Третий лишний. Он, она и советский режим

ГЛАВА 3. ТЕОРЕТИК ДЖОРДЖ ОРВЕЛЛ И ПРАКТИК ИОСИФ СТАЛИН, ИЛИ КАК ЛЮБИЛИ ОТЦЫ (30-е годы)

В отличие от эпох более поздних, 20-е годы были в СССР временем, когда о проблемах пола писали и говорили довольно свободно. Более того, в течение двух лет (1925 —26) в стране происходила полемика на эту тему. На страницах „Правды”, „Известий”, „Комсомольской правды” и журнала "Под знаменем марксизма” выступали ведущие деятели партии, комсомола, правительства. Среди тех, кто писал в эти годы статьи, „за” и „против” свободной любви были член ЦК партии Емельян Ярославский (Губельман), член президиума ВЦИК Петр Смидович, нарком просвещения Анатолий Луначарский, нарком здравоохранения Николай Семашко, основатель и первый директор института Маркса-Энгельса Дмитрий Рязанов (Гольдендах) и многие другие бойцы ленинской гвардии.

Сперва верх в дискуссии взяли левые. Они снова и снова поминали разрушительные взгляды Маркса и Энгельса на семью, ссылались на заслуженную свою соратницу Александру Коллонтай и требовали, чтобы советская власть раз и навсегда вогнала осиновый кол в самое понятие „семья”. Старый большевик Петр Смидович (1874–1935) несмело попытался возразить в том смысле, что буржуазную семью, конечно, разрушать надо, но как бы нам не сесть в лужу, разрушая семью пролетарскую. Опасаясь, однако, что его сочтут недостаточно верным марксистом, Смидович разъяснил, что само собой разумеется, в будущем, после окончательной победы социализма во всем мире, семья, как и предсказали классики марксизма, отомрет. Но пока следует, наоборот, укреплять ее, хотя бы из-за того, что у советского государства нет достаточно средств, чтобы содержать прижитых в „свободной любви” детишек. Пока это должна делать семья. В довольно корректной форма Петр Гермогенович Смидович призывал советских граждан угомониться, напоминая, что кроме любовных утех своих граждан рабоче-крестьянское государство имеет и другие нерешенные вопросы[27].

На обращение ответственного сотрудника ВЦИК советские граждане разразились потоком негодующих писем. Времена были еще сравнительно либеральные и письма печатались в „Правде”, хотя кое-кто из авторов предлагал проекты, оставляющие далеко позади даже мечтания Коллонтай. Отвечая Смидовичу, читатель „Правды” Ч-нов, с удовлетворением и как будто даже со злорадством, указывал: „В городе, вопреки всем моральным окрикам, семья распадается у нас на глазах и будет распадаться чем дальше, тем быстрее… Анархия в половых вопросах ширится… А иллюстрацией к разговорам о государственной необходимости в области деторождения может служить волна абортов, с которой не могут справиться учреждения наркомздрава”. Читатель Ч-нов, как и многие другие, не видел в половой анархии никакой беды. Он был „твердый” марксист и противник моральных окриков.

Приняла участие в дискуссии и Александра Коллонтай. Ее основной аргумент состоял в том, что большинство мужчин в СССР — бедны и не могут платить алиментов на своих случайно прижитых детей. Если мужчины из-за боязни алиментов станут избегать близости с женщинами, это снизит их половую активность. Допускать этого нельзя. Дабы крылатый Эрос мог и впредь парить беспрепятственно, Коллонтай предлагала следующий проект. Надо, чтобы государственные власти собрали страховой фонд на содержание внебрачных детей. Если каждый взрослый гражданин СССР внесет в этот фонд всего лишь два рубля в год, сумма составит 120 миллионов рублей. Денег вполне хватит для того, чтобы прокормить всех потенциальных подкидышей. Благодаря такому фонду не пострадают ни интересы государства, ни интересы любящих граждан.[28]

Противники Коллонтай столь же серьезно отвечали ей, что советское государство в настоящее время стремится снижать налоги на население. Особенно в деревне. Поэтому еще один новый налог нежелателен. Кроме того, наиболее консервативная часть населения — крестьяне, будут недовольны любовным налогом”, да и пролетариат едва ли с восторгом примет такое государственное начинание.

Однако чем дальше развивалась эта странная дискуссия, тем явственнее становилось, что сила за элементами умеренными, за теми, кто предпочитает видеть любовь и секс в формах традиционных. Можно предположить, что руководители партии и государства за десять лет пребывания у власти уже поняли, что Марксовы предсказания и рекомендации в области секса едва ли благодетельны для молодого государства. Капиталистические формы сексуальной жизни как-то упорно не желают уходить в прошлое, а социалистические — не торопятся проявить себя. „Посмотрите, что делается вокруг нас, в государстве, где власть находится в руках пролетариата, — подобно Иову взывал старый большевик Д. Рязанов (Гольдендах). — Острое чувство горечи и стыда охватывает каждого из нас, когда на десятом году пролетарской революции мы все еще видим картину глубокого унижения женщины, вынужденной продавать свое тело и душу, чтобы жить” [29].

Действительно, неладно как-то получалось: пролетариат, который основоположники марксизма объявили самым высоконравственным классом в истории человечества, пролетариат, чья мораль со временем должна была стать всечеловеческой, на поверку оказался того-с, с гнильцой. Проституция в Советском Союзе упорно не исчезала и даже расцветала. Пролетарки в больших городах охотно пополняли ряды „падших ангелов”. Ссылки на всеобщую разнузданность буржуазии и высокую мораль пролетариата трещали по швам и это глубоко огорчало директора института Маркса-Энгельса и главного толкователя марксизма в СССР, старого большевика Дмитрия Рязанова (Гольдендаха).

Но и Рязанов и его коллеги не могли помыслить, чтобы вина за несбывшееся пророчество пала на основателя марксизма или даже на пролетариат. Тем более, не желали они хоть какую-нибудь долю вины принимать на себя. Сила большевизма в том и состоит, что марксизм — единственное, не терпящее ревизии, всегда правильное учение, а советская политическая система — абсолютно идеальна. Виновника массовой проституции и повальной разнузданности граждан страны социализма следовало искать где-то помимо советской системы. Его искали и нашли. Во всем виноваты не до конца еще добитая буржуазия и буржуазная идеология. Это она, буржуазная идеология, привела к половому разгулу. Так сказал член ЦК партии Емельян Ярославский. Его поддержали нарком здравоохранения Николай Семашко и нарком просвещения Анатолий Луначарский. Все они ссылались при этом на авторитет товарища Ленина.

Самого Ленина к этому времени уже не было в живых. Пятидесятичетырехлетний вождь умер в начале 1924 года от сухотки спинного мозга (табес дорзалес) — заболевания, которое определяется в учебниках как „поздняя форма сифилитического поражения нервной системы”. Ленин умер, но точка зрения вождя-сифилитика на проблемы пола сохранилась. Немецкая коммунистка Клара Цеткин опубликовала взгляды Ленина на эту область в своих воспоминаниях 1925 года. По словам Цеткин, Ленин в беседе с ней произнес следующее: „Несдержанность в половой жизни — буржуазна, она признак разложения. Пролетариат — восходящий класс… Он черпает сильнейшие побуждения в борьбе, в положении своего класса, в коммунистическом идеале”[30]. По мнению Ленина, пролетариат, таким образом, никак не может стать источником половой несдержанности. О крестьянах и говорить нечего: они, конечно, собственники, но во всем остальном люди рассудительные. Буржуазия и ее идеология — вот единственные подлинные носители зла, от которого страдает население Советского Союза на десятом году революции.

Такой вывод вполне устраивал старых большевиков Ярославского и Семашко, Преображенского и Смидовича, Рязанова и Луначарского. Воспоминания Клары Цеткин полностью освобождали коммунистов от пятна, которое вот-вот готово было на них пасть. Но кто же главный носитель буржуазной идеологии в СССР? Воспоминания Цеткин давали исчерпывающий ответ и на этот вопрос. Оказывается, Ленин с самого начала был противником идей „свободной любви”. Правда, он называл это иначе, но не в терминах суть. К. Цеткин очень недолюбливала Коллонтай и в обоснование своей антипатии привела следующий монолог вождя: „Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовные потребности так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории „стакана воды” наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась. Эта теория стала злым роком многих юношей и девушек… Я считаю знаменитую теорию „стакана воды” совершенно не марксистской и сверх того противообщественной… Конечно, жажда требует удовлетворения. Но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, край которого захватан десятками губ? Но важнее всего общественная сторона. Питье воды дело действительно индивидуальное. Но в любви участвуют двое и возникает третья жизнь. Здесь кроется общественный интерес, возникает долг по отношению к коллективу”.

Свидетельство Клары Цеткин о взглядах Ленина на любовь пришлось в 1925–1926 годах как нельзя кстати. И те, кто находились в это время у власти, и те, кто боролись за власть, немедленно использовали ее свидетельство. Тут же были приняты и организационные меры: Коллонтай, которую за ее прошлые грехи в 1923-м отправили послом в Норвегию, теперь, в 1926-м, загнали на противоположный конец планеты, представителем СССР в Мексике. Другого поборника „свободной любви”, Курского, вскоре также освободили от обязанностей наркома юстиции и определили послом в Италию. Вывалился из политической тележки и прокурор республики Крыленко.

Мысли Ленина о сексе, которые оказались столь своевременными во второй половине 20-х годов, логикой и последовательностью не блистали. Если, как писал Ленин в 1913-м, женщины из трудовых классов вынуждены были торговать собой по нужде, толкаемые на проституцию проклятым капиталистическим строем[31], а буржуазия (Ленин, письмо к Инессе Арманд [32]) склонна к разврату по самой своей классовой сути, то почему же после пролетарской революции проституток в стране стало не меньше, а больше? И отчего „взбесилась” молодежь, трудовая советская молодежь? Капитализм в советской России разрушен, ненавистных Ленину буржуазок и след простыл: кого убили, кто эмигрировал. А тем, что остались в СССР, надо полагать, не до секса: в первой половине 20-х годов советская власть разгромила примерно 2.250.000 „буржуазных” семьи. Два с половиной миллиона женщин из таких семей заключены в лагерь или сосланы в самые глухие углы страны.[33] Но почему-то именно в эти годы достигает апогея всероссийский разврат. Так что концы с концами у вождя номер один никак не сходятся.

И потом, не странно ли, что теория „стакана воды” (именно теория!) покачнула нравы целого народа? Ведь Маркс как будто утверждал нечто прямо противоположное, что БЫТИЕ ОПРЕДЕЛЯЕТ СОЗНАНИЕ, то есть условия жизни общества формируют взгляды и поступки народа, а вовсе не наоборот. На эту „мелочь” в суждениях Ленина никто в 1925 году внимания не обратил. Большевиков, наследников Ленина, вполне устраивала версия Клары Цеткин о том, что вождь подходил к сексуальной жизни народа как моралист, он отвергал свободную любовь из нравственных принципов. Между тем, хорошо известно, что моральный подход к общественным проблемам был полностью чужд вождю революции. Он сам разъяснял юным борцам за советскую власть на Третьем съезде Комсомола в 1920 году: „Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем… Мы говорим: нравственность, это то, что служит разрушению эксплоататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созданию нового общества коммунистов. Коммунистическая нравственность, это та, которая служит этой борьбе, которая объединяет трудящихся против всякой эксплоатации”.

Что же касается „свободной любви”, то она отталкивала и даже пугала вождя по мотивам только политическим. „Свободная любовь”, да и вообще всякая половая любовь, содержала тот элемент своеволия, неподчиненности, личной свободы, которые шли вразрез с основной ленинской идеей. В борьбе за власть он создал тоталитарную партию, в которой никто не смел „рассуждать”, никто не имел права на независимые взгляды. Та же тоталитарная идея лежала в основе задуманного им государства. Большевики с первых дней потребовали от народа полного политического и духовного подчинения. Каждый случай неповиновения они рассматривали как бунт и подавляли как бунт. Именно это — страх перед свободой и в том числе страх перед свободой половой и прозвучал в беседе Ленина с Кларой Цеткин. Был там среди прочего такой пассаж: „Вы ведь знаете молодого товарища XYZ, — спросил он в ходе беседы. — Прекрасный высокоодаренный юноша! Боюсь, что, несмотря на все, из него ничего путного не выйдет. Он мечется и бросается из одной любовной истории в другую. Это не годится ни для политической борьбы, ни для революции. Я не поручусь также за надежность и стойкость в борьбе тех женщин, у которых личный роман переплетается с политикой, и за мужчин, которые бегают за всякой юбкой…”

„Не поручусь за надежность и стойкость…” — вот в чем для Ленина гвоздь вопроса. Моральные аспекты любви, любовь как личное неповторимое чувство его меньше всего интересовали. И те, кто схватились за воспоминания Клары Цеткин в 1926-м и подкрепляли словами вождя свой протест против „свободной любви”, тоже не о морали и не о любви думали. В личной жизни они и сами были не прочь полакомиться, но их, как и Ленина, пугала всякая неуправляемость народных масс и в том числе неуправляемость, вызванная сексуальной свободой. Дискуссия по половым вопросам нужна была руководителям страны также как средство ущемить соперников в борьбе за власть. Борьба в Кремле кипела в те годы нешуточная. До полного владычества Сталина оставались считанные годы. Те, кто стремились закрутить потуже сексуальные гайки, и те, кто надеялся одарить Эрос еще более мощными крыльями, в общем думали только о своей власти. В конечном счете, однако, вся их борьба послужила лишь к тому, что Сталин взял в руки вожжи, причем часть участников дискуссии была отстранена от власти, а другие — уничтожены.

Интересно, однако, напомнить, что еще прежде чем в стране укрепился сталинский режим, задолго до того, как секс стал объектом активного преследования и притеснения, в Советском Союзе уже появился теоретик „государственной” антисексуальной политики. Врача-психиатра А. Б. Залкинда с первых лет революции охотно принимали в самых высоких сферах. Он был своим человеком в домах Бухарина и Зиновьева, в кремлевской квартире Демьяна Бедного, у Луначарского. Частично это было связано с тем, что еще до революции доктор Залкинд оказал большевикам какие-то услуги, как это часто делала московская и петербургская интеллигенция. Но главная его заслуга перед новой властью заключалась в том, что Залкинд являлся домашним врачом-сексологом многих кремлевцев и, как говорят, помогал им разрешать их половые проблемы. Такая помощь стала особенно насущной после того, как вожди сменили своих немолодых уже жен-подпольщиц с дореволюционным стажем на молоденьких секретарш и актрис.

Доктор Залкинд был человеком живым, острым, печатался в газетах, откликался на злобы дня. А, главное, внимательно следил за направлением политического ветра и всегда оказывался с большинством. В пору торжества идей „свободной любви” он был самым горячим приверженцем Александры Коллонтай. Но когда сексуальные страсти в Москве стали охлаждаться и Коллонтай потеряла политический вес, доктор Залкинд, специалист по вопросам пола, опубликовал книгу, в которой разъяснил гражданам Советского Союза, как именно им следует развивать свою интимную жизнь в связи с переменой политики партии и правительства. Его произведение „Половой вопрос в условиях советской общественности” ставило своей целью устремить силы народа на построение социализма в одной, отдельно взятой стране. Можно даже сказать, что произведение это было научным развитием идей товарища Ленина относительно общественной ответственности мужчин и женщин, находящихся в половом общении.

„Половой элемент насквозь пронизал собой всю современную художественную литературу, почти весь театр, всю живопись, всю скульптуру… внедрился в одежду, в движения, в мебель, в мимику, в речь”, — с огорчением писал доктор Залкинд во вступлении к книге[34]. И тут же переходил к основной идее своего произведения. „В интересах революции максимально организовать социальную энергию, — писал он, — а не отдавать ее во власть существующему хаосу. Половая же область уже похитила изрядную часть этой общей социальной энергии”. Как видим, в любви доктора Залкинда интересует в основном энергетический аспект. В то время как партийные власти объявили о борьбе за „режим экономии” во всех областях народного хозяйства, сексолог-коммунист также не остался в стороне от решения общехозяйственных задач. Что же он предлагает в плане общегосударственного полового „режима экономии”?

„Надо создать такую среду, — пишет он, — в которой была бы невозможна неограниченная растрата классового энергетического богатства… Ненужных половых желаний истинный гражданин пролетарской революции не должен иметь. Если же они у него появляются, все элементы окружающей среды (требования производства, общественно-классовое мнение, партэтика, профэтика, классовая дисциплина) должны их пресечь в корне, затормозить, перевести на другие классово-творческие пути”. Доктор уверен: „Для революционного класса, класса борца и строителя, не безразлично, какова половая жизнь его сочленов… Он заставит половую жизнь войти в полезное для класса русло”.

Доктор Залкинд намечает целую систему мероприятий, с помощью которых впавшее в хаос половых излишеств советское общество может обновить себя, бросив освободившиеся силы на строительство социализма. Он не сомневается в том, что у большевистского государства найдутся средства, чтобы половую любовь пролетариата надлежащим образом „ввести в рамки” и использовать с выгодой для народной экономики.

Итак, что же должен и чего не должен делать советский гражданин в своей спальне? Вот некоторые тезисы доктора Залкинда:

„Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата”, „Необходимо половое воздержание до брака”. „Половой акт не должен часто повторяться”. „Не надо часто менять половой объект, поменьше полового разнообразия”. „При всяком половом акте надо всегда помнить о возможности зарождения ребенка”. И наконец: „Половой подбор должен строиться по линии классовой революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства…”

Доктор Залкинд противник „хрупкой женственности”, которая, по его мнению, является „результатом тысячелетнего рабского положения женщины”. Он полагает, что „физиологически женщина современного пролетариата должна приближаться к мужчине. Нужно добиться такой гармонической комбинации физического здоровья и классовых творческих ценностей, которые являлись бы наиболее целесообразными с точки зрения интересов революционной борьбы пролетариата”. Кроме этого врач-сексолог считает, что в стране победившего пролетариата „не должно быть ревности”. Хуже всего, — писал он, — что в ревности ее основным содержанием является элемент грубого собственничества. „Никому не хочу ее (его) уступать”, что уже совершенно недопустимо с пролетарско-классовой точки зрения”.

И вот, наконец, решающий, двенадцатый по счету, тезис партийного сексолога: „Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих сочленов”. Вспомним: марксист Август Бебель в конце XIX века в книге „Женщина и революция” клятвенно уверял, что пролетарская революция означает для женщины и мужчины полную свободу их отношений. „Удовлетворение половой потребности — такое же личное дело каждого человека, как удовлетворение всякой другой естественной потребности. Никто не должен отдавать в этом отчет другому”. [35]

Ан, нет! Доктор Залкинд на пороге сталинской эпохи уловил совсем другую тенденцию власти и выразил эту тенденцию в партийно-медицинских терминах: "индивидуально-половое должно всецело подчиняться регулирующему влиянию класса”.

О том, что личная жизнь в советском обществе и в том числе семья, любовь, воспитание детей должны подчиняться государственным интересам, Сталин впервые публично заявил еще в 1923 году. В журнале „Коммунистка” он, в частности, писал: „Работницы и крестьянки… могут искалечить ребенку душу либо дать нам здоровую духом молодежь… в зависимости от того, сочувствует ли женщина-мать советскому строю или она плетется в хвосте за попом, за кулаком, за буржуазией”[36]. Десять лет спусти, окончательно захватив вожжи единовластия, Сталин осуществил жестокий контроль над личной жизнью миллионов мужчин и женщин.

Началось все совсем неприметно. Под новый 1932 год, когда советские граждане, в чаянии предстоящего праздника, метались в поисках водки и закуси (время было голодное), в газетах появилось сообщение, которое, надо полагать, мало кого в тот момент заинтересовало: Центральный Исполнительный Комитет и Совет Народных Комиссаров СССР приняли решение ввести в стране паспортную систему. Паспорта, как писалось, будут вручены только горожанам. Мера эта необходима для „улучшения учета населения городов, рабочих поселков и новостроек”. Почему следовало учитывать население городов, а крестьян оставить без учета, газеты не объясняли. И уж совсем в те декабрьские дни 1932 года никому в голову не могло прийти, что паспорта имеют какое-нибудь отношение к сексу, к судьбе влюбленных.

Сталинская акция с паспортами главной своей целью имела прикрепить крестьянина к земле. Миллионы мужиков бежали от коллективизации в города. По примерным подсчетам с 1928 по 1932 год ушло из села 20–25 миллионов. Частично Сталина это устраивало: мужики бежали на стройки и заводы, туда, где шло восстановление промышленности и нужны были рабочие руки. Но вождь не хотел допускать стихийности в уходе крестьян с земли. Новый порядок разрешал жить в городах только тому, кто имеет паспорт. Мужик не мог теперь убежать из колхоза по собственному желанию. Получить паспорт он мог лишь с разрешения начальства, которое по своему усмотрению регулировало население городов.

Очень скоро выяснилось, что паспорт роковым образом влияет не только на жизнь сельских, но и городских жителей СССР. В документе этом значился адрес владельца, по которому он прописан и, таким образом, обязан жить, стояла печать, обозначающая, с кем гражданин (гражданка) состоит в браке, есть ли у него (у нее) дети и когда они родились. Взяв в руки паспорт, милиционер (а он, по советскому закону, в праве у любого гражданина в любой момент потребовать предъявления документа) сразу узнавал всю вашу подноготную. Милиция получила указание следить за тем, чтобы граждане не нарушали паспортного режима, то есть чтобы паспорта были прописаны по строго определенному адресу и владельцы документов пребывали во внерабочее время по месту прописки. Стало невозможно, без специального на то разрешения, жить непрописанным в квартире своих друзей или знакомых и даже родных. Никто не мог остаться на ночь в квартире своей возлюбленной. Советская милиция обрела таким образом функцию полиции нравов. В России, где доносительство — издавна любимое занятие граждан, паспортная система открыла великолепные возможности для сведения личных счетов. „У нее ночует непрописанный” — этих слов в 30-е годы (и позднее в 40-е, 50-е и в 60-е годы) было достаточно, чтобы милиция среди ночи могла ворваться в квартиру и учинить проверку паспортов. Обнаруженного „непрописанного” в таких случаях уводили в милицейский участок, чтобы составить протокол.

Если возлюбленные не состоят в браке, то их прилюдно позорят перед соседями. Если же обнаруживается, что в паспорте одного из них имеется печать о нерасторгнутом браке, то дело приобретает характер более серьезный. Милиция „сигнализирует” потерпевшей стороне — обманутому мужу или жене, а также извещает администрацию того учреждения, где работает задержанный. Такой сигнал по традиции приводит к тому, что у любовников возникает цепь неприятностей на работе.

Паспортная система (и все вытекающие из нее последствия) не только не были отменены после смерти Сталина, но, наоборот, обросли новыми ограничивающими граждан дополнениями и распоряжениями. А в августе 1974 года последовало постановление Совета министров СССР, которое снова подтвердило положение о паспортах. Подкреплена паспортная система была и юридически. Нарушителю паспортного режима грозит ныне уголовное преследование (статьи 196–198 Уголовного кодекса РСФСР). Так что при желании любовники, обнаруженные в постели не по месту их прописки, в законном так сказать порядке могут быть осуждены на год концентрационных лагерей! Но я забежал вперед. Вернемся к истокам, в 30-е годы.

Один из тех немногих людей на Западе, кто уловил дух и стиль сталинской эпохи, был английский писатель Джордж Орвелл. В романе „1984” (действие разворачивается в большевизированной Англии, которая в 1984 году оказалась окраиной Советского Союза) Орвелл среди прочего рассказывает о той враждебности и подозрительности, с которыми тоталитарное государство относится к интимным отношениям двоих. В орвелловском (читай в советском) обществе молодежь обязана вступать в антисексуальные лиги. В этих лигах проповедуется отказ от плотских отношений, ибо девушки и молодые люди обязаны все силы отдавать любимому государству.

В Советском Союзе 30-х годов антисексуальной лиги не было, но весь характер сталинского общества был предназначен для подавления сексуальных стремлений. Вот типичная история тех лет. Старые жители Москвы хорошо знали фамилию Дорлиак. Мать и дочь Дорлиак были известными певицами (мать — профессор Консерватории), а сын блестящий актер. Современники оставили теплые воспоминания о Дмитрии Дорлиаке. Отпрыск старинного французского аристократического рода, он поражал современников своими манерами и изяществом. „Он был прекрасным товарищем, верным, добрым и щедрым, — пишет о нем один из сотрудников театра имени Вахтангова, где работал Дмитрий Дорлиак. — К женщинам относился он с большой нежностью, с искренней и глубокой почтительностью, в наш век странной и редкой”[37]. И вдруг карьера этого актера, одинаково успешно игравшего в театре и кино, оборвалась. Дорлиак не был женат. В 1933-м году, играя в фильме „Пламя Парижа”, он влюбился в красивую киноактрису Антонину Максимову. Роман, очень бурный и болезненный для обеих сторон, окончился разрывом. Отношения молодых людей подверглись огласке в кинематографической среде. Начальство потребовало от Дмитрия, чтобы он женился на Максимовой. Тот отказался. Тогда в дело была пущена газета „Кино”, которая опубликовала статью „Пошляк из театра Вахтангова”. Автор статьи описывал несчастную судьбу покинутой Антонины, а поведение Дмитрия Дорлиака клеймил как „недостойное новой социалистической морали”. В Советском Союзе статья в партийной газете — всегда знак официального неудовольствия. Поэтому вслед за выступлением „Кино” начальник всей сталинской кинопромышленности Борис Шумяцкий издал приказ, в котором запрещал всем киностудиям всех республик СССР (их было тогда одиннадцать) „приглашать для участия в киносъемках артиста театра имени Вахтангова Д. Л. Дорлиака ввиду его безнравственного, недопустимого для советского артиста поведения”[38].

Приказ был широко распубликован. Кроме вторжения в личную жизнь актера документ этот лишал Дмитрия Дорлиака возможности зарабатывать в кино: его никогда больше не приглашали сниматься в фильмах, несмотря на успех его прошлых картин.

Право хозяйничать в самых интимных сферах гражданина узурпировали в сталинскую эпоху не только наркомы, но и лица значительно более скромного общественного положения. И не только лица, но безличные коллективы. Ленинградский актер и режиссер Д. М. рассказывает: „В 1930 году наш Первый рабочий театр Пролеткульта готовился ехать на гастроли в город Иваново. Мы придавали поездке большое значение: Иваново — город ткачих, город пролетарский. И вдруг перед самым выездом стало известно, что Анна Ефремова, красавица-актриса, исполнявшая роль первых героинь во всех наших спектаклях, беременна. Мы как-то раньше не замечали этого, а тут сразу стало ясно: скрыть Анин живот на сцене не удастся никак. Было срочно собрано профсоюзное или, как тогда говорили, производственное собрание. На повестке дня стоял один вопрос: делать или не делать аборт товарищу Ефремовой. Сотрудники проголосовали единогласно: аборт делать немедленно. Выступавшие твердо заявляли: этого требуют интересы театра, интересы пролетарского зрителя. Я тоже голосовал за аборт, — вспоминает режиссер Д. М. — Таково было требование момента. Мы вручили Ефремовой протокол, и на следующий же день она отправилась в больницу. Роль производственного коллектива была очень высока: молодая женщина не решилась ослушаться „голоса коллектива”.

О том, что собрания в раннюю пору сталинского владычества часто занимались такого рода проблемами, я знал и от своей матери. В начале 30-х она училась в Педагогическом институте в Ростове-на-Дону. Благодаря своей ортодоксальности и общественной натуре она все время занимала посты старосты курса, профсоюзного организатора и т. д. В этом качестве служила она среди студентов проводником партийно-государственных мероприятий. Очень активно вела она себя на всякого рода собраниях. Я был в те годы ребенком и запомнил мамин рассказ (она разговаривала со своей сестрой) об одном из таких студенческих собраний. Обсуждался вопрос о том, что в городском парке культуры и отдыха „студенческий патруль” обнаружил студентку, которая вместо того, чтобы штудировать Маркса и Ленина, „разводила поцелуйчики с женатым гражданином”. Студентам предложено было заклеймить девушку, чье поведение было объявлено аморальным и даже социально опасным. Ставился вопрос о том, что ее необходимо исключить из института. Но моя мать предложила другой вариант. „Надо три раза в неделю посылать девушку в цех завода сельскохозяйственных машин в качестве уборщицы. Эта работа в пролетарской среде ее нравственно оздоровит”. Моя активистка-мать не сама придумала такое наказание. Жизнь тех лет направлялась партийными лозунгами, а лозунги требовали, чтобы молодежь поменьше занималась, личным”, а все силы отдавала „общественному”. Работа на заводе, на стройке объявлялась занятием наиболее достойным, целительным лекарством от всех социальных и нравственных бед.

Точно так же устами своих писателей, журналистов, политических деятелей эпоха 30-х годов, эпоха Сталина объявляла грубую рабочую одежду красивой, а хорошо сидящий на человеке костюм красивой расцветки — подозрительным: такой костюм вызывал у окружающих сомнение, не обуржуазился ли его владелец. Этот насильственный эстетический сдвиг должен был оправдать нищету граждан и пустоту на полках магазинов готового платья. Кусок красивой материи оставался для девушки тех лет чаще всего недосягаемой мечтой. Основной одеждой так называемого „периода реконструкции” стал черный или серый сатиновый „ватник” — одинаковая для мужчин и женщин куртка, простеганная для тепла ватой. Такого рода одежда скрывала женские формы и как будто специально предназначалась для того, чтобы мешать молодым мужчинам и женщинам видеть красоту и изящество друг друга.

Существовал еще один вид массовой одежды, как и у Орвелла, одинаковый для юношей и девушек — юнгштурмовка. Это была гимнастерка военного покроя цвета хаки с карманами на груди. Юнгштурмовки носили с поясом и портупеей. Одежда эта была заимствована у немецких коммунистов. У советских комсомольцев она служила одно время парадной формой. Пояс и портупея еще более освобождали женщину от ее природных черт и наклонностей. В военном мундире естественнее маршировать и петь походные песни, нежели читать лирические стихи и целоваться при Луне. В сталинском антиэстетизме, в насильственном сокрытии женской привлекательности несомненно содержалась доля политического расчета. Это была все та же ленинская антипатия к независимой, неслиянной личности. Для целей Ленина и Сталина нужен был человек в строю, некто неразличимый в толпе, человек в ватнике и юнгштурмовке. Антиэстетика сталинской предвоенной эпохи метила прямо против любовного личного чувства, которое индивидуально по самому своему определению.

Приходится признать, что пропаганда, объявившая красивую одежду и украшения „буржуазным пережитком”, имела в 30-е годы успех. Человек в изящной одежде в толпе ватников стал ощущаться как чужак. А понятие „чужой, непохожий — значит враг” издавна бытовало в российском сознании. Сталин оседлал эту идею. Помню, как в 1935 году из Палестины приехала сестра моего деда и одарила родственников своими яркими красивыми платьями. Одна из моих юных кузин получила вечерний туалет с открытыми плечами. Когда она одела его, все мы с изумлением увидели, что перед нами совсем другая девушка — прелестная и привлекательная. Сначала заграничные подарки привели родственников в восторг, но вскоре женщины приуныли: когда и где носить эти шикарные наряды? На работу нельзя — в буржуазности обвинят. На улице появляться в заграничном тоже не стоит — на грубость нарвешься. Оказалось, что носить все эти платья можно только дома.

Антипатия к красивой одежде продолжалась в течение всей первой пятилетки (1928–1932) и несколько лет после того. Затем Сталин в очередной речи объявил, что „жить стало лучше, жить стало веселей”. Какой-то поэт сочинил тут же соответствующие стишки:

Новость о том, что галстук более не является результатом буржуазного влияния достигла советское общество в 1935–1936 годах.

Введение любви „в рамки” продолжалось, однако, не только в сфере одежды. Главный удар был обрушен на такие возбуждающие сексуальное чувство сферы, как литература и музыка. В „период реконструкции” плотская любовь исчезла из книг советских писателей. Ее место заняли в романах производственные споры и подробности технологии. В те годы в СССР ходила шутка: герои производственных романов так заняты выполнением и перевыполнением планов, что после рабочего дня и партийных собраний, растянутых на пятнадцать страниц, для любовных утех у них попросту не хватало ни сил, ни желания…

Но сталинские цензоры пошли дальше. На пороге 1930 года под запретом оказалась вся любовная лирика. Томики лирических любовных стихов старых и современных поэтов как ветром сдуло с прилавков советских книжных магазинов. Остракизму подвергся Тютчев, перестали печатать лирику Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой. Пришлось перековываться даже Иосифу Уткину, автору сильных стихов о плотской любви. Его сборник 1931 года уже назывался „Публицистическая лирика”. Под запретом оказалась и лирическая поэзия талантливого поэта Сергея Есенина. Позднее об одном как-то проскользнувшем в печать сборнике лирики Сталин с презрительной насмешкой сказал, что стихи эти следовало издать в двух экземплярах, чтобы вручить Ей и Ему — поэту и его любимой. Никому больше, по мнению вождя, любовные чувства поэта не интересны.

Пренебрежение любовью стало государственной модой. Только в фельетонах еще порой Илья Ильф и Евгений Петров могли себе позволить напомнить о том, что такое пренебрежение выглядит как-то странно. „В изящной литературе, — писали они, — эти факты почему-то замалчиваются. Будущий исследователь, может быть, никогда не узнает, как объяснялись в любви в 1932 году… Нет о любви сведений ни в суперпроблемных романах… ни в эстрадных номерах”. [39]

Но намеки фельетонистов не трогали тех, кто издавал романы и разрешал прокат новых фильмов. В моде оставался Владимир Маяковский, провозгласивший, что, нынче не время любовных ляс”. Ораторы тех лет любили цитировать Маяковского:

Одновременно сталинские цензоры вели наступление на излишне чувственную, по их мнению, музыку. Общая установка состояла в том, что есть „наша” и „не наша” музыка. Не наша — это прежде всего та, что исполняется на Западе. Назначение „не нашей” — возбуждать сексуальные мысли и чувства. Этой мыслью Сталина одарил давний сторонник большевиков писатель Максим Горький (1869–1936). С 1921 года Горький жил за границей. Считалось, что он болен и находится на Западе для поправления здоровья. Произведения его широко печатались в СССР и Горькому платили за них валютой. На эту заботу Кремля он отвечал в конце 20-х и начале 30-х годов коммунистически ортодоксальными и вполне своевременными произведениями. В частности, к тому времени, когда Сталин, разгромив своих политических противников, начал устраивать в стране жизнь на тоталитарный лад, Горький сочинил статью „О музыке толстых” (1927). Статья эта стала в СССР программной. В ней Горький объяснил советским читателям, что джазовые ритмы носят сугубо капиталистический, антипролетарский характер. „Это музыка толстых, — писал он. — Под ее ритмы во всех великолепных кабаках „культурных” стран толстые люди, цинически двигая бедрами, грязнят, симулируют акт оплодотворения мужчиной женщины”[40]. „Оплодотворять женщину” — разумеется, дело сугубо буржуазное, поэтому после статьи М. Горького западную музыку стали изгонять из советского обихода. И танцы западные — тоже. Ведь сам Горький сказал, что эти танцы и музыка — сплошной разврат. „Фокстрот стал необходим потому, что толстый (капиталист. — М. П.) уже плохой самец. Любовь для него распутство”. Таким образом современный джаз и все эти фокстроты-чарльстоны для того только и нужны, чтобы помочь ослабевшему распутнику капиталисту кое-как собраться с сексуальными силами. Пролетариату, по мнению М. Горького, это ни к чему, потому что „пролетариат — единственная сила, способная спасти культуру и расширить ее. Спасать культуру нужно оттого, что на буржуазном Западе произошла „эволюция от красоты менуэта и живой страстности вальса к цинизму фокстрота с судорогами чарльстона, от Моцарта и Бетховена к джаз-банду…”[41] Сталин использовал подброшенную ему Горьким мысль о том, что джаз — активизатор секса и запретил джаз в 1929 году. Одновременно наложен был запрет на джазовые пластинки западного происхождения, в Советскую Россию не стали впускать исполнителей джазовой музыки.

Дальше больше: советские чиновники объявили „безнравственными” цыганские песни и романсы. Один из официозных музыкальных деятелей того времени, некто П. Рязанов писал в самом начале 30-х годов: „Революция убила цыганский романс, вернее уничтожила площадку, на которой он мог культивироваться. Тем более удивительно, что „охвостья” этого романса продолжают жить, притом в такой среде, которой чужд надлом и всхлипывания сквозь пьяный угар ресторанного кабинета. Очевидно, домашние вечеринки под выпивку и танцульки, проходящие вне общественного контроля, заменили цыганскому романсу былую почву. Эмоциональное содержание изжито, сохранилась одна внешняя форма, никем не чувствуемая и не переживаемая” [42].

Под сомнением оказался в 30-е годы даже любовный русский романс. Почти сто лет звучал в концертных залах России романс Варламова на слова Фета:

Но зрелище спящей красавицы, разметавшей по подушкам пышные кудри, показалось советским властям слишком натуралистичным, не созвучным эпохе. Певцам порекомендовали исключить его из репертуара. Взамен, в 1932 году, в полном единении с эстетическими идеалами времени по всей стране зазвучала песня противоположного содержания:

Написал песенку для кинофильма „Встречный” композитор Дмитрий Шостакович. Песенка была мелодичная, милая и „кудрявые” 30-х годов охотно распевали ее, не замечая, что ее главное назначение — облагородить цех, завод, привлечь симпатии к производству, а вовсе не к человеческим чувствам. Такие песенки (а их было множество) уводили из обихода молодых нежные слова, скрывали от них грусть и боль любви, любовный экстаз и восторг. По заказу сверху поэты строчили тексты, в которых любовь превращалась в служебный придаток производства или военной темы. Уходящему в армию парню песня втолковывала, что главное — это хорошо служить, а о любимой девушке думать не стоит:

Летчики в фильме распевали нечто еще более разухабистое и лишенное элементарного уважения к подругам:

В том же ключе подчеркнутого неуважения и пренебрежения к любовным отношениям двоих сочинялись массовые песни 40-х и 50-х годов. Поэтам заказывались тексты, которые давали гражданам понять, что государственные интересы значительно выше личных. Стихотворцам оставалось лишь расцветить эту немудренную мысль и придать ей привлекательность. Весьма популярна, например, в СССР была песенка „Дан приказ ему на запад…”. Суть ее проста: во время Гражданской войны молодому человеку, комсомольцу, дан приказ направиться с войсками на запад, а Ее, его подругу, приказ направил в другом направлении. О том, чтобы не выполнить приказ, паре даже в голову не приходит. Единственно, о чем Он просит у Нее это, чтобы она написала ему. Девушка резонно спрашивает:

В этом „куда-нибудь” — содержится полная мера того равнодушия, с которым советская система всегда относилась к судьбе любви и любящих. Советские люди, по идее этой и других таких же заказанных песен, для того только и созданы, чтобы беспрекословно исполнять приказы, бросающие их на запад и на восток по усмотрению начальства.

Государственная антипатия к женственности, стремление превратить женщину лишь в элемент производства и политической жизни отразились в 30-х годах и на тех именах, которые с благоволения властей стали давать своим детям советские родители. Родились в эту пору многочисленные Диалектины, Энергии, Идеи. Маленькие Революции в детских садах играли с Тракторинами и Виленами (аббревиатура от Владимир Ильич Ленин). Впрочем, играть им приходилось отнюдь не традиционными куклами. Ибо кукла была объявлена игрушкой нежелательной, кукол из детских садов убрали. „Незачем переразвивать у девочек материнский инстинкт”. Материнский инстинкт, материнская любовь и нежность, как чувства внесоциальные, подлежали изничтожению. Вместо кукол приказано было доставить в детские сады сшитые из тряпок безобразно толстые фигуры православных священников — попов. Предполагалось, что фигуры попов автоматически вызовут у детей чувства антирелигиозные. Но девочки, не знакомые с теорией советского воспитания, стали завертывать попов в одеяльца, носить их на руках и нежно убаюкивать, точно так же, как они это делали раньше с куклами — ведь матери любят и безобразных своих детей…

Отнять у детей кукол и тем отнять у них возможность выражать свою любовь — это придумала не какая-нибудь одна идиотка, заведующая детским садом. Приказ последовал с государственных „высот”, его подписали в учреждении, которое носило название ГУС — Государственный Ученый Совет.

…Работая над этой главой, я обратился к нескольким пожилым эмигрантам из СССР с просьбой вспомнить, где и как они танцевали в дни своей юности. „Танцы в нашей специальной (военной) школе оставались под запретом до 1939 года, — рассказал адвокат из Харькова. — Иногда мы собирались в квартире нашего товарища, чтоб тайком от школьного начальства потанцевать под патефон танго и фокстрот. Если бы в школе узнали про это, нам здорово нагорело бы”. Педагог из Киева вспоминает, что никаких танцевальных площадок в парках не существовало до 1939 года. На институтских вечерах так называемые бальные танцы запрещались. „Танцевать с незнакомым мужчиной прилюдно? Мне в те годы это даже в голову не могло прийти, — призналась москвичка, бывшая библиотекарша. — Нам говорили, что танцы „в обнимку” — буржуазный разврат. Особенно строго наказывали за танцы комсомольцев”.

Как же сказался на современниках первых пятилеток такой „монастырский” устав жизни? По мнению большинства моих собеседников, эпоха, не оставлявшая людям времени для отдыха, лишавшая граждан лирической поэзии и лирической музыки, эпоха, когда невозможно было красиво одеваться, смотреть фильмы о человеческих чувствах и свободно назначать свидания, породила поколение совсем уже лишенное „черемухи”, полностью лишенное романтики, равнодушное к красоте. Возник тип мужчины, которому неведомы нежность и джентльменство, который ничего не знал и знать не желал об эстетике любви и психологии секса. Родилось поколение женщин с огрубленными чувствами и пошлыми вкусами. Для этой выведенной советской системой породы любовь не содержала ничего другого кроме откровенной физиологии. Люди эти, разумеется, назначали друг другу свидания, заводили адюльтеры, женились. Но чувства их содержали мало красок. Любовные коллизии вершились в многолюдных рабочих бараках, где нередко только матерчатые занавески отделяли кровати семейных от одиночек. Любовь развивалась на строительной площадке, где гремел российский „трехэтажный” мат, в перенаселенных коммунальных квартирах с единственным водопроводным краном на кухне, в замусоренных, лишенных даже намека на уют студенческих общежитиях. А еще была любовь солдатская, казарменная, по кустам раздариваемая и совсем уже лишенная каких бы то ни было иллюзий, любовь, которую и любовью называть не следовало бы… В нищете, грязи и убожестве глохли нежность и ласка, а взамен взрывались животные страсти, нередко кончавшиеся надругательством над женщиной и поножовщиной.

Антисексуальная государственная политика, начатая на пороге тридцатых, продолжалась до последних дней сталинского правления. Один из самых чувствительных ударов слабому полу Сталин нанес в 1936-м, когда обнародовал закон о запрещении абортов. То была сугубо политическая, если не сказать милитаристская, акция. На пороге Второй мировой войны, готовясь к территориальным захватам, Сталин планировал повышение рождаемости, готовил резервы для будущих армий. Закон о запрещении абортов был принят тогда, когда в стране почти не существовало противозачаточных средств. Даже скверные советские презервативы были дефицитными. Отняв у миллионов женщин право на аборт — единственное реальное средство, прерывающее беременность, Сталин нанес им тяжелейшую психологическую травму. И без того убогая сексуальная жизнь супругов и любовников окрасилась постоянным страхом нежелательной беременности. Тридцатые годы с их нарастающей нищетой, отсутствием жилищ и ужасами массовых арестов меньше всего располагали к созданию больших семей. В понимании тех лет аборт был спасителем от лишнего рта в семье. Этот спасительный выход у женщины был отнят. Закон 1936 года просуществовал 20 лет и все это время страх беременности уродовал отношения супругов и любовников, тяжким грузом наваливаясь главным образом на и без того измученную на работе и дома русскую женщину.

К концу 30-х годов сталинский пресс во всех областях личной жизни достиг своего максимума. К этому времени в Кремле окончательно сформировался взгляд на отношения полов, как на сферу малозначительную и вместе с тем чуждую социалистическому обществу. Все, что происходит между мужчиной и женщиной, должно быть ограничено рамками супружества. Но и там, в браке, трудовому советскому человеку не следует излишне увлекаться половыми отношениями. Мы — не капиталисты, нас секс не интересует. Эта точка зрения была изложена в 46 томе Первого издания Большой Советской Энциклопедии (БСЭ)! Том вышел в 1940 году, незадолго до вступления СССР во Вторую мировую войну. Статья ПОЛОВАЯ ЖИЗНЬ рекомендовала: „Пробуждающийся еще задолго до наступления половой зрелости интерес к вопросам половой жизни необходимо осторожно и разумно направлять в сторону биологических процессов размножения в природе, избегая всего того, что может вызвать нездоровый (разрядка моя. — М. П.) интерес к половой жизни, сексуальной возбудимости”. Семья и педагоги должны были создавать условия для „разумного переключения полового влечения в область трудовых и культурных интересов”. Тут же объяснялось, что „половое воздержание… совершенно безвредно”.

Не обошлось и без политического комментария. Энциклопедия разъясняла: „Буржуазия относится к женщине лишь как к объекту полового наслаждения… Среди пролетариата значительно реже встречаются половые излишества и венерические болезни. Пролетарии весьма редко обращаются к проституции”. И далее: „В Советском Союзе нет полового вопроса как сложной проблемы взаимоотношения полов, существующей в капиталистических странах, так как созданы все условия для устранения присущей капиталистическому обществу дисгармонии между биологическими запросами и потребностями личности, с одной стороны, и общественными интересами, с другой”.

И, наконец, чтобы у читателя 1940 года не оставалось уже никаких неясностей, Большая Советская Энциклопедия в томе 46-м заявляла: „Ленин отрицал самостоятельное значение полового вопроса. Он считал необходимым рассматривать вопросы половой жизни с точки зрения интересов развертывания пролетарской революции. Ленин считал вопросы половой жизни — делом, касающимся всего коллектива”.

Ленинско-сталинские формулировки относительно половой жизни прочно въелись в сознание россиян. В 1955 году, когда Сталина уже не было в живых и редакторы Большой Советской Энциклопедии выпускали второе издание, они буквально споткнулись на 33 томе. В томе этом помещены были статьи Половая клетка, Половые железы и даже Половые органы и Половые преступления. Но заказанная нескольким авторам статья ПОЛОВАЯ ЖИЗНЬ даже после многочисленных переделок не удовлетворила работников ЦК партии, контролирующих редакцию Энциклопедии. Они запретили 4 варианта. Все понимали, что повторять ленинские и сталинские ханжеские благоглупости о сексе, изложенные в первом издании Энциклопедии, уже нельзя, но и сказать новое живое слово никто не решался. Том 33-й Большой Советской Энциклопедии (издание второе) вышел в свет вообще без всякого упоминания о том, что в мире существует ПОЛОВАЯ ЖИЗНЬ.