Тринадцатый миллионер

Глава первая Предчувствие полета

Если смотреть на этот дом со стороны улицы Димитрова, он кажется огромным пальцем, уставленным в небо. Мне нравиться именно этот жест. Мне нравиться смотреть на эту громаду из бетона и пластика и понимать, что эта громада — моя последняя остановка перед Полетом. Для самоубийства надо выбирать красивое место. А тут — как раз оно. Большой дом, нависающий над всем районом. Не самое живописное место Города, но мне нравится. Я поклонник урбанистический пейзажей: не слишком люблю выезжать за город, вообще все выходные провожу у компьютера и считаю это лучшим видом отдыха. Повисеть в Интернете, пообщаться со старыми знакомыми (которых никогда в глаза не видел) в чате, найти виртуальный ресторанчик и заказать там виртуальный ужин с очередной виртуальной красоткой (ну и что с того, что за этот ужин с карточки снимут почти как за настоящий?).

Если я успею, я расскажу вам, как я дошел до такой жизни. В конце-концов у меня будет еще время полета. А за это время можно успеть все вспомнить. И опять-таки. Я боюсь высоты. А вот покончить жизнь, прыгнув вниз — нет. Говорят, сердце останавливается еще до того, как тебя размажет об асфальт. Ну и чудненько. Именно поэтому я выбрал дом повыше, чтобы с гарантией. Наверняка.

Я подхожу все ближе и ближе. Может, рассказать, как я докатился до такой жизни? А зачем? Нет, это моя личная проблема и она достаточно весома, чтобы не говорить об этом в спешке. А я спешу. Потому что моя решимость испытать чувство полета падает с каждым шагом, падает, не смотря ни на что. Если я сделаю остановку — мне конец. От решительности не останется ничего… Или попробовать? Или вспомнить? Или? Но я не решаюсь на эти «или». Мне сейчас достаточно плохо, чтобы я не отступил. И все-таки я не буду медлить. Время — это мой противник. Вечность — это мое убежище.

Две девочки пробежали по пыльному двору, у той, что поменьше яркая кофточка и смешные косички, левая почему-то растрепалась и вот-вот готова рассыпаться. Бабушка стоит рядом, но не делает попытки поправить прическу ребенку, бабушка занята, она рассматривает меня и разговаривает по мобильному телефону. Надо будет падать с другой стороны дома, там проезжая часть улицы, если я не ошибаюсь, не хочу пугать детей, зачем мне это?

Говорят, что существует загробная жизнь. Я в это не верю. Как не верю и в то, что после смерти я просто сгнию в земле. Тело сгниет. А что-то бессмертное, несомненно, останется. Я не знаю, что это за бессмертное, я никогда не задумывался над этим. Эзотерике я не верю. Магам тем более. Грех самоубийства? Я не признаю церковных канонов. Для меня самым большим грехом сейчас является жизнь.

На этот раз у меня все складывается. В этом доме, по идее, должен быть консьерж. Но его нет и в помине. И, о счастье, меня никто не останавливает: ни взглядом, ни вопросом. Значит, я могу идти совершенно спокойно. Я не еду лифтом: отправляться лифтом в последний полет — это пошлость. Спокойно иду все этажи по лестнице вверх. Наверное, стоило посчитать ступеньки. Но я не собираюсь это делать. Просто иду, а в голове моей проносится вся моя жизнь. И я понимаю, что именно сейчас смогу проверить: пронесется ли за те, отведенные мне секунды полета, вся моя жизнь перед глазами. Большинство говорит, что пронесется. Есть же такие, которые утверждают: нет, не проносится. И среди тех, и среди других есть люди, которые, не падая с отвесной пропасти вниз, уже проходили по этой дороге и возвращались обратно. Возможно, все они правы, каждый в своей мере. Но я должен узнать, как это будет в моем случае. Я не верю никому из них. В конце-концов, теперь я смогу все узнать сам. Из первых рук. Смогу. Жаль, что я не смогу никому про это доложить. Доложить. Даже слово какое-то казенное выбрал, как раз из арсенала Димона-судмедэксперта. Противное слово, неправильное слово. Глупое слово. До-ло-жить. Но точное слово.

А почему ты все-таки не поехал лифтом? Элементарная слабость? Желание еще как-то потянуть время? Или любовь к грязным клаптям штукатурки, которые свисают в этом, требующем капитального ремонта, подъезде? Не надо себе егозить. Лучше, что подъезд обшарпанный. Уходить в темноту из светлого и отремонтированного подъезда, как минимум, моветон.

Я не заметил, как за этим самокопанием достиг последнего рубежа. Люк действительно оказался без замка. Для человека с какой-никакой физической подготовкой большого труда не заставит оказаться в техническом помещении, которое раньше гордо именовалось «чердак». Пришлось споткнуться о кучу какого-то гниющего мусора, рукой ткнуться в мумифицированную тушку отравленной крысы, разгрести небольшую груду хлама, который сердобольные соседи посчитали более простым пристроить на чердак, нежели волочить вниз, на свалку. А ведь удачно. Я нашел в этой куче трехногий стул. Если его поставить вот так, вполне сгодиться. Начнем. Я вытащил последний фетиш, который решил использовать перед тем, как испытать волшебное чувство полета. Это была хорошая сигара. Мой любимый сорт. Настоящая Гавана. Ха! Сейчас. Это вам, господа, моя смерть, а не рекламный ролик табачной компании с припиской внизу, что курение приводит к ранней смерти. Господа, к ранней смерти приводит ранняя жизнь! Я курил, шумно вдыхая терпкий резкий дым. Я бросил курить ровно… а, неважно, сколько лет назад. Бросил. Раз и навсегда. Но сегодня, в последний раз, я решил выкурить свою последнюю сигару. Просто пижонский жест. Но это мое самоубийство. И я волен расставлять в нем столько пижонских жестов, сколько успела создать моя бесхитростная фантазия.

У меня вообще с фантазией напряженка. Если бы чуть получше, я бы придумал что-то вроде несчастного случая. Я даже думал, бросить все и поехать к Димону. Поставить ему флакон самогона, самого ядреного, потому как что-то слабенькое он, воспитанный на неразведенном медицинском спирте, пить просто не будет. Объяснить, мол пора счеты с жизнью свести, как сделать так, чтобы твой коллега написал в заключении «несчастный случай». И тогда по страховке мои получили бы тридцать тысяч изображений американского президента. Со временем. И не решился. Знаю, что он бы стал мне сочувствовать, выдумывать, как мне выпутаться, у Димона-то с фантазией все ОК. И я уехал бы успокоенный и пришлось бы кончать жизнь самоубийством как-то наспех, неподготовленным… нехорошо это… все равно ни одна из димкиных фантазий в реальность так и не воплотилась. А самому как-то ничего умного в голову не пришло. Вроде все хорошо, а как начинаешь анализировать — сразу какие-то быки вываливаются… То следы остаются не те, что надо, то без помощника никак, а какие тогда гарантии, если есть свидетель. Там, у страховиков, такая приписочка в контракте имеется, меленькими буквами… про ответственность, про то, когда контракт вдруг признать можно недействительным. Главное: уйти — уйдешь, и никакого при этом удовлетворения от того, что сделал напоследок что-то стоящее. Поэтому решил уйти просто, без глупых жестов, уйти потому, что не могу не уйти.

Фантазия моя дальше сигары не пошла, поэтому, как только последний кусочек пепла упал на грязный чердачный пол, как стало ясно, что уже пора. Впереди, прямо по курсу было оно, окно. Что же, господа, я так и не узнаю, кто станет в этом году финалистом Лиги Чемпионов. Ну и хрен с нею, с этой лигой, даже если я никогда ничего больше не узнаю. Пора. Почему-то я аккуратно отгибаю проволоку, которой были соединены два ржавых гвоздя: один в раме, один в подоконнике. Теперь путь свободен. И когда я ступил за окошко, согнувшись в три погибели, чтобы обрести одну, ветер ударил мне в лицо со всей своей высоточной силой.

Я зажмурился. Наконец сумел выпрямиться. Негоже в последний полет лететь, согнувшись, став ростом, как карла из пушкинской сказки. Но разлепить глаза еще не удавалось. А ведь руки-то дрожали! Дрожали. Поэтому и пепел падал на пол так быстро… Захотелось выкурить еще одну сигару. Там, на трехногом стульчике. Малодушие. Какая-то часть во мне не умерла. Хочет жить. Боится. Все. Раздавил. Открыл глаза. И увидел.