Тринадцатый миллионер

Глава четвертая Как я дошел до такой жизни

Пока я спускаюсь по лестнице, думаю, как раз наступил момент, чтобы рассказать, как же я дошел до такой жизни.

— Виктор!

— Ну что там?

— Виктор! Иди сюда, немедленно!

— Подожди, я разговариваю.

— Виктор! Оставь свои пустые разговоры. Я тебя зову!

— Ладно, извините меня, я сейчас…

— Виктор, тебе письмо пришло!

— А у тебя оно откуда?

— Посыльный принес.

— И ты расписалась?

— Да, а что?

— Дура! Сколько можно повторять — никаких писем, ничего не подписывай, ничего!

— Витя, брось…

— Кого бросить? Тебя? Дура, бля!

— Галочка, посмотри на своего папу, посмотри!

— Мамочка, тебя папа опять обижает…

— Мамочка, ты плачешь…

— Один раз дурой назвал? Ну и что? Закройся…

Отчего начинаются семейные свары? А кто знает? Они просто начинаются. В один из дней ты вдруг ощущаешь, что в этот дом ты не хочешь приходить. И тогда у тебя начинается компания по Великой Работе. Ты работаешь днями, сутками напролет, а когда приходишь домой, то делаешь вид, что так устал, что и говорить уже сил нету. А на самом деле тебе просто не о чем говорить. А еще точнее: уже не с кем разговаривать.

Наверное, все началось тогда, когда я переехал в Город.

До Города я жил в маленьком городке на юго-западе Украины. Городок был маленьким, располагался на молдавской границе и гордился тем, что матушка-Екатерина выкупила его у молдавского господаря за немалую сумму денег. В городке был Большой Завод и Большой Базар. Сейчас, когда Большой Завод развалили, в городе остался Большой Базар, зато появилась Большая Таможня. Говорят, появилась и особая порода городковых жителей: таможенник называется. Они отличаются от обычных граждан тем, что быстро меняют лица, скупают иномарки с молдавскими номерами, недвижимость и строят большие дома в цыганском стиле[1]. Отличительные особенности: синие мундиры, шелест баксов, и особый прищур в глазах.

В этом городе я был счастлив.

Я был счастлив тем особенным счастьем, которым ты счастлив в молодости, когда даже трагедия неразделенной любви — тоже счастье. Я был молод. И я был счастлив. И я был влюблен. И все у меня получалось.

Я заметил одну простую закономерность: когда я был влюблен, тогда у меня все шло на лад. Успехи следовали за успехами, а поражения оказывались столь незначительными, что вред от них был не более, чем от комариного укуса: какое-то время почешется, потревожит. И забудется.

Итак, я был влюблен. Я был молод. И у меня все получалось.

Говорят, что какой путь ты себе выберешь, таким и пойдешь. Это верно. Выбор всегда за тобой. Но свой первый выбор я делал под прессом родительской любви. Мама, мама, мамочка моя, зачем ты выбрала за меня? Выбор профессии. Его сделали за меня. Сказали, что семье нужен юрист. Я поступил в юридический. Не скажу, что все мне в юридическом не нравилось. Наоборот. Я поступил с первого раза. При этом родители никому не несли взяток, подношений, благодарностей. Я просто очень хорошо сдал экзамены. Скажете, такое не случается? Еще как случается. Особенно, когда накануне моего поступления в институт его ректора освобождают от должности как раз по подозрению во взяточничестве. Потому строгость при поступлении была неминуемо серьезная. Я шел по правилу «девятки». Но первых два экзамена сдал на четверки. Стояла дилемма: сдавать дальше или сдаваться самому и плыть обратно. Помню, что меня тогда поразила абсолютная неуверенность в собственных силах. И я был готов все бросить и уехать обратно домой. И тут кто-то очень мудрый посоветовал мне пойти сдать остальные экзамены, так, для получения опыта. Груз ответственности, который давил на меня, куда-то пропал. И оставшиеся экзамены я сдал неожиданно легко и на одни пятерки. Я вышел с последнего экзамена окрыленный и показал родителям, которые ждали меня во дворе института раскрытую пятерню. Дал «интервью» волнующимся родителям еще не сдавших экзамены абитуриентов, и только после этого направился к своим, которые уже светились от счастья и радости.

Я в это время был влюблен. Сразу в двух девушек. Так что не поступить я не мог. Как я мог вернуться к одной из них с поражением? Как я мог оставаться с другой, если бы не поступил учиться в родной институт. Ведь познакомились с нею как раз на вступительных экзаменах. И какое имеет значение, кого конкретно ты любишь в данный момент? Важно другое: любишь или нет!

Если я что-то делал, то я делал это хорошо. Нет, в институте я не зубарил, но учился старательно. Пусть не на красный диплом, но очень к нему близко. Я частенько получал повышенные стипендии и не за общественную работу (я не слишком любил общество), а как раз за успеваемость. Дважды за время института я порывался жениться, но Бог меня миловал. Родители помогли советом, и я ощутил, что еще успею.

Потом было окончание института, грандиозная пьянка с небольшим дебошем (ребята решили-таки под конец намять бока парню, которого обоснованно подозревали в стукачестве деканату), похмелье, сборы домой. Все катилось как-то просто и налажено. Я получил место юрисконсульта на большом заводе (не без протекции отца, который на этом же заводе состоял начальником профсоюза). Матушка моя была довольна тем, что я пристроился на место, прекрасное для старта юридической карьеры. Я тоже был своей работой доволен. Планировалось, что через три-четыре года я перейду на более интересную должность, а потом вообще займусь индивидуальной юридической практикой. А получилось все по-другому.

Это было в шикарный майский день. Дико пели птицы. Стояла несусветная жара. Мой отец у себя на даче проводил неофициальную часть приема делегации из главка. Официальная закончилась возлиянием на заводе, а неофициальная — продолжением банкета, но уже частным порядком. На нашей даче были и министры, и генералы. А у матушки не было ни одного целого сервиза: редко какой визит дорогих гостей обходился без убытка для посудного шкафа. Отец только-только провозгласил очередной тост, когда все хорошо набирались, мой старик никогда не пропускал случая, чтобы не выпить «За Родину, за Сталина!», хотя сталинистом он не был, что-то вроде дежурной шутки, понятной только лишь избранным. Все выпили. Отец не закусывал, встал, сказал, что хочет пойти освежиться. Он вышел из беседки, увитой виноградом, под которой в хорошую погоду чаще всего и проходили возлияния, чуть ослабил узел на галстуке, и упал. Глупая смерть. Тромб, который отоврался и попал прямо в мозг. У отца было отменное здоровье. Мама вспомнила, что каких-то месяца полтора назад отец пожаловался, что у него заболела нога, наверное, что-то с венами. И действительно, на левой ноге вылез небольшой, едва заметный узелок. Такая вот мелочь! И его в одну минуту не стало.

Сейчас я могу говорить об этом дне спокойно. Тогда, когда отца хоронили, я не произнес ни одного слова, голосила мать, я молчал. И только потом, оказавшись наедине, я дал волю слезам. Я ничего не мог сделать. Я плакал. Никто не видел этих слез. Сейчас я говорю об этом впервые. И мне не стыдно. Ничем нельзя утешить человека, который потерял отца. Ничто и никто не заменит этой потери. Просто нужно время: не для того, чтобы боль ушла, а для того, чтобы она стала тупее.

Когда я очнулся от того, что боль стала меньше, я понял, что в жизни произошло что-то настолько непоправимое, что и говорить не приходится. Я остался без поддержки, без связей, без запаса жизненной стойкости. Все это было в отце. Все это было от отца. Если говорить просто и грубо: мажор впал в минор. Я так и не ушел с завода. Почему-то так случилось, что «друзья» отца вспомнили о его смерти на сорок дней и на годовщину. После годовщины к нам приходил только один действительно друг отца — мастер четвертого цеха Сергей Федорович. Остальные забыли о нем. Забыли. А знаете, как шептались про моего отца? Как про идиота. Нет, нет, именно так и говорили: «Идиот, двадцать пять лет на такой должности, а сыну даже квартиру не сделал». А все те, кому он ее действительно «сделал», за так, за магарыч, потому как мзды не брал, но любил посидеть и выпить с рабочим человеком, эти про отцовы благодеяния забыли в первую очередь. Некоторые говорили примерно следующее: «Идиот, он за бутылку мог квартиру сделать». А мне было на это наплевать. Людская неблагодарность? Ну и что? Отец как-то сказал: «Пусть лучше вспоминают про то, что взяток не брал, чем оговаривают, кому за какую сумму что сделал». Его работа была пить с нужными людьми. И кто скажет, что это была неправильная работа? Если бы не мой отец, проект строительства новой школы на месте моей старой никогда бы не увидел свет. Школа располагалась в старом барском доме. До революции в нем жил хозяин машиностроительного (тогда механического) завода. Школа отличалась крепостью стен, в которых громадные каменные глыбы были скреплены известковым, замешанным на желтках, раствором. И никаким санитарным нормам не отвечала. Поскольку в барском будуаре можно разместить класс, при большом желании, но классу там будет неприятно. А отец поехал с проектом строительства новой школы куда надо. И завертелось. Слава Богу, что старик не дожил до перестройки паршивого качества, он бы эти горбачевские выбрыки не пережил. Ведь вместе с перестройкой и проект новой школы канул в небытие. Профинансировать не успели. Школу, которая была одной из лучших в городе, закрыли, а здания — раздали на квартиры. И стали получать граждане очередники трехкомнатные квартиры в спортзале, четырехкомнатные — в школьной столовой, и т. д., и т. п. Точка.

Я оставался работать на заводе. Оставался потому, что там оставалась хоть какая-то память об отце. Хоть что-то, хоть его портрет на стенде истории завода. А тут пошли новые времена. Пошли солидные контракты за рубеж. Завод стал торговать со всей Азией. Наше начальство стало ездить по делам не только в Китай и Египет, но и Саудовскую Аравию, Сирию, Пакистан. Мы внедряли старые разработки, которые оказались достаточно удачными, и завод держался какое-то время на плаву. Нет, его пытались «прихватизировать». И не раз. Кому, как не заводскому юристу знать про все предложения, которыми осыпалось наше заводское руководство. Но наш директор, Михаил Вильевич, светлая ему память, держался молодцом. Сначала добился, чтобы завод исключили из списка приватизируемых, потом, когда все-таки не удалось — превратил завод в ЗАТ (закрытое акционерное общество). Подмял под себя акции рабочих и стал выплачивать им дивиденды. Это было удивительно. Но это было и здорово. Это было время, когда я зарабатывал очень неплохую зарплату. К зарплате регулярно прилагалась премия. А вот к премиям удавалось присобачить иногда и дивиденды. И вот тогда я познакомился с Настеной.

«Дьявольщина!»

Я совершенно не заметил половину кирпича, который подло подставил острую грань прямо под мой локоть. В этом темном месте подъезда всегда можно схлопотать от кого-то или чего-то, темно-то, хоть глаз выколи! М-да и кто это сказал, что освещать подъезд не надо? Чтобы бомжей не привлекать, так они и так, как тараканы на тепло… Нет, абсолютная глупость это ваше отсутствие освещения!

Вот так, потирая ушибленное место я выбрался на свет Божий. Выбрался. И понял, что жизнь прекрасна… в любом своем проявлении.

И в этот момент ко мне подошел бомж (легки они на поминках), обычный зачуханный дворовой интеллектуал, которому для опохмелки всегда чего-то не хватает. Бомж шмаркнул носом, под которым собрались струпья засохшей крови (наверняка, следы стычки с конкурентами по выживанию) и заявил:

— Дай рваный…

— А почему не пятерку? — поинтересовался я с иронией.

— Не, у меня есть, а еще две бутылки, — он показал мне авоську, в которой лежали две пивные бутылки. Мне как раз гривны на опохмел не хватает.

— А мелочью? — я был еще более ироничен. Но мой собеседник на иронию был непробиваем, точь-в-точь, как артиллерийский бастион под Моозундом.

— Давай… — и глаза его засветились привычной жадностью удачного попрошайки.

Я выгреб из карманов всю мелочь, какая была, и высыпал подаяние в протянутую руку. Бомж аккуратно пересчитал мелочь, вернул мне три монетки со словами:

— Лишние. Мне чужого не надо, — и гордый от удачно проведенной экспроприации у давно уже экспроприированного, мой собеседник удалился восвояси. Я смотрел ему вслед и понимал, что если так жить, то лучше уж головой спланировать об асфальт как раз с того места, где я был. Бомж уходил, уходил и шлейф бомжовых ароматов, густо висящий в городском спертом воздухе. Я посмотрел на монетки, которые мне вернули и стал хохотать, как ненормальный.

Я начал поход за миллионами имея семь копеек мелочью и два жетона на метро! По сравнению со мной, достопочтенный д'Артаньян, вступивший в Париж с несколькими экю в кармане казался просто сказочным Крезом.