Третий лишний. Он, она и советский режим

ГЛАВА 7. ДЕРЕВЕНСКАЯ ИДИЛЛИЯ

Весной 1910 года живший в Петербурге Александр Блок написал стихотворение „В ресторане”. Тридцати летний поэт-аристократ так рассказал о своем любовном увлечении:

Стихотворение Блок написал в апреле, а в мае другой молодой русский тоже пережил нечто, связанное с женщиной. Он женился. Это был крестьянин Орловской губернии, сирота, которому, по деревенской традиции, невесту подобрали его родственники. Через много лет крестьянин этот Дмитрий Егорович Моргачев так описал обстоятельства своего брака: „В первых числах мая 1910 года состоялась наша свадьба с девушкой Марьяной, с которой живу доныне. Мы поженились, не зная и не думая ни о какой любви, даже не зная друг друга до свадьбы. Так делали все. Нужна была жена в доме, работать, стирать, варить. Конечно, знал я и она, что будем спать вместе и будут у нас дети, которых надо растить и воспитывать. Всего родилось у нас 10 детей, из которых 6 выросло…”[58]

Сравним поэтические строки Блока с цитатой из автобиографии Моргачева. Как будто оба говорят об одном и том же: о встрече с женщиной, об отношении к ней, о поступках, цель которых — достичь наибольшей близости двух душ и тел. В обоих отрывках даже слово ЛЮБОВЬ есть. Но как несхожи чувства горожанина и крестьянина, как различен интимный опыт двух мужчин! И, действительно, то, что звалось в русском городе любовью, и то, что понимали под тем же термином жители российской деревни, по сути не имело между собой ничего общего. В селе девушке и юноше запрещено было решать, кто будет их избранником (избранницей), брак носил характер хозяйственной сделки. Конечная цель церковного венчания сводилась к обязательству мужчины и женщины продолжать род. Такой союз без личного выбора предполагал не столько любовь, сколько терпение. Недаром на жалобы молодых старшие члены семьи отвечали пословицей: „Стерпится, слюбится…”

В том, что написал о своей женитьбе крестьянин Моргачев, не было ни грубости, ни цинизма. Это была сама российская жизнь. Кстати, Дмитрий Егорович не какой-нибудь темный мужичок из глухой деревеньки. Он — человек, проживший долгий и содержательный век: воевал на Первой мировой войне, был тяжело ранен, занимался общественной деятельностью в селе, обратился к религиозной философии Льва Толстого и был за это брошен в тюрьму, провел годы в советских лагерях, вырастил и потерял любимых сыновей. Но любви — личного интимного чувства к избранной женщине, в жизни его не было. Никогда, И Дмитрий Егорович, мужчина красивый, умный и содержательный, не находил в отсутствии такой любви ничего странного. Так жили родители и деды, так, полагал он, должно жить и ему. Боюсь даже, что понятие „любовь” в его реальном значении было для Моргачева равноценно понятию „разврат”. И не только для него, но и для миллионов русских крестьян XIX и начала XX столетия.

Значит ли это, что в течение двух веков, предшествовавших революции 1917 года, русская деревня не имела понятия о любви? Конечно, нет. Были и любящие пары и благополучные нежные семьи. Наверное, прав и тот русский писатель конца XVIII века, который с некоторым даже удивлением для себя констатировал, что „и крестьянки любить умеют”. Но в целом нет сомнения в том, что общество, которое отрывает любовь от личности, от личных вкусов и симпатий и соединяет мужчину и женщину только во имя рода, ради деторождения, оставляет для человеческого счастья пространство крайне ничтожное. И что бы мы ни думали о большевистской революции, приходится признать: именно она поначалу принесла в русскую деревню право на индивидуальное чувство. Среди лозунгов, с которыми большевики пришли в деревню, не последнее место занимал лозунг о разрушении „буржуазной семьи” и призывы к „свободной любви” (см. главу 2. „Как любили дедушки и бабушки”). Авторитет старших, значение церковных установлений тотчас после 1917 года начали падать и вместе с печальными последствиями этого крушения возник и процесс благодетельный: молодежь получила право самостоятельно избирать своих любимых. Ломка эта сопровождалась всякого рода безобразными эксцессами и крайностями, но право на независимую, индивидуальную любовь нельзя не признать благом. Только такая любовь и может сделать человека счастливым. Беда только, что, как и обещанная крестьянам земля, право на свободное чувство обернулось для деревни, в конце концов, обманом.

Коллективизация и индустриализация разорили деревню, погнали мужика на заработки в город, на заводы, в рудники и шахты. Деревня начала пустеть и прежде всего терять мужчин. Вторая мировая война еще более обезмужичила советское село. Вот они эти роковые цифры. В 1920 году в российском селе жило 115 миллионов человек, в пять с половиной раз больше, чем в городе (21 миллион). Равная пропорция мужчин и женщин в деревне еще более менее сохранялась. В 1939 году в городах находилось уже 56 миллионов, но в селе жило все еще в два раза больше граждан — 114,5 миллиона. Двадцать лет спустя на рубеже 60-х население деревни и города почти сравнялось — 100 миллионов в городе и 108 в деревне. А еще двадцать лет спустя, в наши дни, впервые в истории России городских обитателей стало больше, чем крестьян, причем мужчина оказался в деревне объектом крайне дефицитным… Так что, получив из рук советской власти право свободно выбирать любимого, деревенская женщина тут же это право и потеряла: в опустевших деревнях ей некого стало выбирать…

Судеб деревенских девушек, которым некого любить и не за кого выходить замуж, советская пресса и литература касаются обычно лишь мимоходом, с некоторой даже усмешкой, дескать, временные трудности на фоне общих хозяйственных побед. В деревне особенно чувствуется то пренебрежение к любви, к личным чувствам, которое пронизывает общественную жизнь страны. Журнал „Новый мир” в 1970-м году предоставил свои страницы председателю колхоза „12 лет Октября”, Смоленской области, А. Бердышеву. Вот как он описывает „проблему невест” в колхозе: „Пятнадцатилетние парни, окончив семилетку, уходили из колхоза, переходя в старшие классы средней школы или в техникум. Восемнадцатилетние уходили в армию. Как правило, они в колхоз не возвращались. Для девушек путь из колхоза был более тернистым. Не каждая из них могла пробиться в техникум или институт. Но для каждой наступала пора любви и создания семьи. А кого любить, если все ребята в городе. Так возникла „проблема невест”. Матери невест осаждали меня просьбами отпустить дочерей в город. Они заливались горючими слезами, умоляя не калечить молодые жизни их детей”[59].

Что же отвечал на слезы матерей чиновник, назначенный в колхоз председателем по указанию районного комитета партии? Да по существу ничего. „Я убеждал колхозниц, как мог, говорил им, что дела в колхозе скоро поправятся, будут возвращаться парни из города. Пусть дочка идет работать на ферму, поможет укреплять хозяйство. А когда колхоз поднимется, женихи сами наедут…” Председатель колхоза Бердышев, как и редакция журнала „Новый мир”, конечно, хороша знали, что женихи не вернутся, но и отпускать девушек в город нельзя: это противоречит хозяйственным задачам партии. Нет мужчин в деревнях Смоленской области и сегодня. Корреспондент „Литературной газеты” Никитин в номере от 27 октября 1982 года в статье „Безлюдье” пишет: „Поздно уже говорить о закреплении сельской молодежи. Во многих местах просто некого закреплять”.

Демографический перекос принес в „женскую деревню” те же беды, что и в „города женщин”. Но есть у сексуальной жизни села и свои особенности.

Деревенский человек абсолютно оголен перед своими соседями. Все у всех на виду. Из-за бедности внешних впечатлений у крестьян (особенно у крестьянок) повышен интерес к чужой жизни. Все знают, кто с кем спит, кто кого себе „завел”, что жена сказала мужу и что он ответил жене. Личной, независимой интимной жизни в русской деревне нет. Горожанка Г. Я., 45 лет, ездившая на лето в деревню под Москвой, где она снимала дачу, с удивлением вспоминает свой разговор с крестьянкой, которая перевозила ее на лодке через реку. Едва они остались в лодке вдвоем, баба-перевозчица спросила москвичку, какую та получает зарплату. Второй вопрос был о муже: „Ну как мужик? Знает свое дело? Не ленится? Стоит у него на тебя?” Своими вопросами крестьянка вовсе не собиралась обидеть москвичку. То были обычные вопросы, которые в 70-е годы XX столетия русские крестьянки задают друг другу, встретившись у колодца или у реки за стиркой белья. В знак доверия и симпатии к горожанке перевозчица тут же пожаловалась ей: „А мой никуда не гож. С ним живешь как с бабой. Пьян всегда — из-за этого у него и не стоит”.

Другая особенность современной советской деревни — ругань. Известный диссидент Андрей Амальрик, который в качестве ссыльного провел три года в сибирском колхозе Томской области, пишет: „В деревне вообще очень распространен мат, все мужчины и почти все женщины без матерной ругани двух слов связать не могут, так что почти все они, за немногими исключениями, ругаются при своих детях, будь им три года или шестнадцать, все равно. И какой-нибудь мальчишка лет четырех, который только едва выучился говорить, уже загибает такие выражения, что в пору пьяному Филимону. Никто его не остановит. Так же грубо, а подчас и изощренно-грубо ругаются и девочки 15–16 лет”[60].

Соответственно и все сексуальные предметы и действия крестьяне в разговорах называют своими именами. В том числе женщины. Амальрик приводит спор между двумя группами деревенских женщин. Одна группа работала на скотном дворе, а вторая работать там отказывалась. Женщины при этом ссылались на то, что у них много детей. „Суки вы, мать вашу…, — кричали одни, — вот мы и с детьми работаем, а у нас детей побольше вашего”. На что следовала реплика: „Не надо было мужику п… подставлять, так было бы детей поменьше”.

Мне также приходилось не раз слышать брань женщин в деревне. Старики говорят, что в дореволюционную пору ничего подобного крестьянки себе не позволяли. „Муж бы ее вожжами излупил, если бы услыхал такое”, — сказал мне старик-крестьянин в одном из колхозов на Кубани (Краснодарский край). Мне кажется, что эти слова объясняют в какой-то степени языковую распущенность современных колхозниц: большая часть из них не замужем. Но дело не только в отсутствии контроля со стороны мужа (теперь и мужики ругаются). Произнесение и повторение слов грубого сексуального содержания служит в какой-то степени психической разрядкой для сексуально неудовлетворенных женщин.

Мужчины в своей откровенности не отстают от своих подруг. Москвич, посланный на уборку урожая в деревню Владимирской области, оказался в обеденный чаев поле с группой трактористов. За обедом, который, естественно, не обошелся без водки, один из трактористов, мужчина лет сорока, стал жаловаться товарищам: „Не знаю, что и с бабой делать — злоебучая стала. Раньше спокойная вроде была, а теперь злоебучая. Прихожу с работы уставши, лезу в подпол за поллитрой, выпью, думаю, да посплю, а она меня, хвать, и в постелю тащит. Идем, говорит, выпьешь апосля. Вот злоебучая…” Монолог этот никого из трактористов не удивил и не рассмешил. В знак сочувствия к попавшему в беду товарищу остальные принялись подкладывать ему в щи куски мяса.

Не стремятся в деревне скрыть свои интимные отношения и те, кто в браке не состоят. Горожане, посланные из Ленинграда в село на уборочные работы, нагружали мешки с зерном на телеги. Командовал операцией молодой мужчина бригадир, который все время давал понять окружающим, что у него роман с одной из колхозниц. Но когда во время погрузки эта молодая женщина совершила какую-то ошибку, бригадир рассвирепел: „Ты что делаешь! — заорал он. — Я тебя сегодня ночью ставил раком? Забыла? Еще раз поставлю, так и знай!” Крестьянка была смущена, но уже через десять минут они беседовали с бригадиром как в ни чем не бывало.

Особенно сильные выражения идут в ход, когда в деревне встречаются две соперницы, женщины, из которых одна увела мужа у другой. Происходит такая встреча чаще всего возле колодца или у магазина при большом стечении народа. В среднерусских и северных селах есть целый ритуал, руководствуясь которым баба срамит более счастливую товарку. Г. Я. (45 лет), редактору московского издательства, случалось наблюдать такие сцены в конце 60-х и в начале 70-х годов во Владимирской (Метера) и в Калужской областях. Срам начинает обычно потерпевшая сторона. Победительница лишь отбивается. Нараспев и на возможно более высокой ноте потерпевшая перечисляет все, что может унизить и оскорбить соперницу. Уведенного мужа она обычно не упоминает. „Как же ты на людей-то смотришь, нахальные твои глаза… Ведь ты со всей деревней живешь… Сиськи-то распустила до колен… А рожа-то кирпича просит… Детишки-то у тебя от семерых мужиков… А п…а-то у тебя как ворота, только что на телеге не ездят…” По правилам противная сторона убежать от срама не может, это считается позорным. Она должна отбиваться, огрызаться и доказывать, что мужик, который живет теперь в ее хате, сам убежал, спасаясь от безобразия, глупости, грубости и нечистоплотности своей бывшей жены. Иногда борьба за мужчину переходит рамки дискуссии и заканчивается плесканием в лицо соперницы кипятком. Жестокость такой борьбы в деревне зависит не только от объективной ценности мужчины, но и от того, что, по деревенским представлениям, его уход из дома ложится позором на оставленную жену. В городе такой подход показался бы странным. Но у села свои законы.

Переизбыток женщин и недостаток мужчин в деревне делает крестьянку крайне снисходительной по отношению к мужу и вообще к мужчине. Врач Л. Ш., 34 года, работавший в Литве в литовско-польско-белорусском селе, обратил внимание на то, как тамошние жительницы оценивают своих мужей. На вопрос врача об отношениях с мужем крестьянка отвечает, как правило: „Он у меня хороший, пьет не очень много и защики дает”. Польское слово „защика” означает одновременно укол и половой акт. Как видим, в современной советской деревне мужчине требуется совсем немного качеств, чтобы прослыть хорошим мужем.

Замужних женщин, однако, в селе чаще всего меньшинство. Одиноким же приходится искать мужчину на стороне. Такими „резервными” мужчинами являются рабочие-„шабашники”, которые бродят группами по селам в поисках заказов на строительные работы. Бригады „шабашников” возникают в городах на частно-предпринимательских основах. Они подряжаются строить колхозные скотные дворы и дома колхозников. Закончив работу, „шабашники” переходят в другое село. В каждом селе у них жена. В России это называется „поджениться”.

В поисках половой близости колхозницы обращаются и к солдатам, размещенным в близлежащих военных лагерях. „По выходным дням колючая проволочная изгородь, окружающая воинскую часть неподалеку от города Подольска Московской области, оказывается буквально облепленной женщинами из окрестных деревень, — рассказывает научный работник А. Р., 37 лет, институт которого был расположен неподалеку. — Колхозницы ожидают, когда начальство начнет отпускать в увольнение солдат и сержантов. При этом они не скрывают своих намерений. В руках у каждой бутылка с водкой. Они пришли, чтобы увести солдата к себе в деревню. Иногда такие „бутылочные” знакомства заканчиваются даже браком, но случается это редко”.

Успехом в деревне пользуются также те молодые горожане, которых каждую осень миллионами посылают на уборку хлеба, овощей и прежде всего картофеля. Неумелые горожане мало что стоят как сельскохозяйственные рабочие, тем более что посылают всех этих студентов, преподавателей, бухгалтеров, редакторов и мелких банковских чиновников помимо их воли. Но зато поездка на сельскохозяйственные работы превращается для них в отпуск и заполняется пьянкой и возней с деревенскими девушками. Председатель колхоза имени Ленина Лагульского района неподалеку от Минска (Белоруссия) Владимир Хомутов жаловался в 1979 году приехавшему из белорусской столицы чиновнику: Прислали мне на уборку картофеля студентов Минского политехнического института. Прожили они у меня три недели и я их выгнал. Во-первых, вся картошка осталась в земле, они к ней не притронулись. Зато водки выпили цистерну, а главное — обрадовались, что вырвались на волю от родителей да институтского начальства и принялись с девками шебаршить. Приходят с поля в дом, где мы их поселили, едят и, не моясь, валятся вместе с девками на свои матрасы. Хоть фонарь красный вешай…” Председатель недоволен, но, можно предположить, что девушки и женщины колхоза имени Ленина оценили приезд городской молодежи иначе.

Бывший служащий Московского Госбанка Л. К., 35 лет, тоже вспоминает поездки „на картошку” с удовольствием. „Деревенские девушки преклонялись перед нами: москвичи, столица! От нас ждали чего-то нового, удивительного, и мы проявляли изобретательность: в частности, учили девушек групповому сексу. Слова „в Москве так делают” парализовали всякое сопротивление наших неопытных партнерш. Случалось, что в хате устанавливалась очередь: „Сейчас ты — с Машей, а через час я с Дашей”.

Есть в деревне категория женщин, которым развлечения такого сорта не подходят. Это сельские учительницы. Я говорю учительницы, потому что среди тех, кто ежегодно заканчивает в СССР педагогический институт, мужчин не более 20 процентов. А в сельских начальных школах число мужчин падает до 10–12 процентов. Молодые учительницы, приехавшие в село, хотели бы обзавестись семьей. Но по уровню образования они стремятся к браку с интеллигентом. А где его взять в деревне? По официальным данным 40 процентов учительниц в деревне — не замужем. Внебрачные отношения для них тоже исключены. Ибо, как справедливо написал советский демограф В. Переведенцев, „если сельский человек живет как бы под лупой у своих односельчан, то учитель как бы под микроскопом; его поведение обязывает подавать пример самой что ни на есть высокоморальной жизни”[61]. К этому можно добавить, что, если учительница пытается игнорировать это требование общества и партийного надзора, ее ждут крупные неприятности в местном районном комитете партии. Не находя пары, девушки-учительницы бегут из деревни в города, а на их место власти присылают новых девушек, столь же одиноких и имеющих столь же мало шансов обзавестись семьей.

Вернемся, однако, к судьбе коренных жительниц села. Местная женская колония тоже не чужда интереса к интеллигенту. Особенно, если он не слишком горд и не слишком стар. Актер кино, диссидент, выпустивший на Западе книгу „Мой папа убил Михоэлса”, Владимир Гусаров описал одно из таких деревенских приключений. Фильм, в котором он принимал участие, снимался на Кавказе. В курортном городе, бродя по рынку, Гусаров познакомился с „симпатичной брюнеткой”, рабочей из пригородного совхоза. Завязался разговор. Горожанин намекнул, что хотел бы поближе познакомиться с крестьянкой. Женщина просто и естественно ответила, что „побеседовать непрочь” и повела актера к себе в деревню. Жила она в общежитии совхозных работниц. По дороге они купили несколько бутылок сухого вина и бутылку водки. Вот как выглядела эта встреча в описании самого Гусарова: „В комнате общежития стояло 5 или 6 кроватей, стол, простенькие стулья и табуретки — ни занавесочек, ни ширмочек. Кровать моей знакомой отличалась от прочих — ее украшали четыре сияющих никелированных шара и горка подушек… Все было очень благородно — я без умолку тарахтел, девушки почтительно слушали, интеллигентно попивая сухое вино… Когда пришла пора ложиться спать, моя дама, кубанская казачка, сняла с горки самую маленькую подушечку-думку и сказала, что она будет перегородкой между нами. Все сочли, что это прекрасный выход из положения.

Владелица кровати с бомбончиками полагалась не столько на думку, сколько на то, что сожительницы скоро заснут и шепотом просила меня подождать… Не знаю, что на меня нашло в ту ночь, но у нас почти не оставалось времени пошептаться. Ей, занимавшейся физическим трудом на свежем воздухе, пришлось уговаривать меня, неврастеника, поберечь здоровье — я вновь и вновь повторял пройденное… Утром, когда зажгли свет, мне пришлось притвориться спящим. Девушки незло шутили насчет думки, но особенно происшествие не смаковали”[62].

Итак, психологические препятствия к тому, чтобы молодая женщина отдалась малознакомому мужчине, в современной колхозно-совхозной деревне невелики. Они легко преодолеваются в том случае, если мужчина сам пьян и предлагает „угостить” водкой предполагаемую партнершу. „В этом случае расстояние между простым разговором на деревенской улице и сексом очень коротко, — свидетельствует москвич Е. Б., 41 год, которому неоднократно приходилось жить в подмосковных деревнях. — Еще более легко сближение происходит на свадьбах, когда в село приезжает много гостей из разных мест и в том числе из города. После свадебного ужина подвыпивших гостей укладывают в избе на полу за занавеской. Свадьбы и общие ночевки, как правило, кончаются групповым сексом или, говоря по-русски, „свальным грехом”.

Я уже говорил в предыдущей главе о роли водки, этого главного двигателя сексуальной жизни рабочих. То же можно сказать и о сельских жителях. Называя водку двигателем половой жизни в СССР, я не шучу и не играю в парадоксы. Беседы с деревенскими учителями и врачами, с теми, кто подолгу жили в селе, убеждают в том, что это так. В силу особенности российских традиций и психологического склада простого человека, который никогда не держал в руках сексуальных романов и не видел соответствующих фильмов, ему, чтобы расковаться для половой близости (с женой или не с женой), необходима изрядная доза спиртного. Именно выпивка снимает природные и традиционные тормоза и толкает мужчину на поиски партнерши. В России существует даже выражение: „выпить для храбрости”, что по сути означает попытку ослабить психические тормоза, мешающие свободным отношениям с окружающими и в том числе отношениям сексуальным.

Этим традиционным возлияниям помогает то обстоятельство, что при дефиците на все почти товары и продукты питания водка, вино и коньяк имеются в любом советском магазине, в любой самой захудалой лавке. О том, насколько широко советские (особенно сельские) граждане пользуются этой возможностью, говорит статья писателя Петра Дудочкина, появившаяся в 1980 году в московском журнале „Наш Современник”. Показав постоянно растущие цифры производства спиртных напитков в СССР, Дудочкин сообщает: „В июне 1980 года в Батуми проходила всесоюзная конференция по проблемам коммунистического воспитания. Конференция отметила, что в среднем по СССР каждый десятый рубль советской семьи тратится на спиртные напитки. В деревне же на спиртное идет до 30 % всех доходов семьи. Ежегодно 12–15 процентов взрослого населения попадает в медицинские вытрезвители”[63].

А вот другое свидетельство: „В советской индустрии вытрезвления, — пишет доктор медицинских наук Владимир Голяховский, — занято более 100.000 работников, в том числе 10,000 врачей и 40.000 фельдшеров и медицинских сестер. Приблизительно 3 миллиона пьяниц, нуждающихся в изоляции и лечении, постоянно заполняют вытрезвители. Причем основная группа этих 3 миллионов — рабочие мужчины в возрасте от 25 до 50 лет…” [64]

Американский ученый В. Тремль, руководитель Центра по изучению алкоголизма в университете штата Северная Каролина, приводит цифры расходов советских граждан на водку. Оказывается, в 1979 году население СССР заплатило государству за это удовольствие 39 миллиардов рублей, в пять раз больше, чем в средине 50-х годов. Для сравнения замечу, что строительство газопровода Уренгой — Западная Европа должно обойтись Советскому Союзу всего лишь в 25 миллиардов.

Для того, чтобы этот спирто-водочный поток мог беспрепятственно изливаться на просторах страны, в СССР непрерывно со все возрастающей производительностью работают около 3.000 заводов[65]. Водки они выпускают около трех миллиардов литров в год (в два с лишним раза больше, чем в 1955 году), а также около четырех миллиардов литров виноградного вина, 200 миллионов литров шампанского, 100 миллионов литров коньяка и 6,5 миллиардов литров пива — втрое больше, чем 25 лет назад. Советское население потребляет 2,5 миллиардов литров чистого алкоголя в год. В 1955 году было произведено только 650 миллионов.

Но и это не все. Доктор Тремль подсчитал (и весь наш жизненный опыт это подтверждает), что кроме водки и вина, производимых на государственных заводах, само население производит огромное количество спиртного. А именно — 1 миллиард 700 миллионов литров в год. Речь идет о самогоне, который граждане производят из картофеля, свеклы и покупаемого в магазинах сахара. Один миллиард литров самогона производят и выпивают жители села. Это еще 10 литров на живую душу от новорожденного до глубокого старика.

Если товар производится, то, естественно, его хотят продать. У советских руководителей есть особые причины усиленно торговать водкой. В стране, как уже говорилось, недостаточно товаров и продуктов питания, так что процесс возвращения денег, заработанных гражданами, обратно в государственный карман крайне затруднен: покупателям нечего брать в магазинах. Кроме водки. Но зато этот товар на полках магазинов не залеживается: в стране есть области, где оборот торговой сети на треть складывается из денег, полученных винными отделами магазинов. Продажа водки имеет и политический смысл: в русском политическом „паровом котле” она служит главным предохранительным клапаном. В пьяной ругани и пьяных драках растрачивается энергия, которая могла бы быть обращена населением на борьбу за экономические и политические свободы. Правда, такой метод успокоения общества имеет и свою оборотную сторону: 96 процентов хулиганских поступков в стране происходят в состоянии опьянения, убийства по пьянке совершает 68 процентов убийц. Под влиянием алкоголя совершается 67 изнасилований из ста.

Пьяным владеют животные позывы. Пьяному пригодна любая женщина, которая попалась на дороге. При низкой культуре и развитии от пьяного можно ожидать самых диких поступков. Один из моих собеседников несколько раз наблюдал в деревнях Московской области, как пьяная жена стаскивает пьяного мужа с пьяной же чужой бабы. Интересно, что такие сцены обычно не кончаются разводом супругов. На следующий день все трое не помнят ничего из того, что с ними произошло. Случается, однако, что пьяный секс, столь распространенный в деревнях, приводит и к увечьям. У мужчины, отравленного алкоголем, понижена половая чувствительность. Даже не желая того, он может нанести своей партнерше серьезные увечья. Врач-гинеколог Д. Т., 58 лет, вспоминает, как однажды из пригородного села Усатово в Одесскую городскую больницу привезли женщину-крестьянку. Ее муж, придя пьяным домой, буквально изуродовал ее. Женщину привезли в больницу с разрывами влагалища. Чтобы спасти ее, врачам пришлось сделать серьезную операцию. Для характеристики российских нравов можно добавить, что крестьянка эта не развелась с мужем и не обжаловала в суде его поведение. Имея двоих детей, она через некоторое время забеременела от мужа снова и продолжала с ним жить, несмотря на его непрерывное пьянство.

В одном из деревенских рассказов советского писателя Константина Паустовского есть такой пассаж. Писатель летом живет в деревне под Рязанью. По соседству дом крестьянки Насти. У Насти есть ребенок, больной и тихий мальчик Петя. Паустовский пишет: „Ему уже минуло шесть лет, но он не умел говорить. Весь день он сидел на дороге, пересыпал пыль из ладони в ладонь и молчал.

Я подошел к нему, присел на корточки и заговорил с ним. Он со страхом взглянул на меня, сморщился и беззвучно затрясся-заплакал, уткнувшись лицом в рукав.

— Ты чего? — спросил я…

Я ничего не понимал. Я видел только огромное бессловесное и темное горе этого маленького захлебывающегося от слез существа…

Из избы выбежала Настя, схватила мальчика на руки и, как всегда, виновато улыбаясь, сказала: „Он у меня больненький, дурачок, глупенький мой. Вы не гневайтесь. Как его приласкаешь, он завсегда заплачет”.

Неожиданно глаза у Насти потемнели и она сказала злым голосом: „Я бы их своими руками удавила, мужиков этих, окаянных иродов! Только и жизни, что жрать водку целыми ведрами, да материться. Наплодят вот детей, а у тебя потом сердце изойдет кровью”.

Монолог крестьянки Насти относится к одному из самых страшных зол современной советской деревни, к появлению массы слабоумных детей, зачатых в пьяном сексе. По данным врачей, все дети без исключения, зачатые пьяными родителями — психически несостоятельны. На массовый характер „пьяных зачатий” медики обратили внимание еще в 60-х годах. Сначала об этом стали писать газеты наиболее пьяных районов СССР — „Камчатская правда” и, Магаданская правда”. Там повальное пьянство населения привело к рождению сотен детей-уродов. Вскоре проблема эта затронула и другие районы страны. В 1980 году министр юстиции Армении Геворкян писал в „Литературной газете”: „Мы явно наблюдаем тенденцию роста числа детей, ставших жертвой пьяного зачатия”[66]. Много таких детей рождается в заводских поселках и городах, но еще больше в деревнях. Ведь деревенский житель в среднем пьет в два с половиной, в три раза больше горожанина.

Доктор Зорий Балаян, многократно выступавший по этому поводу в советской прессе, конечно, не имел возможности привести в своих статьях статистический материал (секрет!), но он, тем не менее, написал, что „из года в год увеличивается число в спомогательных школ, в которых учатся неполноценные дети”[67]. По моим сведениям, число таких школ только в Москве приближается к десяти, значит речь идет уже о тысячах слабоумных, родившихся в окрестностях столицы. Но есть немало детей, которые настолько разрушены, что им даже во вспомогательных школах делать нечего — это полные идиоты. Интересно, что рождаются такие дети не только от безнадежных алкоголиков, но и от нормальных вроде людей, имеющих обыкновение выпивать несколько раз в неделю. В деревнях есть семьи, где в той или иной степени психически неполноценны 4–5 детей…

Массовое пьянство сельских жителей имеет еще одно важное последствие: изнасилования в деревне происходят чаще, чем в городе[68]. Юристы спорят о том, 67 или 80 процентов обвиняемых в изнасиловании оказываются пьяными перед совершением преступления. Я думаю, что в деревне насильник пьян в 90 случаях из ста. Трудно представить себе, чтобы абсолютно трезвый отец, находясь в твердом уме, насиловал свою малолетнюю дочь. Между тем, по статистике каждая третья жертва насилия — малолетняя, а каждый шестой насильник — родственник изнасилованной.

Обстановка, в которой чаще всего происходит нападение на женщину, — свадьба или проводы крестьянского парня в армию. Оба эти события традиционно сопровождаются обильными возлияниями. Вот типичная ситуация, описанная в советской юридической литературе. В украинской деревне провожали на службу в Советскую армию некого Семененко. В гостях у рекрута сидело несколько парней и девушек из этой же деревни. Товарищ хозяина Кривуненко нарочно споил за столом девушку В., потом вышел с ней на деревенскую улицу и изнасиловал ее. Насильник и его жертва вернулись в дом и продолжали пить. Затем хозяева положили девушку спать на кровать, стоявшую во дворе дома. Насильник, не удовлетворившись, предложил своим дружкам пойти и отнести кровать вместе с В. в сад и там изнасиловать ее всей группой. Так и сделали. А один из участников этой оргии, стоя неподалеку от злополучной кровати, отгонял подростков, желавших посмотреть на эту сцену[69].

Изнасилования в деревне очень часто сопровождаются издевательством и надругательством над женщиной. В Закарпатье, в гуцульском селе неподалеку от города Ужгорода, в 1979 году, во время свадьбы вдруг исчезла подруга невесты. Ее тело нашли лишь на следующий день в какой-то яме. Она была изнасилована и убита. Выяснилось, что преступление совершили два перепившихся крестьянских парня. Они не ограничились тем, что изнасиловали девушку вдвоем, но еще и вогнали ей во влагалище водочную бутылку. Бутылку эту они обратно извлечь не смогли, попытались разрезать тело, а затем убили свою жертву.

Комментируя эту историю, бывший житель Ужгорода, А. Р., 37 лет, заметил, что до того, как в 1939 году советские войска захватили этот район, крестьяне гуцулы пили вино умеренно и только по праздникам. Коллективизация, лишившая их земли, привела к тому, что гуцулы стали равнодушны к земледелию и неравнодушны к спиртному. Всеобщее процветающее здесь ныне пьянство сопровождается множеством преступлений. Что касается бутылки, загнанной во влагалище, то это довольно распространенный вариант преступления в СССР. Я знаю, однако, еще более отвратительный случай, нежели тот, что произошел в гуцульском селе. Два русских мужика выпивали и закусывали в доме своей знакомой крестьянки. Напившись, они изнасиловали ее и в довершение засунули ей во влагалище только что объеденный костяк селедки. Кости впились в ткани так, что извлечь их оказалось невозможно. Женщину пришлось отправить в хирургическое отделение соседнего города.

Несмотря на столь жестокое, если не сказать зверское, поведение насильников, деревенские женщины очень часто скрывают факт насилия, не обращаются с жалобами в милицию и суд. Молчание потерпевшей вполне объяснимо с точки зрения деревенских нравов. По представлениям, распространенным в деревне, позор за насилие падает не на насильников, а на жертву, на женщину. Признаться в том, что тебя изнасиловали, значит навлечь на себя насмешки и пересуды всей деревни.

В последние годы в деревнях возникает и противоположная реакция потерпевшей: после вечера, проведенного с мужчиной в интимной обстановке, крестьянка начинает шантажировать его, заявляя, что он изнасиловал ее в пьяном виде. Она грозит подать заявление в суд в том случае, если он не женится на ней. Как альтернативу суда и приговора (от 3 до 7 лет в легком” случае и от 10 до 15 лет лагерей в случае с утяжеляющими обстоятельствами) крестьянка предлагает „потерпевшему” заключить с ней законный брак. Рассказывают, что таким образом некоторым наиболее решительным крестьянкам удалось обзавестись мужем в наш „безмужний” век.

Более распространена другая ситуация, о которой ленинградец, тридцатилетний Б. С., услыхал в лагере от участника событий. Городские рабочие парни ехали на своем стареньком „Запорожце” (малолитражная автомашина) по большой транспортной магистрали на юг, направляясь в Крым отдыхать. По дороге они остановились переночевать в украинском селе. Их пригласила к себе в дом девушка-крестьянка, мать которой дежурила в эту ночь на соседней железнодорожной станции. Девушка угостила молодых людей, а затем вполне добровольно разделила с ними ложе. Очевидно, отношения в этом „треугольнике” сложились самые дружественные, потому что утром, провожая гостей, девушка дала им с собой две крынки молока. Когда машина отъезжала от хаты, вернулась мать молодой крестьянки. Как это часто бывает в деревне, соседи уже донесли ей о приезде „гостей” и, конечно, намекнули на вольный характер поведения ее дочери. Мать учинила девушке допрос, и та во всем призналась. Опасаясь позора от соседей, мать заставила дочь тут же написать жалобу и немедленно отнесла бумагу в милицию. По магистрали передан был приказ задержать голубой „Запорожец” с двумя молодыми пассажирами. Парни между тем спокойно ехали по шоссе. Считай они свою связь с крестьянкой незаконной, они могли бы свернуть с магистрали на деревенский проселок и скрыться. Но они и не думали прятаться. Тем не менее, их схватили, судили и приговорили каждого к 6 годам лагерей.

По мнению Б. С. (он сам оказался в лагере в связи со своей попыткой выехать из СССР в Израиль), не меньше 20 процентов судебных приговоров насильникам носит сомнительный характер. Советские суды преднамеренно усиливают наказания по этой статье. Прежде всего оттого, что в Советском Союзе есть нужда в бесплатной рабочей силе для всякого рода строительств. А во-вторых, осуждая молодого мужчину по статье 117 Уголовного Кодекса РСФСР, суд как бы подтверждает тезис советской пропаганды, касающийся особой заботы государства о женщине. Этот идеологический лозунг пользуется в СССР особым расположением властей. Он свидетельствует о гуманизме советского строя и о правах, которые, якобы, получила женщина в условиях социализма. Как известно, 1974 год был объявлен ООН „Годом Женщины”. По специальному распоряжению ЦК партии в том году советские суды осуждали за изнасилования особенно жестоко, не разбираясь, кто прав, а кто виноват. Тысячи мужчин получили в том году повышенные сроки независимо от реальной своей вины, а лишь по политическим соображениям.

Можно было бы еще многое рассказать о последствиях пьяного секса, но я представлю на суд читателя лишь одну историю, которую услыхал в средине 70-х годов во время журналистской поездки на юг страны. Мне пришлось провести несколько дней в доме сельского врача в одном из сел Украины (Кировоградская область). Среди прочего доктор (не для печати!) познакомил меня с содержимым своего личного музея. Это была большая коробка, разделенная на ячейки. В каждой ячейке по стеклом лежали странные на первый взгляд предметы: какие-то палки, гвозди, распиленная гайка. По поводу каждого предмета доктор мог рассказать целую историю. Вот, к примеру, гайка…

„Однажды во время уборки урожая ко мне в больницу привезли колхозного комбайнера. Он тяжело стонал и не хотел раздеваться при медсестрах. Когда мы все-таки раздели его, то оказалось, что до самого основания полового члена у него ввинчена вот эта самая гайка. Гайка вызвала тяжелый отек члена, и я опасался, что у пациента вот-вот лопнет кожа. Врачебными средствами я помочь ему не мог и вызвал двух слесарей из колхозных мастерских. Я приказал им хорошенько вымыть руки, одел их в хирургические халаты и стерилизовал инструмент, которым они принялись распиливать злополучную гайку. Пилили они ее больше часа, и все это время больной буквально выл от боли. Уже после того, как гайку распилили и мы, как могли, облегчили страдания больного, я узнал, что случилось. Комбайнер, огромный детина, с утра крепко выпил и во время разгрузки комбайна стал прямо в поле приставать к жене другого колхозника. На виду всего народа он повалил ее на землю. Она подняла крик. Прибежал муж с двумя приятелями. Эти трое также были пьяны. Они отвернули на комбайне какую-то гайку и, сбив комбайнера с ног, принялись накручивать ее ему на половой член. При этом они грозили, что если он не прекратит своих „ухаживаний”, то в следующий раз они наденут ему на то же место и заклепают медную трубу”. Поскольку в коллекции сельского врача трубы этой не оказалось, можно понять, что урок пошел комбайнеру на пользу.

Повальное деревенское пьянство не только плодит насильников, но и порождает импотентов. Деревенские женщины хорошо знают: много пьющий мужчина рано теряет мужскую силу и интерес к сексу. Тяга к водке затмевает для него тяготение к женщине. Из-за этого в современной деревне даже наличие законного мужа не приносит крестьянке подчас никакой радости. Половое бессилие настигает пьющих уже к 30–35 годам. Но в деревне и в тех случаях, когда муж вроде бы здоров, он совершенно не думает о желаниях жены, полностью игнорирует ее сексуальные чувства. Такое равнодушие к партнерше связано с полной непросвещенностью деревенского мужчины в области женской психофизиологии. Сексологические знания в деревне не только отсутствуют, но и считаются крайне постыдными и недостойными внимания.

Помноженный на миллионы пар, примитивный пьяный секс порождает миллионы женщин, которые годами и десятилетиями остаются неудовлетворенными. На этой почве, как говорят врачи, у крестьянок нередки психические срывы и неврастения. Они так же мало просвещены в сексологии, как и их партнеры, но крайне редко обращаются к врачу за сексологической помощью. Да, кстати сказать, сельские врачи, по причине низкой своей квалификации, и не способны им помочь. Но есть и другая категория мучениц деревенской сексуальной жизни. Это колхозницы, которые, вступив в брак, вообще не были „разбужены” своими мужьями. Они терпеливо несут женские постельные обязанности, полагая, что реально в этих отношениях только деторождение, а остальное — странные причуды мужа. В результате таких отношений баба начинает жалеть всегда пьяного или полупьяного сексуально несостоятельного мужчину как ребенка. Половое чувство, искажаясь, подменяется материнским. Открыто говорить о такого рода ощущениях деревенская женщина не рискует: мужчина может обидеться. Однако со стороны такая жалость женщины в деревне к своему мужу явственно заметна. Не исключено, что подмена любовного чувства материнским имеет глубокие исторические корни в России. Во всяком случае слова „жалеть” и дюбить” имеют в деревенском лексиконе характер синонимов.

В грубом и тяжелом быте колхозной деревни мало элементов, способных пробуждать в женщине чувственность. В частности, любовные отношения почти полностью лишены какого бы то ни было эстетизма. Его нет ни в одежде пары, ни в убранстве деревенского дома. Вот как выглядит, по словам горожанина-студента, присланного в село на уборочные работы, „спальня” молодой колхозной пары. Пара эта только что отстроила свой собственный дом. В доме, расположенном в ста километрах от Ленинграда, имеется лишь одна комната размером, примерно, в 20 квадратных метров. Посредине в полу — дыра. Там со временем будет построена громоздкая русская печь. В углу кровать, на которой молодой крестьянин спит с женой и маленькой дочкой. В головах у супругов стоит временная печка, которая топится по черному, то есть дым от нее идет в комнату. А в ногах — выгородка, где хрюкает свинья…

Эстетика домашней обстановки, свежесть постельного белья, деодоранты и духи, которые так обогащают секс на Западе, почти не знакомы сельскому обитателю колхозной деревни. Школьный учитель Б. П., 30 лет, одно время преподававший английский язык в деревне, расположенной в 8 километрах от Харькова, крупного города на Украине, рассказывает, что однажды он принес в школу американский журнал мод и отдал его школьницам 15–16 лет. Девочки восторженно разглядывали рекламу нижнего женского белья, не веря, что такое вообще возможно. „Ты дывысь, яко воно чисто та красиво…” — шептали они. Зрелище изображенных в журнале ванных комнат, однако озадачило их. „А для чего это нужно?” — спрашивали они. Чувствовалось, что вся эта роскошь кажется им излишеством. Ведь в их собственной жизни и жизни их родителей ничего подобного никогда не бывало…

После всего перечисленного читателю может показаться странным, если я скажу, что наряду с грязью пьяных безличных отношений в деревне можно обнаружить элементы сексуального аскетизма. Есть немало женщин, которые боятся красивой, излишне обнажающей одежды. Они пугаются, если на их долю выпадает избыток любовных радостей. Личное счастье они рассматривают, как нечто недозволенное, как грех. Возможно, что эта боязнь телесных благ восходит к полузабытым запретам православной церкви. Верующих в селах остается не слишком много, но понятие греха не совсем изгладилось в душе сельской женщины. Время от времени мысль о греховности плотской любви всплывает на поверхность сознания, как упрек, как неясная угроза. Эти подсознательные табу на естественные человеческие чувства могут даже создавать малопонятные горожанину психологические конфликты.

Об одном из таких конфликтов я узнал от инженера из Киева. Этому молодому человеку пришлось долго ожидать разрешения на эмиграцию. В поисках заработка он торговал яблоками на киевском городском рынке. За соседним прилавком торговала яблоками женщина лет сорока, крестьянка из дальнего села. На второй или на третий день, когда они тут же на рынке расположились позавтракать, крестьянка рассказала горожанину драматическую историю своей личной жизни.

Много лет жила она с пьяницей мужем. Когда дети подросли, наконец, она разошлась с ним. Ее сексуальный опыт был ничтожен и безрадостен. Будучи матерью двоих детей, она попросту не знала, что от секса можно получать удовольствие. Через год после развода она познакомилась с трактористом из соседнего села и сошлась с ним. Это был мужчина не первой молодости, который тоже не прочь был выпить. Но во всем остальном вел он себя с ней совсем иначе, чем муж. С присущей деревенской женщине откровенностью сорокалетняя крестьянка поведала случайному собеседнику о своих самых интимных переживаниях. На том смешанном русско-украинском языке, на котором часто говорят нынче на Украине признание ее звучало так: „Когда вин перший раз взийшов до мэнэ, той Микола, я подумала, ну что вин може мэнэ дать? Вин выпье, та ляжет, та вопрэ в мэнэ свою табаку и буде усэ як з тим Василем. А вин прийшов, выпил, но не полиз на мене сразу”. Уже это одно поразило женщину. Мужчина дружески побеседовал с ней. Он нежно погладил ее, приласкал. В свои сорок лет она впервые испытала женское счастье. Надо ли объяснять, что она буквально вцепилась в этого удивительного Миколу. Их отношения стали для нее источником огромной радости. Ведь в жизни ее никогда прежде не было ласки. Но когда она поделилась новыми для нее впечатлениями с кумой, та спросила: „А зачем это нужно?” Этот вопрос навел ее на мысль о греховности того, что с ней происходит. Ведь она мать взрослой дочери, ее сын служит в армии. Она стала мучать себя: „Что же я делаю? Сын защищает родину, а я с не его отцом такое вытворяю. Це не можно робыти… Я не можу соби того дозволити… То грех… Я уеду в другую деревню… Брошу его…”

Киевский инженер, которому крестьянка доверила подробности своего душевного разлада, с раздражением говорит, что много раз во время поездок в деревни слышал такого рода рассуждения. Ему, горожанину, ее переживания кажутся чуждыми. „Ей можно прочитать сто лекций о сексе — она не изменится. Запреты, которые отравляют ее счастье, сидят так глубоко, что их невозможно вырвать ни просвещением, ни уговорами. Она сделает то, что обещала: уйдет из своей деревни, оторвет от себя любимого. Потому что быть счастливой в постели — грех… Темная…”

Не берусь выступать в роли судьи в споре горожанина и колхозницы. У каждого из них есть свои аргументы. Не скрою, что мне в какой-то степени симпатична ее непримиримость ко греху. Как социолога меня, однако, больше занимает другой вопрос: можно ли вообще в ближайшие годы ожидать перемен в личной жизни деревенского человека? Возьмет ли верх естественное человеческое чувство, удерживаемое на слишком крутых поворотах тормозами совести, или в селе и впредь будет верховодить беспамятная, подогреваемая водкой „любовь”? Ответ, как мне кажется, зависит прежде всего от демографии села и от будущей спирто-водочной политики властей.

В СССР каждый школьник знает, что крестьяне стремятся оставить свои деревни и бегут в города. Причин для этого сколько угодно и главная из них состоит в том, что после всех колхозно-совхозных экспериментов крестьяне потеряли интерес к земле. Публично заявить об этом никто не решается и в прессе появляются теории ученых, назначение которых придать массовому бегству крестьян сколько-нибудь приличный вид. Один из „исследователей” научный сотрудник института экономики Академии наук Белоруссии предложил новую теорию. Оказывается, в деревнях теперь много машин, а трактористами в основном являются мужчины. Девушки же не находят в селе работу и уезжают в города осваивать городские профессии. А за ними, — утверждает ученый из Белоруссии, — тянутся и молодые мужчины, которые не находят в селе невест. Поo данным социологов каждый пятый — четвертый парень из села Нечерноземной полосы уезжают потому, что не на ком жениться. А четыре из пяти девчат — потому что нет работы по душе”[70]. Отсюда вывод: „Надо в селе создать рабочие места для девушек, тогда они останутся дома, а вместе с ними парни-механизаторы”. И еще: „Закрепление кадров на селе немыслимо без семьи, а для этого селу нужны невесты”. Чем быстрее появятся в сельской местности рабочие места для них, тем, по мнению ученого, вернее сократится отток молодежи из деревни.

Простенькое это решение опубликовано было в декабре 1982 года в „Комсомольской правде”. Но тем, кто прочитал эту главу, памятно, что в журнале „Новый Мир” на несколько лет раньше другой автор утверждал прямо противоположное: девушки стремятся в город, потому что им не за кого выходить замуж — все женихи там [71].

Увы, на сегодня ничто не показывает, что бежавшие в города крестьяне готовы вернуться в свои заколоченные деревенские избы. Даже советские журналисты не могут скрыть, что сложившаяся демографическая ситуация безнадежна. Корреспондент, Литературной газеты” навестил недавно колхоз на Валдае в Центральной России. „Холмы, озера, живописная природа, крепкие деревни, — пишет он. — Вроде все в деревне нормально. Но загляните в избу — старики да городские внуки, „подкинутые” на лето. Не то собес, не то детсад”[72]. Корреспондент Александр Никитин рекомендует: „Пора горожан, выходцев из села, звать обратно домой”. Ни сам он, ни его читатели, естественно, в этот план не верят. Кто это из бывших мужиков станет менять асфальтовые улицы городов на непролазную грязь сельских проселков? Кому охота менять городские кинотеатры, магазины, кафе на скверные деревенские лавчонки, на развалюху-избу (клуб!), где под гармошку толкутся весь вечер шерочка с машерочкой. Нет, вчерашние крестьяне в деревню не вернутся. Это ясно. А что касается спирто-водочной политики партии и правительства СССР, то она была недавно еще раз подкреплена новым распоряжением. Юрий Андропов, едва заняв высший партийный пост, распорядился, чтобы „для борьбы со спекуляцией” в каждом населенном пункте и в каждом районе большого города один магазин торговал водкой после того, как другие магазины закрываются. Водка будет теперь продаваться в Советском Союзе не только с 11 утра до 7 вечера, но и с 7 вечера до 12 ночи. О том, как именно водочные океаны размывают острова любви, мы теперь уже знаем…