Тринадцатый миллионер

Глава седьмая Временное бомбоубежище

Когда человеку плохо, он инстинктивно ищет, куда ему спрятаться, под какое укрытие засунуть свое тщедушное тело и, хотя бы на время, забыться о том, что его гложет. Стремление спрятаться, бежать — одно из самых стойких реакций на стресс. Так было всегда. Особенно тут, на Украине, с ее бескрайними просторами, где сам ландшафт издавна подсказывал человеку, что бегство — самый легкий путь избежать неприятностей. Мы бежали от стрел кочевников по лесам и ярам. От ляхов бежали на Сечь. От москалей — на запад. И только от себя самого никуда не убежать. Как никуда не убежать от собственной трусости, прописанной в генах. Это трусость ситуационная, трусость в целом. Нет, я не говорю, что труслив народ. Но храбрость в поведении народном проявлялась только тогда, когда его (украинский народ) припирали к стенке и били по голове: вот тогда приходилось отвечать. И много героического было в этих ответах. А так… Ходили мы под чужими знаменами почти всю свою сознательную национальную жизнь. Хорошо ходили. Славно ходили. Но как только ситуация складывалась сложно и касалась тебя лично — стремились бежать.

Вот и я предавался бегству с наслаждением неофита.

Когда грустные мысли немного рассеялись, я поправил букет сирени так, чтобы он лежал аккуратно посреди могильной плиты, повернулся, и потопал прочь, огородами, так к тете Марусе было ближе всего. Огороды в Приполье располагаются у реки. Длинными полосами спускаются к пойме, сразу же за огородами идут заросли камыша, почти полностью облепившего болотистые берега речушки. Когда-то речушка Мелява была мелкой, но быстрой и чистой. В ней купались, из нее брали воду, она текла из подземных источников, богатых минералами, и считалась стариками рекой-целительницей. Новое время вызвало к жизни новых людей. Они запрудили Меляву в нескольких местах, устроив заводи для разведения рыбного хозяйства, речка стала заболачиваться, берега ее постепенно обросли камышом, а русло резко изменилось. Чтобы обойти участок, который доходил почти до самого края камышей (кто-то из хозяев распахал землю почти до самого конца возможного земледелия), пришлось пройти по болотцу, ловко лавируя между лужами, пару раз зачерпнуть туфлями воду и, наконец, оказаться снова на импровизированной тропинке. Тут же красовались три коровьи лепешки. Сразу же пахнуло сельской экзотикой, но не шибко. Шибко пахнуло когда я приблизился к двору тети Маруси.

Домик тети Маруси находился на улице с поэтическим названием «Тополиная». По улице действительно тянулись тополя. Дома шли с одной стороны улицы, огородами выходя к берегу речушки, напротив домов тянулись поля, и, как раз эта сторона улицы, идущая от полей, и была усажена красивыми и гордыми тополями. Я любил приезжать в Приполье в конце мая, когда тополя начинали цвести. Комки тополиного пуха, разносимые ветром, создавали эффект эфемерного, потустороннего мира. Ты оказывался в сказке, в ином измерении, один на один с совершенно неизведанны и непонятным. И эта сука хотела, чтобы я брал ее в эти, заповедные для моей души, края? Хотя, если заниматься казуистикой, то можно возразить, что она стала сукой только потому, что я не пускал ее в заповедные края своей души. Опять же, а чем это доказать?

А вот и он, дом тети Маруси, мое временное бомбоубежище. Его легко обнаружить на улице: напротив посадки с тополями вы видите четыре березки — они как раз напротив окон дома тети Маруси. Домик глинобитный, Иван успел обложить его кирпичом, сделать в доме туалет и душевую комнатку, провел воду из колодца. Но женщина все равно пользовалась туалетом на улице, мылась в бане, которую построил еще ее отец, а воду вытягивала ведрами и таскала в дом вручную. Единственное, чем тетя Маруся постоянно пользовалась — так это отводом воды к участку. Растения требовали постоянной подпитки и влаги. В засушливое лето тетя Маруся выбирала воду из колодца почти до самого донышка. Вот и сейчас женщина стояла в огороде и занималась поливом. Шланг был уже латаный, но вода бежала споро, нигде не протекало, а помидоры, привядшие под нещадным дневным солнцем, от благостной влаги выглядели превосходно.

— Ой, сыночек! — увидев меня, произнесла тетя Маруся. Она всегда так меня называла. А я и не сопротивлялся. Мне даже приятно. Женщина выключила воду, на ее изборожденном морщинами лице засияла улыбка.

— Гость на порог, счастье в хату, — перефразировала древнюю поговорку хозяйка, — или у тебя, сынок, что случилось?

— Ничего серьезного, матуся, на пару деньков на побывку примете? — я постарался быть как можно более беззаботным. Тетя Маруся посмотрела на меня и не поверила. Вздохнула.

— В порядке, так в порядке. Иди, сынку, в хату, я сейчас впораюсь и подойду.

В хатынке все как всегда. Чистота. Ослепительно белые стены и потолок — недавно белили. Светло и тепло. Воздух настолько чистый, что и в доме, кажется, необычайно свежо. Только натуральные запахи: сено, которое сохнет под крышей, ах, вот еще примешиваются запахи лаванды и мяты — эти травы сохнут в углу комнаты, а тут, на скамье, разложены пучки чабреца. Раздается звук — мычит корова, которую гонят на дойку.

Я пытаюсь вдохнуть все эти запахи, впитать их в себя, войти в резонанс с этой волшебной природой, почувствовать что-то настолько важное, что связывало меня с жизнью, но в бездушном душном городе куда-то исчезло… И когда я чувствую, что голова начинает кружиться (то ли от этих запахов, то ли от голода), появляется еще один звук.

Чур! Тетя Маруся уже впоралась по огороду. Я осторожно раскладываю траву, сажусь на лавку и ожидаю прихода хозяйки. В этом селе слово «впораться» — одно из самых знаковых. Тут говорят «впоратысь по работе, по хозяйству, по дому»; когда человек сделал какое-то важное дело, следовательно, он «впорал» его, даже если это дело было выступление с лекцией перед мухами в доме культуры. Ни один из президентов со страной «впоратысь нэ можэ», а еще жаль, что умер Лобановский, потому как в украинском футболе «поратысь вжэ нэма кому».

Тетя Маруся зашла, и лицо ее озарило спокойной улыбкой человека, знающего цену себе и своему труду. Со мной тетя Маруся старалась говорить на русском, но часто забывала и переходила на свой родной украинский язык. И ее совершенно не смущало, что я отвечал по-русски, хотя, через два-три дня пребывания под ее опекой я начинал шпарить «ридною мовою», как заправский хохол.

— Синку, я тільки-но борщику впорала, їстимеш? А ще є варенички, я їх зараз відварю. З вишеньками. Ти ж такі дуже любив порати (кушать)… А ще у виварці воду поставила гріти, після вечері якщо бажаєш, можеш впорати собі баньку[2].

Тетя Маруся засуетилась. На столе вскоре появились и борщ, и вареники, и пляшечка добротного самогона, первака, который гнали сами руки доброй тетки Маруси.

— А це як у селі, та й без горілочки? Ні, ви як собі знаєте, а я раз-два на рік впораю літрів зо десять та й тримаю. Прийде електрик щось порати, вгощаю, або треба людей наняти картоплю впорати, знову без оковитої не обійтися[3].

Самогон был крепким, градусов за пятьдесят. Тут, в селе, такой подают только дорогим гостям. Напиток чистый, без запаха и примеси, немного обжег горло и оставил после себя приятное послевкусие. Настоящий сахарный продукт натуральнейшего брожения. Нет, я ничего против монополии государства на водку не имею, только попробуй найти в магазине водку, которая по своим качествам сравнится с хорошим украинским сельским самогоном (бурачанка[4] не в счет).

А как вкусно тетя Маруся делает вареники с вишнями! В ее исполнении — это просто шедевр кулинарного искусства. Тесто такое мягкое, тонкое, нежное, каждый вареник смотрится, как набитый шариками кошелечек. У тети Маруси есть свой фирменный рецепт. Она вместо сахара использует к вареничкам сахарную пудру. С отличии от сахара, пудра сразу же растаивает, как только попадает на вареники и совершенно не чувствуется, а на дне миски образуется такая импровизированная подливка-сироп, в которую макаешь каждый вареник и кушаешь с большим удовольствием. Наслаждение в том, чтобы раскусить вареник, почувствовать, как начинает по небу бежать кислый вишневый отвар, и на контрасте со сладким сиропом на оболочке вареника получается тот самый неповторимый вкус, за который я обожаю кулинарные произведения тети Маруси.

— Оце раніше цукор на паї давали, коли ще колгосп був, а зараз земля у орендаторів, що хтять, те й роблять. Пшениці майже не сіяли. Що торік, при колгоспі, було посіяно, те й маємо. А вони тільки ріпак та кукурудзу, вже й ферми позакривали геть усі. Що вони будуть на наші паї давати? Ріпакові голки? А навіщо воно мені здалося? Жодного цукрового буряка не посіяли. Кажуть, що невигідно. А мені з цього що? Так і жити не вигідно. В цьому році й жому не буде, чим худобу буду годувати? А продавати корову — жаль бере. Годувальниця. Приймали молоко по гривні двадцять, а з вчорашнього дня по вісімдесят копійок. І що їм зробиш?[5]

Я отвлекся от своих грустных мыслей.

— Спасибо, тетя Маруся. Все очень вкусно. Чес слово…

— Ой, я тебя совсем забалакала. Банька ведь готова. Давай. Иди. Там в кружке холодненький квас, знаю, что любишь…

Хлебный квас маминого приготовления очень любил Иван. Именно ему мама привыкла ставить в баньку кружку с ледяным квасом. А он, распаренный, вымытый, чистый, выпивал эту кружку залпом и на его лице читалось такое счастье и блаженство, что даже меня, городского пентюха, пробирало насквозь. Я встал с лавки, почему-то отвесил короткий поклон иконе Богоматери с младенцем, висящей в красном углу комнаты и пошел смывать с себя грехи своего Города.