Третий лишний. Он, она и советский режим

ГЛАВА 2. КАК ЛЮБИЛИ ДЕДУШКИ И БАБУШКИ, ИЛИ КОМИССАРЫ У СЕБЯ В СПАЛЬНЕ (20-е гг.)

Большевики готовились к захвату власти задолго до 1917 года. Размышляли, каким будет их государство, какие формы примет власть, что делать с врагами и чем привлекать союзников. Составляя проекты будущего, они постоянно оглядывались на то, что писали Маркс и Энгельс на 60–70 лет раньше. Социалистическое будущее должно было подтвердить предсказания классиков марксизма. Размышляли большевики и о семье, о будущем половой жизни общества.

Учение Маркса и Энгельса о семье укладывалось примерно в следующую схему. Пока человечество не знало частной собственности, мужчина и женщина были равны и счастливы в своих чувствах, ибо сходились они лишь по любви и по взаимному расположению. В классовом обществе женщина стала собственностью мужчины. Отсюда угнетение, купля женского тела и души. Карл Маркс писал о гнусности буржуазного брака. При капитализме, утверждал он, союз мужчины и женщины не содержит никакого подобия подлинного чувства. Женщина только товар, который покупает мужчина. Маркс любил сильные выражения и на уничтожающие оценки не скупился. „Никого не унижает более глубоко такое преступление, как содержание женщины, как самого мужчину”[10]. По мнению классиков, при социализме оба пола сравняются по общественному положению и заработкам, и это, якобы, изменит характер брака и семьи. А пока торжествует капитализм, ничего доброго в отношениях мужчины и женщины нет и быть не может. „Точно так же, как в грамматике два отрицания составляют утверждение, так и в брачной сделке две проституции составляют добродетель” [11]. Это звучало хлестко, но очень мало объясняло характер человеческой любви. Впрочем, человек как таковой коммунистов никогда не интересовал. Человек мыслился ими лишь в пределах класса и экономических отношений. Даже в постели.

Фридрих Энгельс (в обыденной жизни большой любитель прекрасного пола) в своих философских произведениях, как и Маркс, утверждал, что семья, в том виде, в каком она существует в Европе в XIX веке, должна быть разрушена. Будущее — за какой-то очень свободной формой отношений полов. Противники марксизма не без основания полагали, что, если разрушить семью, за этим последует всеобщий разврат. Что крушение института брака вернет общество к общности жен или еще к какой-то форме отношений, чуждых христианству и европейской культуре. Своим критикам классики марксизма ответили в „Коммунистическом манифесте” по принципу „сам дурак” или „от дурака слышу”. „Коммунистам не нужно вводить общность жен, — пишут они, — она почти всегда существовала… Наши буржуа находят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг друга. В действительности буржуазный брак является общностью жен. Коммунистов можно было бы упрекнуть разве лишь в том, что они хотят поставить официальную открытую общность жен на место лицемерно скрываемой”.

Став постарше, Маркс и Энгельс сочли, однако, что не следует писать так открыто о „свободной любви”. Было решено придать этой теме больше благообразия. Энгельс в своих более поздних работах стал заявлять, что в бесклассовом будущем обществе, где не станет разлагающего влияния денег и собственности, все проблемы, и в том числе сексуальные, сами собой разрешатся к лучшему. Любовь, как известно, явление историческое, она сама отыщет для себя лучшие, наиболее приемлемые формы. Эрос греков? Нет, это вчерашний день. У греческих дев даже согласия на любовь не спрашивали. При социализме и коммунизме все будет иначе. В новом обществе „появляется новый нравственный критерий при обсуждении и оправдании половой связи. Спрашивают не только, была ли она брачной или внебрачной, но и о том, возникла ли она по взаимной любви или нет?”[12]

Итак, классики марксизма в общем-то не скрывали: в предсказанном ими будущем социалистическом обществе сексуальные отношения будут свободными, брак, семья станут играть второстепенную роль. Главное будет определять любовь, желание двоих соединиться. Ту же мысль развивал и крупнейший среди социалистов знаток женского вопроса Август Бебель (1840–1913). В своей книге „Женщина и социализм” (50 изданий только в Германии!) этот убежденный социалист и деятель рабочего движения разъяснял, что переворот, то есть социалистическая революция, „уничтожит господство человека над человеком и каждого капиталиста над рабочим. Тогда-то, наконец, придет золотой век, о котором люди мечтали тысячелетиями”. „Для женщин, — предсказывал Бебель, — золотой век, то есть эпоха после социалистической революции, выразится в том, что в выборе любимого человека женщина станет „свободной и независимой”. Как и Маркса, Бебеля не удовлетворяет брак в его старом, буржуазном смысле. Он писал не о браке, а о „союзе” двоих. „Этот союз является частным договором без вмешательства должностных лиц. Социализм здесь не создает ничего нового, он лишь снова поднимает на высшую ступень… то, что было общепризнанно, пока в обществе не наступило господство собственности”[13].

…Сексуальная свобода, которая, по мнению Энгельса и Бебеля, наступит тотчас после того, как общество освободится от частной собственности, действительно проявила себя вскоре после Октябрьской революции 1917 года. Жена Ленина Надежда Крупская, считавшаяся в партии главным специалистом по женскому вопросу, так рисует обстановку в стране к 1920-му году: „Постоянные эвакуации, неустойчивость всех социальных условий, характерные для переходных эпох, стоянки армий, — все это способствовало брачным связям… Связи эти носили и носят в большинстве случаев заведомо для обеих сторон временный характер”. И далее: „Война (гражданская. — М. П.) довела страну до крайнего предела нищеты и разорения. А нищета, как правило, могила всех человеческих отношений. И мы видим, как из-за хлеба, из-за разрешения протащить через заградительный отряд мешок муки женщина идет на все — отдает самое себя. Негодяев, готовых воспользоваться беззащитностью женщины, еще достаточное количество, и беременеют женщины от людей, которых в лицо не видели раньше. Нищета заставляет продаваться, продаваться не проститутку, которая делает из этого промысел, а мать семейства, часто ради детей, ради старухи матери” [14].

Разговоры о старухе-матери должны были, очевидно, объяснить, почему это капиталистов и помещиков уже нет, а проституция продолжается. Проституция продолжается в СССР и по сей день, и об этом мы будем иметь возможность поговорить в следующих главах. Но не проституция была самой главной среди российских бед 20-х годов. Все, кто писали о становлении советской власти, рассказывали о неслыханном разврате и массовых насилиях, которыми сопровождалось движение Красной армии. Исаак Бабель, участник сражений с поляками в 1920 году, боец прославленной Первой конной армии Буденного, выпустил в 1924 году книгу „Конармия”. Переведенная на 20 языков, книга Бабеля камня на камне не оставила от фантастического мира, выстроенного мечтателем социалистом Августом Бебелем. Бабель-художник и участник событий показал, что люди, обещая принести в мир высшую справедливость, понятия не имели об элементарных правах человека, в том числе о правах женщины. Солдатские вожделения большевистского воинства не останавливались ни перед чем. Ни старость старух, ни девственность девушки-полуребенка, ни безутешная печаль вдовы, оплакивающей умирающего мужа — не удерживали насильников в красноармейских шлемах. В книге Бабеля рассказано, что кавалеристы Семена Буденного (того самого, которого Сталин сделал впоследствии своим маршалом) не только насиловали, но избивали свои жертвы и даже убивали их.

Психологию насильника с красным бантом на стволе винтовки раскрыл и другой советский писатель 20-х годов В. Зазубрин. Его любимый герой, вчерашний заводской рабочий, призванный в Красную армию для борьбы против царского адмирала Колчака, ведет спор с интеллигентом-врачом по поводу двух изнасилованных девочек, дочерей купца.

— А почему я их должен жалеть? — с чувством абсолютной правоты спрашивает владелец красного банта. — Они же, девки эти, вредного буржуазного классу. Ихный батька меня или кого там еще — эксплоатировал? Эксплоатировал! Теперья наша власть над ним и над всем его кублом. Вот и насилуем. По законному праву.

Философия такого рода вовсе не возникла на пустом месте. Среди вождей революции и их приближенных было немало людей, искренно уверенных в том, что половая жизнь пролетария неотделима от его классовых прав и задач. Врач-психиатр Залкинд, личный сексолог кремлевских руководителей, писал, например, что „половое влечение к классово-чуждому человеку является таким же извращением, как половое влечение к орангутангу”. Но главным теоретиком свободной и сверхсвободной любви была большевичка с большим дореволюционным стажем Александра Коллонтай (1872–1952).

Дочь русского генерала, она с конца 90-х годов начала сотрудничать в социал-демократической печати, а в 1906 году вступила в нелегальную Российскую социал-демократическую партию (РСДРП). Несколько лет провела в эмиграции, где, по словам Большой советской энциклопедии (1973), „поддерживала тесную связь с В. И. Лениным, выполняла его поручения”. Участвовала в подготовке и проведении октябрьского вооруженного переворота в Петрограде. Вошла в первое большевистское правительство. Позднее возглавляла женский отдел ЦК РКП (б) и женский секретариат при Коминтерне. Более двадцати лет (с 1923 по 1945 год) Александра Коллонтай оставалась советским послом в Норвегии, Мексике и Швеции. Кроме этого официального послужного списка существует еще одно немаловажное свидетельство о личности Коллонтай. Будущий Лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Бунин 24 апреля 1919 года сделал в своем дневнике следующую запись: „О Коллонтай (рассказывал вчера Н. Н.):

— Я ее знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы — „на работу”. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку — и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге: „Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!”

К этой характеристике И. Бунин сделал собственный комментарий: „Судебная и психиатрическая медицина давно знает этот (ангелоподобный) тип среди прирожденных преступниц и проституток”[15].

В том же 1919 году, когда Бунин, сидя в захваченной большевиками Одессе, сделал эту запись, советское государственное издательство в Москве выпустило книгу Коллонтай „Новая мораль рабочего класса”. В главе „Отношения между полами и классовая борьба” Коллонтай, в полном согласии с Марксом и Энгельсом, объявила „буржуазную семью” пережитком, от которого надо как можно скорее избавляться. „Для рабочего класса, — писала она, — большая „текучесть”, меньшая закрепощенность общения полов вполне совпадают и даже непосредственно вытекают из основных задач данного класса. Отрицание момента „подчинения” в супружестве — точно так же нарушает последние искусственные скрепы буржуазной семьи. Напротив, момент „подчинения” одного члена класса другим точно так же, как момент „собственности” — по существу враждебен психике пролетариата. Не в интересах класса „закреплять” за отдельным членом революционного класса самостоятельного его представителя, долженствующего прежде всего служить интересам класса, а не выделенной и обособленной семейной ячейке… Закрепление женщины за домом, выдвигание на первый план интересов семьи, распространение прав безраздельной собственности одного супруга над другим, — все это явления, нарушающие основной принцип идеологии рабочего класса — товарищеской солидарности”.

Вместо брака, „закрепляющего” женщину за одним мужчиной, Коллонтай в, интересах класса” внесла понятия „быстротечный брак” и „половой коммунизм”. Она приветствует „многогранную” (в других работах „многострунную”) любовь, любовь свободную, которая никого ни к чему не обязывает и никому ни в чем не препятствует[16]. С истинно ленинской энергией эта, уже далеко не молодая женщина продолжала пропагандировать прелести „свободной любви” и после окончания Гражданской войны. При этом пользовалась она партийными издательствами и вполне официальными партийными и комсомольскими изданиями. И, конечно же, одобрением ЦК. В январе 1923 года Коллонтай опубликовала в официальном молодежном журнале „Молодая Гвардия” большую статью под многозначительным названием. Дорогу крылатому Эросу”. Она снова настаивала на том, что „многогранность” любви „не противоречит интересам пролетариата”. И даже напротив: в недрах рабочего класса давно уже выкристаллизовывается именно такой идеал взаимных отношений между полами. Более того, заглядывая в будущее, старая большевичка толкует о „преображенном Эросе”, когда никакой изоляции между любящими парами не будет вообще. „В коллективе, в котором интересы, задачи, стремления всех членов переплетены в густую сеть… общение полов будет, вероятно, покоиться на здоровом, свободном, естественном влечении полов, на „преображенном Эросе”[17].

Коллонтай обращается не только к логике своего читателя, но и к его чувству. В том же 1923 году она пишет документальную книгу, в которой идеи свободной любви обрастают конкретными героями и ситуациями [18]. Автор без обиняков признается читателю, что его герои не продукт литературного творчества, а реальные люди, современники, участники революции и Гражданской войны. Более того, Коллонтай объясняет, что к личностям этим относится она с нескрываемой симпатией. Итак, как же, по мнению писателя-публициста и большевистского философа, должна выглядеть новая мораль рабочего класса? Вот содержание одной из трех новелл книги.

Много лет знает Коллонтай семью, состоящую из трех поколений женщин. Все трое, бабушка, ее дочь и внучка — большевики. В прошлом старшие дамы были профессиональными революционерками-подпольщицами. Приходилось им жить и в эмиграции; в Швейцарии они дружили с Лениным и его окружением. Теперь бабушки уже нет, а мать Ольга Сергеевна и ее дочь, двадцатилетняя Женя, живут в Москве и обе занимаются ответственной партийной работой. Коллонтай поясняет, что характер у всех трех поколений женщин в этой семье очень твердый, деятельный и независимый. Большевистский характер. Есть в этой семье еще одно лицо — любовник Ольги Сергеевны. Ради Андрея она еще в Швейцарии бросила мужа, отца своей дочери. Андрей значительно моложе возлюбленной: ей лет сорок, ему — около тридцати. Описан он как красивый, но хрупкий светловолосый юноша. Андрей тоже партиец и тоже деятель. Как и многие другие партийные работники среднего звена, живет эта семья в одной комнате коммунальной квартиры. Живут они дружно, хотя из-за большой загруженности партработой видятся мало.

Идиллия рухнула в тот день, когда дочь зашла к матери на работу для того, чтобы сообщить ей о своей беременности. Естественно, что первым вопросом матери был вопрос об отце будущего ребенка. „Не знаю”, — ответила дочь. После ухода Жени Ольга Сергеевна стала нервничать в своем кабинете. История с Женей не шла у нее из головы. Она не могла работать и решила уйти домой пораньше. Открыв дверь комнаты, она обнаружила дочь в объятьях своего возлюбленного.

„Вы понимаете, — объясняла впоследствии Ольга Сергеевна Александре Коллонтай, — меня ошеломил не самый факт, а все то, что потом последовало. Андрей просто схватил шапку и, ничего не говоря, ушел. А Женя на мой невольный возглас „Зачем же ты сказала, что не знаешь, кто виновник твоей беременности?” спокойно сказала: „Я и теперь повторяю тебе то же самое, кто виноват Андрей или другой — я не знаю”.

— Кто другой?

— Ну да, эти месяцы у меня были сношения еще с одним товарищем, которого ты не знаешь…”

После этого ошеломляющего известия Женя стала уверять свою маму, что Андрея она не любит и того второго — тоже. Перед матерью Женя никакой вины не чувствует. „Ты ведь сама хотела, чтобы мы с Андреем были близкими друзьями. Ты радовалась нашей дружбе. Но где граница близости?..”

Коллонтай выслушала Ольгу Сергеевну, а затем пригласила Женю. Явилась высокая стройная девушка с портфелем: ее недавно избрали секретарем комсомольской ячейки. Свободно разговаривая с Коллонтай, старой приятельницей их семьи, Женя снова повторила, что не любит ни Андрея, ни того второго. Они просто товарищи, с которыми иногда приятно проводят время. А любовь? „Видите ли, — пустилась Женя в объяснения, — для того чтобы влюбиться, нужен досуг… А мне некогда. У нас в районе сейчас такая ответственная полоса… Ну и дорожишь часами, когда случайно вместе и обоим хорошо… Ведь это совершенно ни к чему не обязывает”.

Я несколько схематизировал события, происходящие в очерке Коллонтай. В нем есть несколько опущенных мною подробностей. Особенно интересно размышление Жени о том, что она вовсе не хотела обидеть свою милую маму или разрушать ее личную жизнь. Андрей маму боготворит. И пусть они любят друг друга. Конечно, теперь ей, Жене, придется переехать в общежитие и это очень печально, потому что мама и Андрей очень заняты на работе, да вдобавок не любят хозяйничать. Когда Жени не будет, то неизвестно, кто им станет готовить обед. В заключение беседы с Коллонтай партийная Женя, все-таки, признается ей, что кое-кого она любит по-настоящему. „Прежде всего и больше всего на свете маму. Такого человека, как она, больше нет. В некоторых смыслах я ее ставлю даже выше Ленина”. Кроме мамы, Женя любит Ленина. „Это очень серьезно, — говорит она. — Я его люблю гораздо больше всех тех, кто мне нравился, с кем я сходилась. За него я тоже могу отдать жизнь. Потом товарищ Герасимов, вы его знаете? Секретарь нашего района. Вот это человек!.. И вот я его люблю. По-настоящему. Ему я всегда готова подчиниться, даже если он не всегда прав, потому что я знаю, что намерения его всегда правильны…”

Очевидно, автора не удивило и не смутило признание юной партийки. Единственное размышление, которое после разговора с Женей пришло в голову Александре Коллонтай (автору исполнился в 1923-м 51 год), изложено в двух последних строчках очерка: „Итак, какова же перспектива такого рода отношений? На чьей стороне будущая правда? Правда всего класса, с новыми чувствами, понятиями, усмотрениями (так!)?”

Судя по меланхолической интонации, писатель, друг Ленина, первая женщина-нарком Александра Коллонтай не видит ничего странного, если такие ситуации, как у Ольги Сергеевны с ее дочкой, станут в коммунистическом государстве повседневными. Весь тон, весь строй книги продолжает призывать: „Дорогу крылатому Эросу!”

Я бы не стал уделять взглядам Александры Михайловны Коллонтай так много места, если бы речь шла только о теоретических мечтаниях. Мало ли кто о чем мечтает! Но тот характер отношений, который возник у Андрея, Ольги Сергеевны и Жени, стал после Гражданской войны весьма распространенным среди партийных хозяев страны. В их жизни, до революции крайне скудной и в сексуальном отношении весьма умеренной, возникли большие перемены. Ольга Сергеевна — человек маленький, но ее более удачливые и более крупные по табели о рангах товарищи быстро сумели извлечь прок из своего нового положения. Заняв квартиры и загородные дома своих классовых врагов, приобретя автомобили и солидные оклады, достойные их высокого положения, старые большевистские кадры принялись обновлять и свои семьи. Они оставили партийных жен и женились на своих секретаршах и молоденьких актрисах. Бухарин и Зиновьев, Енукидзе и Луначарский „открыли сезон”, за ними последовали наркомы, директоры трестов, военачальники, крупные чекисты, партийные функционеры. Заборы, отделяющие дачи должностных лиц, в те годы еще не были так высоки, как позднее, и характер жизни партийных нуворишей довольно быстро стал известен широкой публике.

Многое казалось невероятным: обеды на царской посуде с ливрейными лакеями в доме большевистской журналистки Ларисы Рейснер и ее мужа, видного работника ЦК. Или веселое времяпровождение на даче с актрисой Розенель наркома просвещения Анатолия Луначарского[19]. Но далеко не все осуждали кремлевцев за „широкий” образ жизни и „свободные нравы”. Близкая к ЦК левая интеллигенция, наоборот, спешила перенять формы жизни нового „двора”. Наиболее рьяными подражателями оказались, как это ни странно, люди из окружения Владимира Маяковского: Лиля Брик, ее муж чекист Осип Брик, семья художника Александра Родченко, семья скульптора Антона Лавлинского и еще несколько левых” художников и режиссеров. Живя в полунищей стране, они тем не менее приобрели привычку одеваться за границей и обставлять квартиры заграничной мебелью, а главное, — переняли у вождей их нравственный комплекс. Через много лет, в 1948-м, художница Е. Лавлинская в своих воспоминаниях так изложила сексуальную мораль своего круга: „Жены, дружите с возлюбленными своего мужа”; „Хорошая жена сама подбирает подходящую возлюбленную своему мужу, а муж рекомендует жене своих товарищей”. О 20-х годах Е. Лавлинская пишет: „Нормальная семья расценивалась как некая мещанская ограниченность. Все это проводилось в жизнь Лилей Юрьевной (Брик. — М. П.) и получало идеологическое подкрепление в теориях Осипа Максимовича (Брика)… „Ревность — буржуазный предрассудок” — для меня это не было фразой. И постоянно, мне в назидание, как пример идейных настроений нового быта Антон (муж Лавлинской. — М. П.) указывал на Лилю и Осипа Брик… Я с невероятным надломом выкорчевывала из себя позорные пережитки гнилого прошлого и заставляла себя дружить с антоновыми возлюбленными. Я была далеко не одна… Варвара Степановна Родченко юродствовала: сама выбирала для Родченко возлюбленных… Хохлова уродовала сына во имя нового быта. А сколько изуродованной молодежи! Целое поколение изломанных людей!”[20]

Ныне, шесть десятков лет спустя, уже забываются имена тех левых и левейших писателей, журналистов, поэтов, художников, актеров, на кого в 20-х годах Кремль изливал свои благодеяния и кого при этом заражал своим „новым бытом”. Но доподлинно известно, что все эти Брики, Александр Родченко, Демьян Бедный, Михаил Кольцов, Вяч. Полонский, переняв этику верхов, обосновывали ее Марксом и Энгельсом и в числе наставников поминали Александру Михайловну Коллонтай. Даже после того как эта пропагандистка „свободной любви” проштрафилась и была отправлена в качестве первого в мире женщины-посла в Норвегию, а потом в Мексику, ее нравственное влияние в стране сохранилось. Память о ее заслугах перед партией, былая дружба с Лениным помогали распространяться ее любовным идеалам. Идея разрушения семьи, отказа от устарелых брачных отношений, изложенная в книгах и статьях Коллонтай, продолжала вербовать себе все новых и новых сторонников в среде провинциальных райкомовцев, профсоюзных деятелей на фабриках и заводах, в среде мелких чиновников из глухомани. От них об идеях „нового быта” дознавались те, кто не только литературных журналов, но и календаря в руках никогда не держал. Узнавали и — спешили не отстать от времени, от столицы.

Способствовало усилению разгула еще одно немаловажное обстоятельство. До революции аборты запрещались законом, но в 1920 году советское правительство аборты разрешило. Был отменен и старый закон о наказании женщин, умертвляющих свой плод. Так разрушено было еще одно препятствие к полной половой анархии. И так же, как призывы другого высокопоставленного партийца Емельяна Ярославского толкали российскую молодежь на отказ от религии, на разгром церквей, так писания Коллонтай объясняли, что, с точки зрения новой власти, жениться в дореволюционном смысле этого слова вовсе не обязательно. Можно жить с женщиной и не беря на себя никаких обязательств. Так проще и легче. И это более в духе времени.

Конечно, далеко не всегда и не всех „новый быт” побуждал к распутству, но стремление к „упрощенному варианту” в интимных отношениях охватило русскую интеллигенцию задолго до того, как поветрие это коснулось Америки и Европы. „Мы в 20-е годы не женились, а сходились, — рассказывает 75-летняя москвичка, театровед Л. Ж. — Мне было 18, когда я встретила Его. Это случилось в южном городе. Я возвращалась с курорта и мы оба стояли в очереди за железнодорожными билетами. Загорелый, нестриженный, в трусах и выгоревшей рубашке, он мало походил на тех юношей, которых я привыкла видеть в нашем рафинированном, интеллигентном доме. Мой отец был юристом, работал в международной фирме, свободно говорил на нескольких европейских языках. На столике перед его кроватью всегда лежала его любимая „Мадам Бовари” по-французски. Парень же, которого я высмотрела возле билетной кассы, был мужик мужиком. Когда мы познакомились, я узнала, что он только что, пешком с рюкзаком за спиной, прошел несколько сот километров по Крыму и Кавказу. Правда, мой избранник успел уже окончить советский „пажеский корпус” — Коммунистический университет имени Зиновьева в Ленинграде. Этому страстному комсомольцу предстояла впереди большая государственная карьера. Но, конечно, культуры ему явно не хватало. Впрочем, меня это мало тогда беспокоило. Он мне просто нравился. Поезд с юга в столицу шел трое суток. Мы болтали, читали стихи, хохотали по пустякам. На третьи сутки, зашнуровывая ботинок, он пробурчал: „Ну, вот что… Ты выходи-ка за меня замуж”. И мы сошлись. Просто так, безо всяких формальностей. Расписываться в ЗАГС отправились только полгода спустя и то как-то случайно. Надо сказать, что семья наша была изрядно шокирована и испугана, когда я привела моего друга в квартиру. У всех в памяти еще не изгладились первые годы революции, когда такие вот парни „с Марксом в башке и наганом в руке” приходили в дома, чтобы отбирать у „буржуев” жилье, имущество, а подчас и жизнь”.

Ситуация, о которой рассказывает Л. Ж. — Он — пролетарий, а Она — из высших слоев общества — была в 20-х годах настолько распространена, что идеологи даже подвели под нее теоретическое обоснование: „Победители-революционеры имеют особые права на любовь дочерей своих бывших угнетателей. Женщина-аристократка, буржуазка — есть трофей в борьбе народа за власть”. Эта идея легла в основу нескольких пьес и рассказов того времени. Писатели, сочувствующие революции, выводили на сцену матроса-большевика, этакого непобедимого героя из народа, в которого влюбляется аристократка или женщина из интеллигентного круга. В пьесе Лавренева „Разлом” в такого вояку влюбляется дочь царского адмирала, замужняя дама. Позднее Николай Погодин повторил ситуацию в пьесе „Кремлевские куранты”: у него фигурируют опять-таки „братишка”-матрос и девушка высокого происхождения. Такие пары возникали также в пьесах драматургов Биля-Белоцерковского и Ромашова. Имея в виду свои особые „классовые права”, муж Л. Ж. говорил ей в начале их супружеской жизни: „Мы должны быть благодарны буржуазии — она воспитала нам хороших жен…”

Жесткое деление людей на классы, столь типичное для Советской России 20-х годов, вызвало у интеллигентов комплекс неполноценности по отношению к простому народу. Л. Ж. вспоминает несколько своих ровесников, молодых интеллигентов, которые считали, что их долг перед партией и революцией жениться на „простых”. Один из таких мучеников классового долга нашел свою подругу в цехе калошной фабрики. Ее родители тоже работали на этой фабрике. Когда отец выпивал лишнее, мать била его по физиономии калошей. Живя в этой семье, молодой зять принимал брань и скандалы своих новых пролетарских родственников, их грубое поведение и грубый язык, как нечто более ценное и достойное, нежели его собственная образованность и деликатность.

В городах идейные „межклассовые” браки очень скоро начали распадаться, так что к середине 30-х годов от них почти не осталось следа. Значительно более глубинные разрушения советский „новый быт” произвел в деревне.

За треть века до появления сочинений Александры Коллонтай о „Крылатом Эросе” Лев Толстой, вернувшись из своего Самарского имения, в письме к Владимиру Черткову заметил, что русский мужик в глубине души каждый случай половой близости считает грехом. Те, кому приходилось знакомиться с русской деревней в первое десятилетие советской власти, ничего подобного не обнаружили. Такие „мелочи” давно уже за грех никто не почитал. Совсем даже наоборот. Писатель Анна Караваева, считавшаяся знатоком села, описала деревенский мир, в котором сексуальные страсти кипят вовсю. Главный герой повести „Двор” (1926 г.), передовой”, вполне советский мужик, поставил целью переспать с недавно приехавшей из города учительницей. По отношению к учительнице мужика мучает комплекс неполноценности: переспать с „ученой” для него своеобразная возможность самоутверждения и даже классовой мести. Его мечта осуществилась, но, увы, радость победы была безнадежно омрачена: на несколько минут раньше учительница в своей комнате отдалась другому. Этот другой — студент-горожанин. Повалив учительницу на пол, мужик с горечью обнаруживает (простите за натурализм, весьма модный в литературе 20-х годов), что его дама „еще не просохла”, и догадывается, кто был его счастливым предшественником.

Описание адюльтера становится почти обязательной деталью деревенской литературы 20-х годов. Но ни одна из таких сцен не обходится без классовой подкладки. Это тоже обязательное условие эпохи. Если верить художникам пера, в эти годы по сексуальной раскрепощенности советская деревня уже догоняла город. Но, может быть, писатели вводили читателей в заблуждение, выдавая собственную половую перевозбужденность за чувства всего простого народа?

…Летом 1926 года московский литературный журнал „Новый Мир” направил своего корреспондента А. Яковлева в Самарскую губернию, примерно туда, где когда-то находилось имение Льва Толстого. Тема статьи, которую привез из Приволжских деревень советский журналист, звучала злободневно: „Бабья доля”. Доля крестьянки, перенесшей Первую мировую и Гражданскую войны, а затем печально знаменитый поволжский голод — не сладка. В результате военных и революционных потрясений женщин в стране оказалось на 4 миллиона больше, чем мужчин. В одном из тех сел, которые навестил Яковлев, их больше на 296 душ. Эти три сотни женских душ — юные и не очень — хотят счастья, хотят любви. А какое у бабы может быть счастье без мужика? Конечно, есть вдовы, которые смирились со своей судьбой. Они мирно растят детей, ведут немудреное хозяйство. Только икона в углу знает о затаенных думах этих страдалиц. Но таких женщин в селе — раз, два и обчелся. Остальные, по словам журналиста, „бунтуют”. Нет, не против советской власти, а против основ нравственности и морали. Конечно, книжек Александры Коллонтай самарские девки не читали, но идеи носятся в воздухе. „Можно и без „собственного” мужчины обойтись; ревность — вздор; свободная любовь даже слаще…” Девкам и бабам известно теперь, что Бога нет, а следовательно нет смысла и в наставлениях священника и родителей. Свободная любовь — это вполне законно в новом свободном государстве рабочих и крестьян.

Итак, женщины „бунтуют”. В селе Т. эти бунтарки ввели „посиделки с прижимками”. Председатель сельского совета рассказывает журналисту: „Трудно узнать девушек. Откровенно зовут парней: „Приходите, у нас прижимки будут”. Допоздна поют и пляшут, потом вдруг кто-нибудь погасит огонь и поднимается дикая возня, поцелуи, объятья. Иногда случается и нечто более серьезное”. Представитель власти не позволяет себе выпадов против политики партии. Деревенский дипломат предпочитает переносить свой гнев на местных девушек. Кто их там знает в Москве, может быть, теперь так и над о…

Корреспондент осведомляется о последствиях „прижимок”. „Как же, бывают, — откликается председатель сельского совета. — Время от времени и дела об алиментах возникают и дела об убийствах новорожденных. Ужасно это легкое, совсем новое (разрядка моя. — М. П.) отношение к женщине у молодежи и у некоторых молодых мужиков. Что с ними (с женщинами) церемониться, когда их так много?” Корреспондент журнала „Новый мир” пытается объяснить читателям: развал нравственности в селе зависит только от объективных обстоятельств — женщин стало больше, чем мужчин. Обычная послевоенная ситуация. Но его собеседник крестьянин все время напоминает ему, что новые законы, новые нравы, принесенные революцией, играют в разложении деревни немалую роль. В деревне процветает нецерковный незарегистрированный брак, который местные жители называют не иначе, как „кукушкин брак”.

Далеко от Самарской деревни до Урала, но и у жителей уральских те же проблемы. Этнограф по фамилии Харбес между 1924 и 1926 годами собирал на Урале крестьянские частушки. В опубликованном им материале много частушек посвящено новой морали. Вот некоторые из них:

Как же сватают на Урале в эти годы и что там называется замужеством?

И наконец:

Интересна точка зрения самого собирателя. Он считает, что стишки эти свидетельствуют о том, что „новые формы советской жизни проникают в народные глубины” и выражает по этому поводу удовлетворение. И хотя уральские мужички, как и самарские, слыхом не слыхали о „крылатом Эросе”, в плане сексуальном у них с советской властью расхождений нет. А если кто и противится свежему партийному слову, то это, конечно же, несознательные „старики” и классовые враги — „попы”.

Ну, а пролетариат? Каково мнение о свободной любви класса-гегемона?

В 1923 году Лев Троцкий собрал в Москве агитаторов, чтобы обсудить положение с рабочим бытом. Бывший наркомвоенмор быстро терял в это время свой политический вес и вынужден был заняться вопросами „культурничества” (термин Л. Троцкого. — М. П.). Надо признаться, — заявил Троцкий в заключительном слове, — что семья, в том числе пролетарская, расшаталась… Товарищи с большой и понятной тревогой приводили примеры той легкости, с которой разрываются старые семейные связи и завязываются новые — столь же непрочные”. Что же конкретно говорили товарищи агитаторы? Сохранилась стенограмма выступлений этих крупных партийных и советских деятелей, которые дают картину пролетарского быта 20-х годов и в том числе раскрывают подробности сексуальной жизни рабочих [22].

„Я предупреждаю, — говорил председатель губернского союза текстильщиков Марков, — что на нас надвигается колоссальное бедствие… „свободная любовь”. От этой свободной любви коммунисты натворили ребятишек. Коммунистов потом мобилизовали (очевидно, призвали на фронт или на какие-нибудь экстренные работы, как это тогда водилось. — М. П.) и на иждивении завкома осталось чуть не две тысячи детишек. И если война дала нам массу инвалидов, то неправильное понимание свободной любви наградит нас еще большими уродами…”

Секретарь Московского совета Дорофеев также не склонен скрывать реальное положение вещей: „Революция внесла разложение в семью, многие рабочие озорничают и не так понимают свободу, расходятся со своими женами. А другие так отвечают, что революция произвела какой-то толчок, ударила по семье. Даже среди ответственных работников есть много таких, которые расстались с женами и оставили их с пятью детишками. Таких случаев очень много”.

Заведующая женским отделом Московского комитета партии Цейтлина считает, что „в литературе недостаточно освещаются вопросы отношений мужчины и женщины. Массы чувствуют, что мы замалчиваем этот вопрос… Я знаю агитаторов, которые отвечают (рабочим. — М. П.) по тезисам тов. Коллонтай. И на этой почве растет подбрасывание ребят (детей. — М. П.). Сейчас в Москве это явление является одним из большущих зол”.

Можно заметить, что люди, которых в 1923-м собрал Троцкий, несмотря на свои высокие посты, еще не разучились говорить правду. Они и сами лишь недавно стояли у станков и, в отличие от своих коллег сталинско-хрущевско-брежневской эпохи, не утратили реальной связи с низами. Даже самые крупные партийные бонзы в эпоху еще не до конца умерших коммунистических идеалов могли честно признаться в существовании таких неприятных реальностей советской жизни, как развал хозяйства, безработица, проституция. Старый большевик Емельян Ярославский в 1926 году писал в широко распространенном журнале: „Можно спросить: а в Советском Союзе есть проституция? Да, есть…” По Марксу, Энгельсу и Ленину, быть проституции в государстве с разрушенным буржуазным строем не должно. А вот есть. И Ярославскому приходится на десятом году революции „разъяснять”: „…Потому что есть разные классы; есть еще буржуазия; потому что есть еще необеспеченный пролетариат; потому что мы не разрешили еще жилищный вопрос, потому что мы не построили достаточного количества детских домов, детских ясель, домов матери и ребенка — поэтому есть проституция…” Отстегнуть проституцию от классовой борьбы он никак не может, и даже, похоже, верит в этот жупел[23].

Двадцатые годы в СССР оставили много опубликованных материалов, почти достоверных. У меня лично вызывает доверие и отчет доктора Д. Ласса, который проанализировал почти две с половиной тысячи анкет, анонимно заполненных одесскими студентами [24]. На основании конкретных цифр, доктор Ласс пытается дать читателю представление о быте советского студенчества и, в частности, о сексуальной жизни молодежи средины 20-х годов. В Одесском (Новороссийском) Университете и в институтах училось в те годы 37,8 % крестьян, 30,2 % рабочих и 31 % представителей так называемой „мелкой буржуазии”, куда причисляли также детей врачей, инженеров и вообще интеллигенции. Основная масса этого рабоче-крестьянского студенчества жила в общежитиях безо всяких удобств, в комнатах по 10–20 человек. Стипендии не хватало на самое насущное. „Сплю у чужих людей, постели нет, сплю не раздеваясь на холодном полу. Питание недостаточное”, — записал первокурсник Института народного хозяйства. „Постоянно недоедаю, сидишь без ужина, без завтрака, часто — один хлеб”, — дополняет его другой. Остальные пояснения к анкете — в том же духе. Однако на половой жизни молодежи все эти трудности как будто не отражались. Каждый пятый студент начинал половую жизнь до 15 лет. Половина студентов обращалась к сексу между 17 и 19 годами. 63 % студентов и 49 % студенток сообщили, что постоянно имеют „случайные” половые акты. Пятая часть студентов поддерживала половое чувство с помощью алкоголя.

„Революция оказала огромное влияние на семейные отношения”, — пишет доктор Ласс и поясняет, что в свободных, нелегализованных союзах живет 31 % женщин и 16,5 % мужчин-студентов. Внебрачные половые отношения имеет каждый четвертый женатый студент и немалое число студенток, считающих себя замужними. При этом 23,6 % опрошенных студентов находились в половой связи с одним лицом, а 60,7 % с несколькими. При всем том среди мужчин только половина — 51,8 % признают любовь реально существующей (среди студенток существование любви признает 61 %). „Любви, как ее понимает большинство, — нет”, — утверждал студент 3-го курса. „Я вообще не понимаю, что такое любовь”, — вторит ему слушатель Совпартшколы, в сексуальном отношении весьма активный. „Любовь не признаю, понимаю ее, как привычку к человеку”, — резюмирует третьекурсник Одесского пищевого института. На вопрос, какой характер любви им более всего по душе, 85 % одесских студентов ответили, что в своих сексуальных устремлениях видят лишь физическое влечение. Среди рабоче-крестьянского студенчества идеи Александры Коллонтай, как видим, получили всеобщее теоретическое признание и практическое одобрение.

То, что доктор Ласс подсчитал в процентах, писатель Сергей Малашкин (1888–1975) показал в художественных образах. Малашкин, с 1906 года член большевистской партии, крестьянский сын, всем сердцем принявший революцию, написал в 1926 году книгу „Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь”. Героиня романа деревенская девушка Татьяна Аристархова приезжает из села в город, чтобы стать студенткой университета. Воспитанная в скромности девушка сталкивается в студенческом общежитии с пьянством и разгулом. Ей объяснили, что только так и должны вести себя молодые строители коммунизма, освободившиеся от власти окаменевших буржуазных догм. Таня принялась догонять своих передовых товарищей. Она сходится с ответственным партийным работником, потом с другим, тоже партийным и тоже ответственным, затем с третьим. Задолго до окончания последнего курса она уже насчитывает в своем студенческом прошлом… 22 мужа. Позднее Таня перестает вести счет и только замечает между прочим, что во время одной из „афинских ночей” в студенческом общежитии ее целовали поочередно „шесть дылд”. Бог знает, что уж она имела в виду под словом „целовали”…

В конце концов, в Татьяну влюбляется некий Петр, готовый закрыть глаза на ее бурное прошлое. Происходят в книге и другие душераздирающие события. Но в центре книги не они, а прежде всего афинские ночи, описанные по советским стандартам весьма свободно. Главный организатор этих оргий, студент, разражается, к примеру, следующей тирадой: „Мы часто наблюдаем, как люди не могут удовлетворить своих влечений, даже в тех случаях, когда со стороны женщины находят не менее яркий ответ. Весь корень зла в идеалистических предрассудках. Любовь красива… до тех пор, пока у двоих есть необходимость друг в друге…” Монолог заканчивается призывом в духе коммунистических лозунгов 20-х годов: „Женщины, вы первые должны быть сторонниками и проводниками новой свободной любви, так как вам нечего терять кроме своих цепей”. Выслушав этот монолог, студенты пускаются в пляс, а полуголый хор их подруг и товарищей с энтузиазмом подхватывает:

Книга Сергея Малашкина, густо нашпигованная пряными сексуальными сценами, мало чем отличалась от других „молодежных” книг того времени. Внутренняя мысль всех этих произведений сводилась к тому, что победители буржуазии среди прочих завоеваний добились и полной сексуальной свободы. Надо пользоваться ею, не слишком задумываясь о том, что говорят по этому поводу отсталые „старики”. Так думали не только авторы, но и их читатели. Молодые комсомольцы и партийцы гордились своей раскрепощенностью и с презрением (не только в книгах, но и в жизни) говорили о таких буржуазных предрассудках, как прогулки при луне, женская стыдливость, любовные томления и переживания. Дарить женщине цветы по этой доктрине значило обнажать свою буржуазную сущность, а человек, целующий даме руку, ничего, кроме презрения, не заслуживает.

По названию одного из рассказов русского писателя Пантелеймона Романова такая система взглядов, а точнее даже весь период двадцатых годов именовался эпохой „без черемухи”. Рассказ „Без черемухи”, опубликованный весной 1926 года, вызвал у современников шумную дискуссию[25]. Рассказик был слабый, но не в литературных достоинствах была суть: автор затронул проблему, которая волновала и младшее и старшее поколение. Автор ратовал за то, что мы теперь назвали бы, любовью с человеческим лицом”. Его героиня, студентка, исповедуется перед подругой в своей первой любви и первом падении. Она влюблена в своего товарища по институту, но ее на каждом шагу оскорбляет скудость его чувств, потребительское, если не сказать животное, отношение к ней. Их беседа подобна разговору глухих. Он не понимает, зачем, идя на свидание, она купила и приколола к блузке веточку черемухи. Не понимает он и многого другого. „Я ждала только одного, мысленно просила его только об одном, о поцелуе. Мои губы были недалеко от него, но он не догадался об этом”. В заплеванной грязной комнатушке студенческого общежития герой пытается овладеть влюбленной в него девушкой. Он не знает или не хочет ничего знать о ласке и нежности, просто тащит подругу на одну из кроватей, где спят студенты. Он даже не догадывается погасить при этом электрическую лампу. Ей противны грязные постели, запущенная берлога трех молодых самцов. „Я не могу здесь!” — почти со слезами молит она. Но его эти мольбы только раздражают. „Что же тебе нужно? — досадливо спрашивает он. — Хорошей обстановки? Поэзии не хватает? Так я не барон какой-нибудь…” Наконец он добился своего. Но и после того девушка не услышала от него ни слова ласки, он не одарил ее даже просто дружеским прикосновением. Только торопливо сказал, что ей следует скорее уходить, потому что вот-вот придут домой его товарищи по комнате. „Я как больная, разбитой походкой, потащилась домой, — признается девушка своей подруге. — На груди у меня еще держалась обвисшей тряпочкой ветка черемухи”.

Попытки разрушить традиционные отношения мужчины и женщины продолжались в стране все первое десятилетие советской власти. Речь шла уже не о буржуазной, а о вполне рабоче-крестьянской семье. Эти попытки носили не только идеологический, но и юридический характер. В 1926 году комиссариат юстиции выдвинул законопроект о семье. Законопроект обсуждался во ВЦИК. Сторонник идей Александры Коллонтай, старый большевик, наркомюст Дмитрий Курский (1874–1932) сказал, что в интересах государства и общества сделать так, чтобы вступление в брак и выход из него были предельно облегчены, чтобы процедура эта никого ни к чему не обязывала. „Придет время (я глубоко в этом уверен), — заявил на заседании ВЦИК Курский, когда мы приравняем регистрацию во всех отношениях к фактическому браку или уничтожим ее совсем. Регистрация (брака. — М. П.) будет только статистически учитывать это явление ”. Другой поборник свободной любви, прокурор республики Николай Крыленко (1885–1938), пошел в своем докладе еще дальше: „Он (этот законопроект) делает шаг вперед в смысле приближения к идеалу коммунистического общества, где вообще брачные отношения не должны будут подлежать какой бы то ни было принудительной регламентации”.[26]

У закона, крайне упрощающего брачную процедуру, нашлись и противники, но Центральный комитет Комсомола, левые поэты и особенно знаменитый комсомольский поэт Александр Безыменский отвергали любое стеснение на пути свободной любви, В партийном официозе газете „Правда” Безыменский от имени комсомола опубликовал стихи следующего содержания (привожу в сокращении):

Закон о семье был принят на пороге первого десятилетия советской власти, но он оказался последней победой сторонников „крылатого Эроса”. К этому времени советские вожди уже уяснили для себя, что теория Маркса и Энгельса о семье, призывы Коллонтай к сексуальному раскрепощению приносят большевистскому государству один только вред. Несмотря на разрешение абортов, в стране к десятилетию октябрьской революции официально насчитывалось более полумиллиона детей, которые никогда не видели своих отцов. В действительности таких „безотцовых” было значительно больше. Предсказание классиков марксизма о том, что социалистическое государство станет воспитывать детей на общественный счет, осуществить не удалось. По бедности своей советская держава могла прокормить не более одного процента детей, родившихся в „свободных браках”. Сотрудники народного комиссариата социального обеспечения не знали, что им делать с тысячами подкидышей, а больницы народного комиссариата здравоохранения не могли справиться с десятками пациенток, требовавших сделать им аборт.

В случае любого провала советская государственная система требует ритуальной жертвы. Надо найти виновного и публично наказать его, дабы убедить народ в непогрешимости системы в целом. И виновного нашли.