Твоё слово

Глава 14. Суд. Клятвы

— …таким образом, с госпожи Шуры Солнцевой сняты все обвинения и… — монотонный голос судьи продолжал зачитывать оправдательную речь, но меня это особо не трогало. Я почти не вслушивалась. На меня накатило какое-то равнодушное отупение. Еще днем. Я редко впадала в такое состояние. Обычно когда надо было серьезно подумать, но думать не хотелось. А от слова «серьезно» у меня и раньше всегда начиналась изжога.

Когда закончился суд — а длился он всего часа полтора, и то только из-за бесконечного количества каких-то непонятных бумажек, которые надо было собрать, и речей, уместить которые можно бы было в пару предложений, а не пару страниц мелкого текста — меня повели в отдельную комнату, где выдали текст клятвы, которую я должна была произнести, пока мне полосуют ладонь ритуальным ножом. Любопытства ради, я поинтересовалась, как именно работают клятвы на крови. А работали они сурово, но топорно. Все муки преисподней обещаны были тому, кто нарушит клятву, данную на крови, но только если будут нарушены условия, озвученные тем, кто ее дает. Я, например, клялась, что не буду распространять ни в какой форме ни одной живой душе ту информацию, которую узнала, пока находилась под стражей. Но наивные стражи порядка почему-то не допускали, что я могу узнать ту же информацию из других источников — благо, когда знаешь, что искать, это не то чтобы невыполнимая задача — и распространение информации, которую я узнала не находясь под стражей, условий клятвы не нарушают.

То есть, при желании, обойти клятву я на самом деле могла. Их счастье, что я не была в этом заинтересована. Клятв я дала аж три штуки, и пока их давала, придумала по несколько вариантов того, как можно обойти каждую. В общем-то, просто так, без всякой цели. Может даже расскажу о них графу Сибанши, если он будет отвечать на мои письма.

Все это время рядом со мной был Раш, теперь уже снова под мороком. Он меня не трогал, почти со мной не разговаривал, и вообще, ровно как и я, был весь в себе. Наверное, со стороны мы представляли собой тоскливое зрелище — унылые человечки. Чем был озадачен Раш, я не имела ни малейшего понятия, а спрашивать поостереглась. Вдруг он опять злиться на меня, а я пока не готова с этим разбираться. С одной стороны, мне было гораздо легче, когда он меня не трогал и не мешал мне заниматься самокопанием; с другой, его отчужденность почему-то слегка подбешивала. Почему-то мне казалось, что он такой молчаливый, потому что все-таки злиться на меня. Казалось бы, у его «Его Высо…» могло быть массу всего, что могло бы его тревожить, и далеко не факт, что я вхожу даже в первую десятку, но меня не оставляла ничем не обоснованная уверенность, что он на меня злиться. И я злилась на него за то, что он на меня злиться. А еще в голове крутились абсолютно бессмысленные, но до ужаса навязчивые, фантазии о том, как он мог бы высказать мне свое раздражение, и как бы я ему ответила. В своем воображении я то кричала на него, обвиняя во всех грехах, то с обескураживающим равнодушием игнорировала все претензии, то логически обосновывала неуместность всех его чувств. Зачем вообще было об этом думать, если он ничего мне не говорил, тем более не предъявлял — не имею не малейшего понятия, но не думать об этом почему-то не получалось. И это злило даже больше его воображаемых претензий в мою сторону.

Из-за того, что мне приходилось думать о такой ерунде, я не могла подумать о действительно важных вещах. А именно — о том, как мне дальше общаться с людьми. У меня появились сомнения в выбранном мной когда-то способе взаимодействия с людьми. И я либо должна была найти подтверждение тому, что сомнения не оправданы, либо подкрепить эти сомнения более серьезной доказательной базой, которая разрушит к чертям, возможно, все мои представления о мире. И я, конечно, очень хотела бы, чтобы мои сомнения оказались всего лишь минутной слабостью, но задница уже чуяла проблемы, связанные с необходимостью приспосабливаться к новым обстоятельствам. И все, что я сейчас могла, это успокаивать сердце ложью о том, что все будет хорошо, и готовить мозг к глобальному переосмыслению нашей системы ценностей.

Мы с Рашем и сопровождающими меня стражами вышли из парадной двери Башни Порядка и в молчании прошли прилегающий к зданию двор, вышли через массивную, опоясывающую тюрьму, каменную стену в которой был выбит проход с двумя дверьми и оказались на свободе!

На свободе как-то сразу стало повеселее. Может потому, что воздух на свободе слаще, может меня слегка нервировали враждебные взгляды стражников, а может дело было в любопытном собрании людей у главного входа в двор башни. Толпа была явно чем-то недовольна, и были у меня догадки на этот счет.

— А чего они там делают? — спросила я у одного из стражников. Он весело на меня глянул.

— Протестуют против вашего освобождения из-под стражи, госпожа! — улыбнулся он.

— И давно? — я с любопытством разглядывала протестующих.

— Уже часа три как, госпожа, — прикинул мужчина, почесывая подбородок.

— Давай просто обойдем их, — с надеждой предложил Раш, — они все равно не знают, как ты выглядишь.

— А ведь точно не знают, — покивала я; Раш страдальчески вздохнул, уже примерно догадываясь, в какую сторону текут мои мысли. А я ничего не могла с собой поделать. Мне нужно было отвлечься от тоскливых дум!

— Мы, верные подданные Шинрской Империи, должны выступить одним фронтом — выступить организованно, выступить убедительно! Мы должны дать понять этой выскочке, что нам не так просто запудрить головы красивыми заголовками! И мы на этом не остановимся, мы пойдем дальше! — я совершенно неожиданно обнаружила в себе не только ораторский талант, но и лидерские качества; обнаружила я это богатство в блестящих восхищением и одобрением глазах протестующих, которых за полчаса превратила из разрозненной толпы униженных и оскорбленных в разумных с твердой гражданской позицией, в то, что я через, ну скажем, пол года планирую превратить в политическую силу, — я объявляю этот день — днем основания нашей Золотой Партии Патриотичных Подданных! Сокращенно — ЗППП! Мы будем собираться с вами два раза в месяц и координировать нашу деятельность по борьбе с иностранными агентами, которых подослали в нашу славную Империю для подрыва нашего влияния на международной арене! Я оставлю в «Высоком Вестнике» время и место нашей следующей встречи! А сейчас, господа, расходимся!

И действительно разошлись, перед этим чуть не по очереди подходя, чтобы поблагодарить меня и выразить свою благодарность.

— Это всего лишь моя обязанность, как патриота, — объяснила я, серьезно и без улыбки глядя в глаза толстенькому господину с волосатыми пальцами и фанатичным блеском в глазах, который хвалил меня за мои твердые убеждения.

Последним подошел Раш. Честно говоря, я ничего подобного не планировала, просто хотела покричать с толпой, вылить, так сказать, все напряжение прошедшего дня. Но неожиданно людям мои кричалки очень зашли и в какой-то момент, неожиданно для самой себя, я оказалась на возвышении, в окружении благодарных слушателей и меня понесло. Я действительно как будто бы освобождалась от напряжения, мне становилось легко и весело; но вот подошел Раш, вот я поймала себя на мысли, что только что сделала, и мне стало как-то не по себе, опять навалилась тяжесть. Я ожидала осуждения или увещеваний, но он просто взял меня за руку и повел к заказанному заранее экипажу. Почему-то от этого стало еще гаже. Наверное, его чаша все-таки переполнилась? Он ничего не говорил, и я не могла об этом не думать. Но даже усевшись рядом со мной в простую деревянную карету, он продолжал держать меня за руку, и это немного успокаивало.

— Прости?.. — неожиданно вырвалось у меня и я замерла, сама удивленная этим.

Он ответил не сразу, и минуты его молчания превратились для меня в какую-то вязкую жарко-холодную бесконечность, в ожидание какой-то развязки.

— Ничего, разберемся, — спокойно ответил он, продолжая смотреть в окошко и держать меня за руку. От его ответа почему-то перехватило горло, но все напряжение выдулось из меня на выдохе. Я решила не думать и просто сосредоточиться на том, какая у него приятная рука. Странно-большая, больше моей, сухая и теплая, а на костяшках гладко-скользкая шершавость — чешуйки.

Стоило мне только выйти из кареты недалеко от дома, меня тут же заключили в крепкие деревянные объятия; стало вдруг шумно, как-то резко и неожиданно, Дорик и Борик что-то говорили на перебой, Ева приглаживала мои волосы, а я продолжала держать Раша за руку. Я смотрела на них и понимала, что они и правда рады меня видеть. На удивление, очень рады. Хоть убей, не понимала, почему, но запала я им в сердца, похоже, крепче некуда. Я не знала, что говорить, что отвечать, как вообще себя с ними вести, поэтому на все просто послушно кивала. Меня накормили, напоили, завернули зачем-то в плед, хотя я вовсе не замерзла, расчесали и заплели волосы, и Раш все так же за руку повел меня в комнату.

Наконец, я осталась одна. В комнате все осталось, как и было, да и что могло измениться всего за один день, пусть и бесконечно долгий для меня лично. На улицы было уже темно, потихоньку зажигались магические огоньки, проникающие порой оранжевыми линиями в мою комнату; белым шумом приятно звучали звуки засыпающего города — тише звучали голоса, лай собак в этих утихающих улицах звучал громче и отражался от каменных стен. Из приоткрытого окна задувала прохлада приближающейся ночи.

Я села на кровать, навалившись на стену. Выдохнула обреченно и подобрала ноги к груди. Пришла пора думать. Я еще раз тоскливо вздохнула. Все-таки это тяжело, когда все от тебя без ума. Я им всем так нравлюсь, что они готовы продолжать взаимодействие со мной, даже тогда, когда оно явно в убыток. Это… это почему-то ранило. Вообще-то, у меня довольно большая семья. Если это нормально, заботиться о ком-то, даже если он приносит проблемы, просто потому, что этот кто-то тебе нравится, то получается я своей семье не нравилась? Не то чтобы мне нужна была их забота или любовь, не то чтобы мне вообще было до них особое дело — меня никак не трогало кровное родство и все они, кроме мамы, разве что, были для меня просто чужими людьми, но… Неужели я им с самого начала настолько не нравилась? И если я им по какой-то причине была несимпатична, то почему я так симпатична для Раша? Евы? Дурика с Бобриком? Луки?

Я хорошая или плохая с точки зрения окружающих? Почему одни от меня отворачиваются, а другие — нет? Если и с одними и с другими — всего лишь я? Очевидно, что дело было не только и не столько во мне. Маме я тоже нравилась, но заботиться она обо мне не хотела. И Олеже я нравилась. А Олежиной маме я никогда не нравилась, но она все равно частенько впрягалась в то, что считала моими проблемами. В чем разница между ними и теми, кто окружает меня в этом мире? Я могла бы подумать, что разница именно в том, что это другой мир, но весь мой опыт взаимодействия с разумными в этом мире говорит о том, что разницы в социологическом плане особой нет. Ну, то есть, у тех же оборотней есть, например, животные инстинкты, которых нет у людей, а у драконов есть магические инстинкты, которых нет ни у одной из рас этого мира, и это конечно вносило разнообразия, но разница не была такой уж сильной. Разумные в этом мире были по сути такими же, как люди — в моем. Были порядочные и не очень, были ранимые и равнодушные, были жестокие и жалостливые, глупые и умные, и далее и далее. Они точно так же менялись в зависимости от того, находятся ли они одни или являются часть какого-то сообщества или просто толпы, они покупались на яркие заголовки абсолютно так же.

Может моя семья просто сплошь состояла из слабаков? Поэтому они не смогли заботиться даже о той, рождения которой, вроде бы, ждали? А я такая же? Я ни о ком не забочусь. В отличие от моего, ну например, отца — принципиально, а не в зависимости от обстоятельств, но все же.

Я вспомнила, что мне говорил Лука перед тем, как меня арестовали.

«Есть ли кто-то, чье присутствие в твоей жизни для тебя важно? Разумные, без которых тебе было бы жить хуже или скучнее, чем с ними.»

Мне нравятся мои… ну пусть будут сожители. Так вот, мне нравятся мои сожители. Я уже абсолютно уверенно могла сказать, что не хочу лишиться их общества.

«Тебе нравится, когда они счастливы? Ты грустишь, когда им плохо? Что ты хочешь и можешь для них сделать?»

Я не понимаю идеи со-чувствования, но мне точно гораздо спокойнее и веселее, когда они спокойны и веселы, и меня напрягает, когда они чем-то огорчены. Не то чтобы мне из-за этого становилось грустно, просто напрягало, и хотелось, чтобы они поскорее снова стали веселыми.

А вот вопрос, что я могу для них сделать, был уже поинтереснее. Он предполагал не самокопание, а какие-то действия.

Чего они от меня хотят? Чтобы я не ввязывалась в проблемы и была послушной милой девочкой. Значит, я ей стану. Принятое решение — грело душу и приносило облегчение. Я легко провалилась в сон, пообещав с утра подумать над подробностями своего плана по превращению себя в солнышко, которое умеет заботиться о сожителях и не бежит от проблем!

Я стояла на обрыве. Смотрела как бежит время, все быстрее и быстрее. Змеиное тело обвивало меня кольцами, но я не шевелилась. На обрыве сидел дядя Вося, бренькал тоскливенько на гуслях.

— Так и будешь стоять? — спросил он удивленно, поворачивая ко мне голову.

— А надо идти? — с тихим шуршанием меня оборачивало гибкое чешуйчатое тело, проходясь по шее, шипя в макушку.

— Тебе — всегда надо, — кивнул старик, дергая струну.

— Все равно ведь не двигаюсь вперед, сколько не иду, — вздохнула я, впрочем, не сильно огорчаясь. Не то чтобы мне до всего этого было дело.

— Так если ты просто ногами шевелишь, не думая — конечно, никуда не двинешься, — хихикнул дядя Воська.

— А мне никуда и не надо, — удивилась я, — разве я говорила, что мне куда-то надо?

— Поэтому сколько бы ни шла, никуда и не дойдешь, — он повернул старое лицо от меня обратно к небу и, болтая в воздухе ногами, запел что-то. Я не могла разобрать слов, как это часто бывает во сне. Теплые кольца то сжимали меня, то чуть ослабляли захват, за спиной раздавалось уютное шипение и шуршание, а старик все что-то тихонько завывал, дергая струны; а время бежало.

— А если я решу, куда хочу пойти?

— Тогда и пойдешь вперед.

— Но впереди обрыв, — я вскинула брови.

— Значит, судьба у тебя такая, — улыбнулся мне дядя Вося.

Я помолчала, то ли секунду, то ли вечность, а потом уточнила, не знаю зачем, указав на устроившую меня в своих кольцах змею.

— А это кто?

— Человек, — ответил дядя Вося.

— Что-то не похоже, — старик опять хихикнул.

— Наша Мать сказала мне как-то: соскреби дракону чешую — найдешь человека. Все мы ее дети по сути.

Я ворочалась с боку на бок, но снова уснуть не получалось. За окном еще было темно, в доме — тихо. Я скинула одеяло, и спустила ноги на холодный пол, зашаркала в поисках тапочек. Укуталась в покрывало и пошла вниз, на кухню, чаю хоть попить. Когда я спускалась с лестницы, увидела, что с кухни из приоткрытой двери льется приглушенный свет.

Ева сидела за столом, перед ней лежали какие-то тряпочки и кружева, и она, почти неслышно намурлыкивая какую-то песенку, что-то шила. Стоило мне приоткрыть дверь, она подняла на меня ласковый взгляд керамических глаз. Интересно, как вообще керамические глаза могул быть ласковыми?

— Что-то ты рано, милая, не спится? — я присела напротив нее и кивнула, — давай я тебе молока подогрею?

— Давай, — я улеглась на стол лицом, — а что ты шьешь?

— Платье тебе на День Города, — она взяла небольшую металлическую кастрюльку с красивой резной ручкой и налила в него молока, — а то все соседи уже шепчутся, что я девочку не могу прилично одеть, ходит у меня в чем придется!

— Зато ты меня кормишь, — сказала я, — ты им объясни, что я как дворовая кошка, меня главное — подкармливать, а платья я все изгваздаю, шарясь по помойкам.

— Ты не дворовая кошка! Ты моя пусть и дальняя, но родня! — важно возразила Ева, поворачивая ко мне нахмуренное лицо, и явно не без легкого ехидства добавляя, — и бывшая жена гордого свинопаса! Тебе не пристало ходить в чем попало.

— Эка я из жизни выпала, — нахмурилась я удивленно, — чья-чья бывшая жена?

— Тебе Раш сам расскажет о твоей жизни до загадочного проишествия в фонтане на главной площади, и ты уж будь добра его выслушать, — хохотнула деревянная женщина и посерьезнела, — слышала когда-нибудь о межмировых порталах? О них любят писать всякие фантазеры в приключенческих романах. Очень интересно! Сама зачитываюсь. Жаль, что перемещения между мирами — лишь выдумка.

— Да, и правда жаль, — кивнула я. В общем-то, жаль мне не было. Мне было никак. Ну разве что слегка любопытно, как возможно то, что признано невозможным. Залетела в голову грешная мысль посмеяться над местным Собранием Ученых Существ, доказав, что они глубоко не правы в своих научных изысканиях.

— О чем думаешь? — спросила Ева вроде бы просто так, но я почувствовала ее напряжение.

— Ну… — что бы такое соврать, — я решила стать цветочницей.

Кружка, в которую деревянная женщина собиралась налить мне молока, чуть не полетела на пол.

— Что? Цветочницей? — посмотрела на меня внимательно, — это тебе для работы надо?..

— Ну да, я решила, что продавать цветы — мое новое призвание, — кивнула я и сама себе поверила; хотела утром продумать план — вот и он, — цветы — это мило и совсем не опасно. А у нас недалеко как раз есть цветочная лавка. Туда и напрошусь. Платье мне, кстати, пригодится! Продавщица цветов ведь должна быть хорошенькой? Значит, буду хорошенькой. Давно пора. Наберусь опыта, а потом может и свою лавку забабахаю. Почему нет? Цветы — это мило!

Ева улыбнулась мне немного натянуто, но мое сердце наполнялось решимостью с каждым новым произнесенным словом. Я буду продавать цветы! Тогда они от меня точно никуда не сбегут. Какие проблемы может принести просто хорошенькая цветочница?

— Может ты еще подумаешь? — неожиданно попросила Ева. Меня это удивило и даже немного обидело. Разве она не должна быть рада? Наверное, она мне просто не верит. И правильно — в таких вещах верить надо не словам, а делам! Вот устроюсь цветочницей, принесу ей букетик ее любимых норвеских ромашек, вот тогда она и будет рада. С улыбкой я приняла из ее рук кружку и, завидев в окне тонкое дребезжание солнечных лучей у горизонта, поднялась на выход.

Раш сидел на ступеньках. Я присела рядом и сдула парок от горячего молока с медом. От утренней прохлады по плечам прошлась легкая дрожь, почему-то вырываясь из меня довольной улыбкой. Мне было на удивление хорошо. Я нагло притиснулась к теплому боку Раша, боднула его лбом в плечо. Мужчина покосился на меня чуть удивленно, а потом обнял за плечи рукой.

Ощущение было странное. Я с удивлением поняла, что мужчины меня, кажется, никогда не обнимали. Разве что какие-нибудь малознакомые дядечки иногда лезли, навязывая свое общество, и порой приходилось перетерпеть, чтобы не нарваться на агрессию. Но вот так, наверное, никогда.

Его рука была большой и горячей, ее тяжесть приятно давила на плечи — хотелось, чтобы он меня в эти руки покрепче завернул, и стало бы совсем как в гнездышке. Я прижималась лицом к его плечу и, немного, к груди. Все его тело было твердым и это было, вроде бы очевидно, но непривычно и потому — странно. Я не была мягкой. Я была довольно худой, местами даже слегонца угловатой, но, по сравнению с ним, я ощущала себя мягкой и податливой. Мне всегда казалось, что мои бедра похожи на пудинг, обернутый кожей, а его были твердыми и крепкими. Я знаю, потому что потрогала, проигнорировав нервное покашливание мужчины.

Я запоминала и впитывала ощущения объятия с мужчиной, и это вызывало приятное волнение, как перед возможностью узнать что-то новое. Утро становилось все лучше и лучше. Раша хотелось потрогать всего, пощупать, но в какой-то момент он поймал мои руки, уложил их себе на бедро и начал читать занудную лекцию за нравы современного поколения, совершенно очевидно издеваясь надо мной. Ну потому что когда он становился безукоризненно вежливым и обращался на Вы — это было верным признаком его желания слегонца побесить собеседника.