиеся вне зарегистрированного брака, по этому решению стали получать документ, в котором на месте, где обозначается имя отца, ставился прочерк. Этим прочерком подчеркивалось незаконное появление младенца на свет, метрика становилась обвинительным документом против матери-одиночки. Общество было ориентировано на то, чтобы рассматривать такую одинокую мать как полупроститутку.

Между тем недостаток мужчин в стране вел к тому, что матерей-одиночек становилось с каждым годом все больше, и все больше становилось так называемых детей с прочерком”. В июньском номере журнала „Наш Современник” за 1975 год опубликован отчет, из которого видно, что в средине 70-х годов каждый десятый ребенок, рождающийся в стране, — "незаконный”, то есть вне брака в СССР рождается ежегодно никак не меньше 400.000 малышей. Эта миллионная армия матерей-одиночек и их детей постепенно изменила отношение к себе общества.

Вот лишь один пример — Белоруссия. Там ежегодно рождается от 37 до 40 тысяч детей без отцов. Белорусские социологи попытались определить, как именно сами женщины относятся к факту появления на свет внебрачного ребенка. В первый раз они провели опрос среди незамужних женщин, работниц Камвольного комбината в Минске в 1974 году. Тогда на вопрос „Считаете ли Вы, что девушке позорно иметь внебрачного ребенка?” 66,5 процента работниц ответили: „Да, позорно”. Но три года спустя, в 1977 году, на том же комбинате, на те же вопросы работницы дали совсем другие ответы. Рождение внебрачного ребенка нравственно оправдали 63,2 процента незамужних женщин[139]. Можно, конечно, удивляться столь быстрой перемене общественного мнения. Но я думаю, что новая точка зрения связана лишь с тем, что советские фабрично-заводские работницы быстро освобождаются в последние годы от придавленности и скованности и начинают более откровенно высказывать то, что у них накипело. Жизненная же ситуация для этих женщин вот уже много лет остается одинаковой: они бегут из деревень в надежде выйти замуж в городе, но и в городе это им не удается, мужчин не хватает и здесь. В городе, однако, деревенская девушка уже не чувствует над собой строгого надзора родных и знакомых. Ощущение „свободы” приводит к чувству безнаказанности. Она бросается в водоворот легких, коротких связей, завершающихся чаще всего нечаянной беременностью. Ей и ее подружкам по фабрике не остается ничего другого, как оправдывать появление внебрачных детей. Общественное мнение на поверку оказывается вынужденным…

Так же быстро смягчается общественное мнение и по отношению к добрачным связям. Ленинградский ученый С. И. Голод опросил 5 00 студентов университета относительно их отношения к внебрачным и добрачным половым отношениям. Осудили добрачные отношения только 27 процентов студентов; 38 процентов оправдывают такие связи и 35 относятся к проблеме безразлично[140]. Такие же цифры получили и белорусские социологи. Из 1230 работниц Специального конструкторского бюро, Минского камвольного комбината и Завода подшипников половина вступила в половые отношения с будущим мужем (женой) до регистрации брака. Интервью с молодыми работниками этих предприятий показало, что в большинстве своем они не видят в таких связях ничего зазорного. Свой отчет белорусские социологи завершили фразой, звучащей весьма меланхолически: „Следует констатировать общую тенденцию к либерализации моральных взглядов молодежи в рассматриваемой области”[141].

Боюсь, что некоторые читатели укорят меня за то, что я пытаюсь изобразить единую этическую систему в стране, которая протянулась на многие тысячи километров с запада на восток и с севера на юг, в государстве с населением в 270 миллионов, населенном десятками народов. Опасность упрощения действительно существует. И тем не менее, нравы, которые я описываю, распространены довольно широко. Наиболее естественны они для славянских народов, а также для тех национальных групп, которые, с одной стороны, сильно русифицированы, а с другой, подверглись активной обработке в духе коммунистических идей. Если оставить в стороне Среднюю Азию и Кавказ, то можно уверенно сказать: по нормам сексуального поведения большая часть народов втянута в общесоветский стиль. Да и на окраинах, в таких больших городах, как Тбилиси, Ташкент, Баку, все более утверждаются нормы общесоветского образца.

Главной особенностью сексуальной жизни в СССР, как я не раз уже указывал, является государственный надзор. За мужчинами и женщинами, стремящимися к близости, постоянно надзирает недреманое око чиновника, партийного активиста, милиционера и просто обывателя: по закону ли, в том ли месте, в то ли время затеяли любовники свои шашни?.. Контроля не избегают ни школьники, ни престарелые. К примеру, пожилая учительница собирается в туристскую поездку за границу. Учительница заслуженная, с орденами и почетными грамотами. И времена спокойные, благополучные — средина 70-х годов. Учительница приходит в райком партии, в так называемую „выездную комиссию”, чтобы пройти собеседование. Укомплектованы такие комиссии находящимися на пенсии отставными партийными чиновниками. Они должны проверить, нет ли в биографии отъезжающего за границу каких-нибудь изъянов, незамеченных другими инстанциями. Права у членов комиссии безграничные, они могут задавать любые вопросы и требовать любых свидетельств. Ведь они — глаз партии… Председатель комиссии заглядывает в анкету пожилой учительницы. „Ваш муж умер? — вопрошает он. — И что же, вы с тех пор живете одна? Замуж не выходили?” Испуганная учительница дрожащим голосом начинает объяснять, что вот уже несколько лет она живет со своим другом, таким же, как она, пожилым учителем. „Как! — негодуют члены комиссии. — Живете просто так? Не расписаны? И вам не стыдно! А еще воспитываете подрастающее поколение! Какой пример можете вы им подать!.. Мы едва ли сможем рекомендовать вас для поездки за границу, — резюмирует председательствующий. — Ваше моральное лицо…” Учительница выскакивает из райкома с сильнейшим сердцебиением и с багровыми пятнами на лице. Вечером у нее делается сердечный припадок. Теперь ей долго не захочется подавать документы на туристский вояж. „Бог с ней, с заграницей…”

Злоключения учительницы — не случайность. Для всякого, кто собирается в заграничную деловую командировку или в туристский рейс, развод считается фактором криминальным. Ведь по логике властей, остающийся в СССР муж или жена являются заложниками. Неженатых выпускают крайне неохотно. Им публично выговаривают за их холостячество. Надо ли объяснять, что жесткий партийный надзор порождает в обществе соответствующие нравы. То и дело возникают фиктивные браки, цель которых, в частности, выезд за границу. В связи с массовой еврейской эмиграцией в стране возникло даже шутливое выражение: "Жена-еврейка — не роскошь, а средство передвижения”. Обычна и другая ситуация, когда муж, крупный чиновник, годами и десятилетиями не разводится с нелюбимой женой ради того только, чтобы не вызвать неудовольствия своего партийного или служебного начальства. Развод партийца считается признаком его самовольства, неуправляемости и может подорвать карьеру чиновника. Еще более резко реагирует начальство на развод офицера. Желающего развестись с женой ставят перед дилеммой: или сохрани семью, или покинь армию. Так сохраняются тысячи внутренне мертвых семей и поощряется тайный разврат женатых и замужних.

Для вторжения во внутреннюю жизнь граждан у государственной машины есть и другие средства. В главе 6 „Его Величество, рабочий класс” уже говорилось о заводских собраниях, на которых под руководством партийных функционеров обсуждается „моральный облик” рабочего. Но значительно чаще такие собрания (с конца 40-х до конца 60-х годов) проводились в университетах, научно-исследовательских институтах, в учреждениях и т. д. Публичный разбор вопроса, кто с кем спал и что из этого произошло, как правило, вызывал энтузиазм масс. Именно в эти годы родилось в стране словечко аморалка, означающее нарушение этических норм и наказуемое в партийном и административном порядке. Историю одной такой „аморалки” сообщил мне бывший студент Московского университета Б. ПІ.

На общем собрании курса (в президиуме — члены партийного комитета) обсуждалось поведение некоего студента-философа Сивоконя, который в общежитии не только сожительствовал со студенткой, но и избивал ее. Обсуждение „персонального дела” привлекло в зал даже тех студентов, которые никогда не ходили на другие собрания. Конечно, зал требовал деталей, но партийцы стремились не столько вдаваться в бытовые подробности, сколько извлечь из собрания как можно больший пропагандистский эффект. Их вопросы носили подчеркнуто идеологический характер: „Вот вы философ, советский человек, — вопрошали из президиума. — Недавно вы делали доклад по пьесе Горького „Мещане”. Как же в этой связи вы сами оцениваете свои поступки?” На эти мудреные вопросы студент отвечал как истинный философ. „Я рассматриваю свое поведение как пережитки капитализма в моем сознании”. Вина за сожительство и избиения женщины была, таким образом, частично перенесена на капитализм. Однако в конечном счете студенту-философу пришлось все-таки уступить общественному мнению и поклясться, что он и его девица в самые ближайшие дни подадут заявление на официальную регистрацию своего брака.

Сивоконя, который в дальнейшем сделал карьеру в университете (ныне он профессор МГУ), конечно, жертвой общественного надзора не назовешь. Но партийное вмешательство разрушило немало искренних и естественных человеческих связей. Клеймо „аморалки” метило любящих людей, разрушало их счастье, натравливало на них общественное мнение. Далеко не у всех хватало мужества, как у свердловского профессора (позднее академика) физика Сергея Вонсовского (род. в 1910) перенести партийную травлю и демонстративно жениться на жене своего арестованного коллеги, осужденного как „враг народа”. Женщина, на которой женился Вонсовский, в момент ареста ее первого мужа была беременна и имела двоих детей. Несмотря на улюлюканье и угрозы, профессор Вонсовский вырастил детей „врага народа” как своих.

Сегодня давление на личную жизнь в СССР несколько ослаблено. Но страх остался, и граждане, особенно те, что занимают высокое общественное положение, спешат с докладом в партийные инстанции, как только в их личной жизни происходит что-либо экстраординарное. Бывший заместитель министра культуры, ныне сотрудник Института истории искусств в Москве Кеменов пришел недавно в партийный комитет с „жалобой” на самого себя. Он стал объяснять секретарю парткома, что развелся с женой и женился на женщине, которая прежде была супругой другого сотрудника того же института. Секретарь попытался остановить излияния чиновника. Он объяснил товарищу Кеменову, что времена нынче либеральные и вопрос о том, кто на ком женился, есть личное дело супругов. Но Кеменов, привыкший к строгостям прошлых лет, продолжал настаивать: „Нет, нет, я заявляю вам не как частное лицо, не лично, а как член партии…”

Товарищ Кеменов не зря проявляет такую настойчивость. Он знает много случаев, когда за неудачную женитьбу (например, за женитьбу на еврейке) чиновников понижали в должности или даже выгоняли с работы. Он знает, что не только власти, но и простые граждане приучены видеть в разводе только грязь или поиск какой-то выгоды. Отражая официальную точку зрения, российский обыватель выработал даже серию штампованных, осуждающих приговоров:

— Старый, а расходится, значит молоденькую захотел…

— Имеет детей, а разводится, значит заботиться о них не хочет…

— Молодая, только замуж вышла, и расходится, наверно, развратная…

— Она уходит от главного инженера — вот дура, ведь у него зарплата хорошая…

— Партийный, а позволяет себе разводиться. Вот ужо его по партийной линии вздрючат… И т. д. и т. п.

Так что у товарища Кеменова вполне достаточно резонов для беспокойства. Сегодня парторганизация вроде бы отстраняется от вмешательства в интимную жизнь члена партии, а завтра… Ведь недаром же русский народ сложил анекдот про партийца, на которого жена написала в партком жалобу за то, что он с ней не спит. Партиец, оправдываясь, ссылается на справку от врача: он — импотент. Но секретарь парткома неумолим: „В первую очередь, товарищ Иванов, вы — член партии, а потом уже импотент…”

Сексуальная свобода в СССР постоянно пребывает в опасности не только из-за атак со стороны служивых, но в большей степени из-за излишнего внимания лиц частных. Партийные облавы на „нарушителей коммунистической морали” были бы не так опасны, если бы не вековая российская традиция, в соответствии с которой люди постоянно и недоброжелательно вмешиваются в самые интимные стороны жизни соседей, сослуживцев и просто уличных прохожих. Размышляя об уровне сексуальной несвободы в СССР, известный диссидент Валерий Чалидзе пришел даже к выводу, что половая несвобода советских граждан в значительно большей степени вызвана исторической традицией вмешательства граждан в чужую жизнь, нежели советскими законами. В области секса законы менее стесняют действия граждан СССР, нежели соседи и сослуживцы[142].

Вмешательства возникают по любому самому незначительному поводу. В переполненном вагоне подмосковного электропоезда сидят парень и девушка. Разговаривают. Ласково улыбаются друг другу. Парень нежно кладет руку на плечи девушки. И в тот же миг с соседней скамьи слышится негодующий крик пожилой пассажирки: „Вы что здесь разврат устраиваете? Вы, может быть, еще и обниматься будете? Целоваться?!”

Настроение у молодых людей, да и у окружающих, испорчено, но пожилая женщина, войдя в раж, долго еще растолковывает обществу, какой нынче пошел повсеместный разврат и как необходимо с ним бороться. Но это еще сравнительно легкий случай. Блюстители нравственности значительно более опасны, когда начинают доносить милиции на каждую „подозрительную парочку”. Или когда в учреждении докладывают „кому надо”, что в таком-то кабинете всю ночь горел свет, не исключено, что там оставались любовники… Народная инициатива в этой области не истощается даже тогда, когда вокруг нет уже решительно никакого начальства, как это случилось однажды в восточно-сибирской тайге.

В самом дальнем северо-восточном углу страны на реке Колыма государственные организации добывают золото. Иногда, когда участок кажется обедневшим, государство сдает его в аренду частной артели. Четыре-пять человек покупают на собственные деньги маленькую драгу и приступают к работе в надежде обогатиться. Все короткое лето они работают до изнеможения с утра до ночи. И вот в одной из таких живущих в тайге групп случился инцидент: артель среди сезона выгнала своего товарища. Мой знакомый разговаривал с бригадиром артели. Вот этот диалог:

— За что вы выгнали Ваську? Плохо работал?

— Нет, работал хорошо, но завел себе бабу.

— Она что же, была чужой женщиной? Он ее отбил у кого-нибудь?

— Нет, баба была ничья. Она его вроде любила, он ее тоже.

— Так почему же Ваську выгнали?

— А что б не заводил бабу.

— ???

— Я работаю целый день, пока ноги держат. Понятно? Прихожу в палатку, поел и спать. Ни на что больше сил нет. А у Васьки сил еще на бабу хватает. Значит, он не все отдает народу. Вот мы и решили: или мы, или баба. Он отказался ее выгнать, ну мы выгнали его…

Эпизод содержательный. Он даже кое-что объясняет из области лингвистики: например, почему в русском языке нет и никогда не было понятия адекватного английскому слову privacy.

Русское общественное мнение очень различно относится к сексуальным правам мужчины и женщины. Не только в среде простолюдинов, но и среди интеллигентов считается, что если мужчина гуляет, дает волю своим сексуальным устремлениям, то это знак того, что он ярок, популярен, интересен. Одним словом — молодец. Но женщине ее внебрачные связи немедленно ставятся в вину.

В среде простолюдинов это разноправие носит еще более жесткие формы. Измены мужа поднимают его престиж в глазах окружающих, а измена жены, с точки зрения общественной нравственности, оскорбляет не только ее, но и ее мужа. Психологическая подоплека этих весьма древних представлений заключается в том, что для русских мужчина и женщина не являются в половом акте равноценными партнерами. По укоренившимся народным представлениям, мужчина в сексе побеждает женщину, он победитель, герой, ему слава и почет. Женщину же, наоборот, половой акт унижает, это ее поражение, отступление, даже позор. Поэтому общественное мнение одобряет неуступчивость женщины, ее стоицизм и даже полный отказ от сексуальных радостей.

Врач-психиатр из Ленинграда Э. Г., живущий ныне в Нью-Йорке, иллюстрирует эту народную мудрость довольно грубым деревенским анекдотом: „Муж угрожает жене, что сегодняшнюю же ночь проведет у соседской Маньки. „А если я к Петьке пойду? — переходит в наступление жена. — Как тебе это понравится?” „Дура, ты, дура, — спокойно и резонно объясняет муж. — Как ты не понимаешь, ведь если я ебу Маньку, это значит, что МЫ ИХ ЕБЕМ. А если ты свяжешься с чужим мужиком, это значит, ОНИ НАС ЕБУТ…”

При всей своей грубости анекдот этот глубоко философичен: в нем отражена система сексуальных ролей, как их понимают и всегда понимали в России. Философия эта делает мужчину хозяином положения. Советский режим и связанный с ним демографический переизбыток женщин только усугубил давнюю традицию. Мужчина — хозяин. А женщина? Когда во время интервью мои собеседники касались этой темы, они часто пользовались выражением дешевая женщина”. „Советский Союз есть мир убежденного в своей неотразимости мужчины и дешевой женщины”, — сформулировал эту мысль пятидесятипятилетний инженер из Риги А. Г. Развивая свою парадоксальную формулу, А. Г. объяснил, что советская незамужняя женщина очень часто соглашается на половую близость только оттого, что бедна. Ей хочется хотя бы два часа побыть в нормальных бытовых условиях. Если у мужчины есть квартира с душем и ванной, есть деньги для того, чтобы угостить ее в ресторане и покатать на автомобиле, женщина — красивая и умная — сойдется с ним, сколько бы он ни был непривлекателен.

Примерно о том же говорит и 5 2-летний учитель из Одессы М. Г. „Чем жизнь жестче, труднее, тем женщина меньше ценится, — говорит он. — Женщина в СССР — в большей степени жертва материальных обстоятельств, чем мужчина. Во время войны (имеется в виду Вторая мировая война. — М. П.) можно было получить женщину (женщину, а не проститутку) за краюху хлеба. Да и сегодня она дешевле в Советском Союзе, чем на Западе, ибо легче достается мужчине. Из-за этой дешевизны никто, кроме самых порядочных мужчин, не затрудняет себя раздумьем о том, чего она хочет в сексе. Большинство самцов удовлетворяет только самих себя”.

А вот мнение женщины. Юлия Б. преподавала в Москве иностранные языки. „Сколько я себя помню, мужчин всегда не хватало, — говорит она. — Мои подруги любыми средствами пытались удержать своего мужчину или захватить чужого. Эмоциональные требования, требования к качеству секса из-за этого были снижены до самого низкого уровня. Девяносто процентов мужчин в стране сексуально необразованны. Они попросту не знают того, что можно получить удовольствие, доставляя удовольствие другим. Женщина вынуждена позволять по отношению к себе все, ибо перед ней Дилемма: быть одной или с кем придется. Лучше с кем придется…”

В мире дешевой женщины” мужчина дает волю не лучшим своим качествам. Психологически он может себе позволить сколько угодно любовниц, может разбалтывать интимные подробности своих отношений с подругой, быть грубым и даже жестоким. Количество любовных связей, длинный список „побежденных” — гордость советского мужчины. Стремление „увеличить счет” лежит подчас в основе всего его сексуального поведения. Классическим образцом такого рода мужчины был талантливый, но весьма беспутный поэт Сергей Есенин (1895–1925). По воспоминаниям его друга, Есенин, желая самоутвердиться, кричал: „А у меня, может быть, три тысячи женщин было!” Друг, тоже литератор, ставил под сомнение эту цифру, после чего Есенин милостиво соглашался: „Ну ладно, пусть тридцать. Но не меньше…” Поэту, выходцу из деревни, достигшему в городе большой славы и больших денег, казалось, что раздутый список любовниц что-то еще прибавит к его престижу[143].

Есенинский „количественный” подход широко распространен и поныне. Страдают этой манией и простолюдины и интеллектуалы. Я знал в Москве несколько известных небесталанных писателей и ученых (в том числе академика с мировым именем), для которых охота на женщин составляла основной смысл жизни. Один ныне покойный прозаик, поднявшись в своей холостяцкой квартире поутру, тут же начинал думать о том, кого и как он уложит к вечеру в постель. Прозаик этот утверждал даже, что ни одна женщина во второй раз ему не интересна. Люди такой психологической конструкции (имя же им — легион) ни душевные, ни телесные достоинства „освоенной” женщины в расчет не принимают. Важен лишь конечный цифровой результат. Среди „охотников” существует даже своя терминология, в которой нет места ни слову „женщина”, ни, тем более, слову, "любовь”. Зато есть существительное „кадр” и глагол „кадрить”, что должно означать „соблазнять”, „завлекать”, „совращать”.

Для „охотников”, кроме личного, довольно грубого сексуального удовлетворения и „галочки” в списке побед, их поиск женщин интересен также оттого, что они могут потом при случае рассказывать в компании, „как дело было”. Выше я говорил, что в целом общество советской России (это подтверждается статистически) не склонно публично и всерьез обсуждать проблемы пола. Тема эта считается несерьезной в интеллигентной среде и стыдной в среде простых людей. Но зато есть сколько угодно желающих поболтать за бутылкой водки о своих победах на постельном фронте. К такой пьяной откровенности особенно располагают купе поездов дальнего следования. Заняв полку в купе, едущий в командировку или на отдых советский мужчина среднего возраста непременно откроет бутылку водки и предложит соседям выпить. Затем, если компания подходящая, следуют сексуальные анекдоты, а затем и интимные подробности личной жизни. В таких беседах с незнакомыми муж может выложить подробности своей жизни с женой и похвастаться мужскими победами, так сказать, в количественном выражении. Женщина в таких собеседованиях упоминается лишь как предмет потребления[144]. В поезде, следующем из Москвы на Волгу в город Сызрань, моему знакомому пришлось услышать разговор двух простых людей, из которых один жаловался, что жена его больна и не способна исполнять супружеские обязанности. „Не можешь ли подсказать мне какую-нибудь бабу, чтобы мне ДУРЬ ОТЛИТЬ”, — попросил он случайного попутчика.

К подобным же откровениям располагает беседа в армейской казарме, длительное пребывание на морском судне и в геологических экспедициях. Интеллигенты опять-таки под водку открывают друг другу душу (и в том числе сексуальные подробности своей жизни) в городских квартирах, в гостиничных номерах и домах отдыха.

Московские шоферы также часто бывают приобщены к сексуальным подробностям жизни своих пассажиров. Один из шоферов вспоминает: „Примерно с 4-х часов утра на улицы начинают высыпать мужчины и женщины, которым очень хочется спать, но не получилось, а домой попасть надо раньше, чем наступит утро… Они всегда таксистам рассказывают, где, что, кого и чем…” В устах водителя такси все эти „где”, „кого” и „чем” звучат весьма выразительно и явно имеют отношение к сексу. Таксисты охотно слушают ночные исповеди пассажиров. „И природа так устроена (что людям выговориться надо) и таксисту хорошо, а то спать сильно хочется”, — комментирует водитель[145].

С женщинами, недавно выехавшими из Советского Союза, разговаривать о сексе крайне трудно. Они стесняются, скрывают реальные факты из собственного опыта. Разговор окончательно глохнет, когда заговариваешь о половом акте. Здесь — все тайна. Но если все-таки удается разговорить такую женщину, то слышишь поток жалоб. Русский мужчина (не обязательно русский по крови) не только не склонен подготовить свою партнершу, не только торопится и оттого не дает женщине удовлетворения, но еще и ведет себя в постели крайне агрессивно. Женщины говорят об оскорблениях, унижениях, грубости и даже побоях. За что? Отчего? Несколько интеллигентных москвичек и ленинградок сделали попытку объяснить мне ситуацию.

Сорокалетняя привлекательная блондинка врач Софья X., в прошлом связанная по работе с крупными чиновниками из ЦК Комсомола и других столь же высоких инстанций, утверждает, что вся эта категория мужчин, как правило, „слабы”. Главную причину доктор X. видит в нервных напряжениях, которые выпадают на их долю на службе. Вторая причина „слабости” — алкоголь, который они принимают в больших дозах после работы, чтобы расслабиться.

Софья X. говорит о своих бывших любовниках с некоторым даже сочувствием: „На службе они боятся начальства, боятся потерять свое привилегированное положение. Страшная напряженка съедает их полностью. После работы эти 30—35-летние парни уже ничего не могут… Они пытаются расслабиться с помощью алкоголя, пьют коньяк стаканами, и это окончательно подрывает их сексуальные возможности. Остается только срывать раздражение на жене или любовнице. Начинаются оскорбления…”

Ровесница Софьи, лингвист из Ленинграда, Нина П., рисует более широкую картину поведения советского мужчины в постели. Русский мужчина презирает бабу традиционно. В трезвом виде он кое-как скрывает эти свои затаенные чувства: алкоголь вскрывает этот нарыв. Сексуальные неудачи, связанные в основном с массовым алкоголизмом, еще более озлобляют мужчину. Ему нужен объект, на который можно было бы излить свои недобрые чувства. Знакомый Нины, талантливый художник дважды в неделю в пьяном виде избивает жену, с которой в остальное время у него не только дружественные, но даже нежные отношения. Со стороны художника это попытка компенсации. Человек российской ментальности всегда ищет причину своих неприятностей во вне. Женщина наиболее подходящий для этого объект. Кстати, художник, о котором рассказала ленинградка, сейчас живет в Нью-Йорке. В Америке в этой семье все продолжается, как и в СССР: выпивка, попытка секса, неудачи, озлобление и издевательства над женой. В трезвом виде художник любит вспоминать, что отец его, сибирский мужик, всю жизнь пробегал за матерью с топором. Традиция.

Молодая пианистка из Москвы считает, что поклонение красоте, благодарность женщине за наслаждение, которое она доставляет, крайне редки на ее родине. Да мужчине российскому и благодарить-то нечем. Те высокопоставленные чиновники, о которых говорит врач Софья X., лишь малая часть общества. И если женщина в массе своей бедна, то не богат и мужчина. Чаще всего Он не может предоставить Ей ничего из тех даров, которые естественны в обществе людей обеспеченных. Да и в сексуальном отношении его дары более чем скромны. Мужчина унижен. Инженер, аспирант, учитель, рабочий, милиционер — он не может заработать больше, чем его жена. Ему всегда могут сказать в собственном доме: „Я и без тебя обойдусь. Я зарабатываю не меньше тебя. Ты еще и пропиваешь семейные деньги…” Теряя традиционную позицию хозяина, мужчина переходит к агрессии. Он хочет подчинить свою подругу силой, заставить ее терпеть его, бояться его, зависеть от его настроения и желаний. Это стремление подсознательное и массовое. Мужчины хотят вернуть жизнь в прошлое, когда (до революции) они были кормильцами и главами семьи. Сегодня это только претензии…

Чем дольше я слушаю исповеди этих обделенных любовью женщин, тем явственнее видится мне, как тесно переплетены сегодняшние советские нравы с русскими старинными традициями. Насильственно стремясь переключить сексуальную энергию народа на деятельность, полезную властям, режим сделал отношения мужчин и женщин чем-то постыдным, позорным, загнал чувства граждан в глубокое подполье. Низкими заработками, низким стандартом жизни, бездомностью миллионов порождены „бедный мужчина” и дешевая женщина”. Но вместе с чисто советскими бедами из глубины веков выползают исконно русское пренебрежение мужчины к женщине, его стремление унизить ее только потому, что она стоит на общественной лестнице еще ниже, чем он сам. Материально бедный, советский массовый мужчина на поверку оказывается бедным и духовно, с нищими чувствами, с убогой моралью. Советская власть достроила, завершила конструкцию россиянина — циника и хама. Об этом мужчине очень хорошо говорится в одном из современных анекдотов.

Француз, англичанин, американец и русский обсуждают вопрос о том, как довести женщину до экстаза. Француз говорит о ласках, англичанин о преданности, которой он окружает свою даму, американец о богатых подарках. „А я, — говорит русский, — действую проще. Беру на улице женщину, плачу ей трешку (три рубля), веду в подворотню, е… ее, отнимаю трешку. Тут она до экстаза и доходит…”

Вот мы каковы! Вот мы что умеем! Попробуй, разберись, что тут от советской власти, а что родимое, от древних корней…

„Не случалось ли вам задуматься над содержанием песни „Из-за острова на стрежень” про Степана Разина? — спросила меня как-то пожилая дама, москвичка, знаток литературы и театра. — Перечитайте это народное произведение. Там вы наверняка обнаружите некоторые истоки нынешних нравов…”[146].

Степан Разин (1630–1671) — лицо историческое. Казак, уроженец донской станицы, он был бандитом и грабителем. За что и был казнен. Но под пером советских пропагандистов Разин превратился в идейного вождя крестьянской освободительной войны. В песне, созданной на основе старинного предания 110–115 лет назад, описан случай из, так сказать, „частной” жизни Разина. Разбойничая где-то в низовьях реки Волги, он то ли украл, то ли силой увел молоденькую девушку — персидскую княжну, и привел ее на один из своих расписных челнов. Княжна ему нравится. Нравится ли он княжне, Степана не интересует, он просто занимается с ней своим мужским делом. Как говорится в песне, „веселый и хмельной” он справляет свою очередную свадьбу. Но остальные разбойники раздражены: они, конечно, завидуют атаману, но говорят не о зависти, а о том, что вот-де атаман провозился с бабой одну ночь и „сам на утро бабой стал”. По русским понятиям сказать мужчине, что он „стал бабой”, — значит серьезно оскорбить его. Разин чувствует, что общественное мнение против него, и, как все демагоги, быстро находит тот жест, который примиряет его с соратниками. Он хватает княжну и вышвыривает ее из лодки. Девушка тонет. Расписные челны продолжают свой путь. Все довольны.

Надо сказать, что в России мало песен пользуются такой же шумной популярностью, как эта. Про Степана Разина поют в деревнях и городах, песню исполняют с театральных подмостков и тянут пьяными голосами на свадьбах и всякого рода гулянках. Это действительно народная песня. О чем же она? О том только, что бандит украл девушку, изнасиловал ее прилюдно и затем утопил. Согласимся, что сочинение это действительно бросает некий свет на сексуальные нравы и традиции народа…

Есть в песне про Стеньку Разина еще один важный нюанс. Как понимают сегодня люди, Разин утопил княжну во имя мужского товарищества. И это оправдывает его в их глазах. Таковы традиции.

Да, традиции — большая сила. Далеко от Волги до Магадана, от нашего времени до XVII века, но ситуация, описанная в знаменитой народной песне, поразительно схожа с тем, что произошло несколько лет назад на золотых приисках в магаданской тайге. Помните Ваську, которого его товарищи выгнали из артели за то, что он без общественного согласия завел себе бабу? Ему бы отказаться от нее, а еще лучше утопить ее в ближней речке. А он заупрямился. Возможно, любил ее. Васька вел себя нетрадиционно. Зато остальные члены артели действовали в полном соответствии с национальной традицией. Они требовали от товарища того же самого, чего требовали от своего атамана Разина его приятели-разбойники: чтобы он поставил мужское товарищество выше какого-то там личного чувства к женщине. Ваську из Магаданской области, конечно, в народных песнях не воспоют, и героем он по российским стандартам не станет[147] .

Не мне первому пришло в голову искать корни национальных российских нравов в народных песнях. Сто пятьдесят лет назад в 1834 году об этом писал наш великий поэт Александр Пушкин. „Вообще, несчастье жизни семейной есть отличительная черта во нравах российского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание — или жалобы красавицы, выданной замуж насильно, или упреки мужа постылой жене. Свадебные наши песни унылы, как похоронный вой”[148].

Наш современник, психолог, эмигрант из Ленинграда Г. С. высказывает мнение еще более радикальное. „То, что происходило на Руси столетиями между мужчиной и женщиной меньше всего можно назвать сексом. И не в том дело, что женились и выходили замуж на Руси не по своей воле. Важнее другое. Секс — система отношений, в которой есть две стороны — Он и Она. Они могут получать наслаждение только вместе. Чувства одного возбуждают чувства другого. В России же традиционная скованность женщины и столь же традиционное равнодушие мужчины к ее переживаниям попросту исключают секс, как любовную игру, как радость двоих”.

Суждение психолога получает свое подтверждение в исторических фактах. Россия не пережила Европейского Ренессанса, эпохи, когда между 14 и 16 столетиями европейцы среди прочего по-иному взглянули на женщину. Когда женщина-хозяйка, женщина-мать, женщина-самка была впервые осмыслена как человек, как Дама. В русском средневековом обществе не возникло ни рыцарства, ни джентльменства, пусть даже показного, внешнего, театрального, как это было кое-где в Европе. Лишь в 18 столетии, да и то только в высшем обществе, русская женщина стала появляться „на людях”, а несколько поколений русских цариц заставили мужчину признать за женщиной некоторые общечеловеческие достоинства. Но все это лишь при дворе или около царского двора. А в народной среде баба оставалась только бабой — ломовой лошадью и матерью.

Случались, однако, периоды в российской истории, еще более страшные для женщины-матери. Эпоху, которую именуют татаро-монгольским игом, позднейшие историки описывают как время постоянных насилий над русскими женщинами. Между тем, значительно чаще бывало по-другому. Желая укрепить свою власть над русскими, татары прибегали к мирному варианту: они соглашались вдвое снизить „ордынские тягости” (налоги) на тот „двор”, откуда хозяин на время пошлет к ним свою жену или незамужнюю сестру. Этот вариант устраивал очень многих крестьян и горожан. Татары получали женщин, которых у них не хватало, а русские облегчали себе налог и роднились с татарами, что делало их жизнь более безопасной. Сговор этот шел за счет женщины-матери, бабы, которая в отношениях русских и татарских мужчин играла роль разменной монеты. Очевидно, такое использование женщины было возможно лишь в обществе, где она как личность не существовала.

Не слишком ли мы строги, однако, к нашим предкам? Может быть, вынужденные обстоятельствами торговать своими женами, они все-таки как-то по-своему любили и уважали их? Что говорили мужчины тех давних веков о женщинах? Заглянем в сборники русских народных пословиц и поговорок. Ведь в школе нас учили, что поговорки — зеркало души народной. „Толковый словарь”, составленный в прошлом веке русским писателем и лингвистом Владимиром Далем, — гордость русской культуры. По выражению одного из критиков: „Это самая обширная энциклопедия русской речи, охватывающая одновременно все проявления внутренней и внешней обиходной русской жизни и быта…[149] Читаю статью БАБА. Составитель поясняет: „Баба — замужняя женщина низших сословий… или вдова”. И тут же приводит русские народные поговорки и пословицы, касающиеся этой самой БАБЫ:

У БАБЫ ВОЛОС ДОЛОГ, А УМ КОРОТОК.

ЗНАЙ БАБА СВОЕ КРИВОЕ ВЕРЕТЕНО (знай свое место. — М. П.).

БАБА БРЕДИТ, ДА КТО ЕЙ ВЕРИТ?

КУРИЦА НЕ ПТИЦА, БАБА НЕ ЧЕЛОВЕК.

НЕ ПЕТЬ КУРИЦЕ ПЕТУХОМ, НЕ БЫТЬ БАБЕ МУЖИКОМ.

БАБА НЕ КУВШИН — УДАРИШЬ, НЕ РАЗОБЬЕШЬ.

БЕЙ БАБУ, ЧТО МОЛОТОМ, СДЕЛАЕШЬ ЗОЛОТОМ.

БАБА С ВОЗУ — КОБЫЛЕ ЛЕГЧЕ.

БОГ БАБУ ОТНИМЕТ, ТАК ДЕВКУ ДАСТ (Утешение вдовцу).

Но, может быть, Даль специально подобрал поговорки недоброжелательные по отношению к женщине? Заглянем в другой классический источник: М. И. Михельсон. „Русская мысль и речь… Сборник образных слов и иносказаний. Удостоено Императорской Академией Наук премии Митрополита Макария”. В двух томах, 1897. Здесь на слова ЖЕНА и БАБА можно обнаружить еще более многозначительные знаки русского национального сознания. Чего, например, стоят такие пословицы и поговорки: ДЛЯ ЩЕЙ ЛЮДИ ЖЕНЯТСЯ, ДЛЯ МЯСА ЗАМУЖ ВЫХОДЯТ. А раз так, то ДОБРА ЖЕНА И ЖИРНЫ ЩИ — ДРУГОГО ДОБРА НЕ ИЩИ. Или, к примеру, поговорка о том, как искать любимую: БУДЬ ЖЕНА ХОТЬ КОЗА, ТОЛЬКО Б ЗОЛОТЫЕ РОГА (только была бы богатая. — М. П.). Но, конечно, бабе потачки давать не следует, ибо: БАБЕ ВОЛЮ ДАТЬ — НЕ УНЯТЬ. И, наконец, как заключительный аккорд: ДВАЖДЫ ЖЕНА МИЛА БЫВАЕТ: КОГДА В ИЗБУ ВЕДУТ, ДА КОГДА ИЗ ИЗБЫ НЕСУТ…

Еще один источник национального духа — народная сказка. Беру сборник народных русских сказок, собранных и опубликованных в прошлом веке видным деятелем русской культуры А. Н. Афанасьевым. Среди сотен текстов есть примерно шесть десятков сказок, которые сам собиратель назвал заветными. О чем толкуют эти заветные? В сказочке „Добрый отец” веселый старик-отец по ночам слезает с печки, чтобы переспать со своей 19-летней дочкой или с какой-нибудь из ее подружек. Другой отец-крестьянин из сказки „Горячий кляп” без особой причины втыкает своей дочери между ног раскаленный гвоздь. В сказке „Нет” проезжий офицер обманом овладевает глупой барыней, муж которой уехал в гости. Пройдоха-батрак в сочинении, которое зовется, Доп, попадья, поповна и батрак”, обманом овладевает женой священника, а затем и его дочерью. Остальные заветные сказочки в том же роде. Женщина везде глупа, бездарна, сластолюбива. Мужчина, наоборот, молодец, он удачно обманывает женщину, срывает цветы удовольствия и тут же, поиздевавшись, бросает женщину, которая дала ему наслаждение. Говоря о половом акте, сочинители народные пользуются выражениями, в самом звучании которых присутствует жестокость, издевка, надругательство: „Он ей запендрячил… Он ее отделал… Начал ее нажаривать…”[150]

Грязно говорят о женщине в сказках даже маленькие мальчики. „Раз пошла мать с детьми в баню, — говорится в сказке „Семейные разговоры”, — посбирала черное белье и начала стирать его, стоя перед корытом, а к мальчикам-то повернулась жопою. Вот они смотрят, да и смеются: „Эх, Андрюшка! Посмотри-ка ведь у матушки две пизды”. — „Что ты врешь! Это одна, — да только раздвоилась”. —,Ах, вы сопливые черти! — закричала на них мать. — Вишь что выдумали!..”

Таковы российские традиции. Так было всегда. Песне о Стеньке Разине более 110 лет, основана она на предании, которому триста. Сказкам, собранным Афанасьевым — от ста до двухсот лет и более. А пословицам, которые цитируют Даль и Михельсон, никак не меньше 400–500 лет. Нравы тоталитарного государства? О, они совсем молоды, эти нравы, им всего лишь 68…