Тринадцатый миллионер

Глава двадцать третья Она ушла в темноту, но жила ради света

Мне тяжело рассказывать о расставании с детьми. Поэтому не буду в подробностях. Я еще заехал к маме, мы попрощались. Мама с Михасиком пообещали выбраться на днях в Город, чтобы познакомиться с Леночкой. Ночью я был дома. В месте, где меня действительно ждали. Мы предавались любви. А потом она потребовала, чтобы я все-все-все рассказал о детях. И я так и сделал. Потом остановился. Мне показалось, что ей стало неприятно…

— Ле-е-ен, что с тобой?

— А ты правильно делаешь, что ты со мной? Может, тебе стоит вернуться?

— Нет.

— Почему?

— Во-первых потому, что я ее не люблю. А жить во лжи не хочу. А во-вторых, что не менее важно… Потому что я люблю тебя и только тебя. И жить хочу с тобой. А с детьми… Мы что-то придумаем, хорошо, чтобы я мог их чаще видеть.

— А она?

— Не знаю, может, будет мешать, может нет. Я ведь ей не завидую… Знаешь… Зла на нее не держу. Просто не хочу, чтобы меня снова предавали. Так, на всякий случай.

Прошло несколько дней.

У меня возникло, а потом не покидало никак ощущение, что что-то должно произойти. Я не знал, плохое или хорошее. Когда утром раздался звонок, я понял, что мои ощущения превратились в реальность. Голос в мобилке я не узнал.

— Кто это? Говорите громче. Василий Федорович? Что-то случилось? Как умерла? Когда? Вы что, шутите? Так. Понял. Да. Сегодня буду. Во сколько часов? А почему вы мне ничего не говорили? Не хотела тревожить? Какие глупости… Да, выезжаю.

Я тут же перезвонил Леночке и спросил, сможет ли она на сегодня отпроситься. Леночка выслушала и сказала, что сейчас мне перезвонит. Через час мы выехали из Города, а еще через час были в Приполье. Ворота хаты тети Маруси были открыты. Женщины-соседки стояли с цветами и скорбными лицами. Дед Вашута, как самый близкий тете Маруси человек всем руководил. Я тут же пошел ему навстречу и мы обнялись. Дед Вашута трясся, его губы ходили ходуном…

— Вот как получилось, однако… У нее печенка была больная. Да не лечила. Травками все, травками. А тут, ты уехал, а она через две недели, точно, через две недели, пожелтела. Отвезли в больницу. Там сказали, что надо оперировать. Она подумала и согласилась. Раньше-то не соглашалась. Все, говорила, травками спасусь. Да где ноне сильного травника найти, настоящего, знающего. Все она сама да сама. А тут, вдруг, согласная… Ее неделю держали — лечили, готовили, говорили, что сердце больное. Потом разрезали и зашили. Посмотрели, мол, бесполезно. Сказали, что слишком поздно. Она ничего тебе не хотела говорить. Так и приказала — тебя не трогать и вызвать только тогда, когда все закончиться. Вот…

— Возьмите, Василий Федорович. Тут должно хватить…

— А-а-а, это? Я знаю… Да, хватит. Надо вот поминки справить. Мне тут голова[23] сельсовета обещал помощь выписать, да теперича не надо будет. Спасиба тебе, спасиба.

Дед Вашута выглядит потрясенным… Он готов был и заплакать, да только мужчины, тем более военные, не плачут. А зря. Слезы — лечат.

— И как это она так быстро угасла… Как свечку задули. Пойду я, тут еще батюшка должен приехать. Ты это… иди… попрощайся с нею… Иди.

Я не узнал ее. Высохшая. Желтая. С обостренными чертами лица, тетя Маруся была похожа на растаявшую свечу. В доме пахло ладаном, свечами, топленым воском, дымом и смертью. Люди приходили и уходили. А я стоял рядом, у изголовья этой женщины и со мной стояла Леночка, стояла, потому что так мне было хоть немного, но легче.

Вот ушла семья Ковалей. Они дальние родственники тети Маруси. Настолько дальние, что и седьмой водой на киселе назвать сложно. Вот пришла сельская библиотекарша, Марь Кирилловна — уникальная женщина, уже пенсионерка, но все еще работает. Когда-то ее библиотека была лучшей на Украине (среди сельсоветовских, естественно). Год назад появился в селе Ющенко — агитировал за своих, что ли. А Марь Кирилловна как раз где-то умудрилась упасть и треснуться головой. Да так треснулась, что синюшные круги под глазами пошли. Этот… наш… выступает, а Марь Кирилловна рвется на трибуну. И так нагло рвется — божий одуванчик, а пробивной силы в ней — немерено. Тут и охрана спасовала. Один только Балога не спасовал. Говорит, мол женщина, тут президенту все только пакости в лицо говорят, вот выйдите и скажите хотя бы доброе слово, ну, поблагодарите за наше счастливое детство, что ли… Марь Кирилловна вышла, стала благодарить, сильно так, от души — глаза сияют, фингалы сверкают, красота! А потом про библиотеку. И что была лучшая самая, и что денег нет, и что кадры взять неоткуда… Тут пан Ющенко с панского плеча так бросает Порошенке, мол, разберись, парень. Выдели там из резервного фонда нацбанка, на худой конец финансирование… Только так Марь Кирилловна финансов в библиотеку и не дождалась. И теперь готова всей оранжевой своре пасти рвать… Вот что политика с самыми мирными и скромными сельскими интеллигентами вытворяет.

Потом подошла семья головы, сам голова сельрады был еще утром. Тетю Марусю в селе уважали. За трудолюбивый и несварливый, мирный характер. Вот стали идти соседи. Сначала вся ее улица, потом с дальних улиц. Так, постепенно, собралось почти все село. Не пришли только старые, которым идти было уже тяжело да далече, да малые, которым было еще не до того.

Вот появился батюшка, пожилой грузный мужчина, страдающий диабетом. Батюшка много пил, но не водки, а воды, часто голос его садился и становился каким-то сиплым и невыразительным. Тогда староста прихода подавал батюшке стакан с водой, тот делал глоток, кланялся старосте и продолжал свою службу.

Я выхожу во двор. Уже пришли мужчины, которые будут нести гроб, женщины — плакальщицы, просто соседи. Ее понесут к кладбищу на руках. Так тут принято. Кого-то несут через все село, но никому в этой последней почести не отказывают. Никаких катафалков, никаких автобусов с родными — все идут за гробом, слушая громыхания траурного оркестра.

Ко мне подходит дед Вашута.

— Вот что, Мария Игнатьевна тебе отписала хату, да и паи, в общем, все… Она со мной советовалась, перед тем, как на операцию лечь… У меня ведь тоже родных — никого, мне не надо… Сказала — тебе пусть будет, пригодится. А я что, что смогу… Вот, не будешь возражать, коли ее огород попораю, чтобы земля не прохлаждалась, бурьяном не зарастала. А что? Я двужильный, я смогу…

— Не вопрос. Василий Федорович…

— Да, сынку…

— Пусть все будет тут по-вашему, как в селе принято. Тетя Маруся так хотела.

— Добре, сынку, добре…

— А одно я сделаю все-таки по-своему. Можно, памятник я закажу сам?

— Ну, кто тебя неволить будет. Ты платишь, ты и заказывай, я тебе тут не указ. Знаю, плохого не сделаешь…

На следующий день я был Игоря Саверника. Это очень приличный скульптор. Из тех, кому можно доверить любую работу. Я объяснил ему, что мне надо…

— Знаешь, я ведь не по надгробьям… Это не моя тема…

Игорь еще посопротивлялся. Но недолго. В конце-концов, все имеет свою цену, даже вдохновение.

— На когда тебе это надо?

— Через год, ровно через год.

— Ладно. Подумаю. Когда сделаю первые эскизы — позову. А ты знаешь, что будет написано на памятнике? — Игорь уже морщит лоб, обдумывая концепцию скульптуры.

— Вот это.

Я протягиваю бумажку. Там написано: «Она ушла в темноту, но жила ради света».