Творцы русской идеи

Николай Александрович Бердяев (1874–1948) — один из наиболее блистательных представителей второго поколения философского ренессанса. Выросший на Достоевском, усвоивший этическую программу Вл. Соловьева, он выступил как глубокий философский интерпретатор православия.

Бердяев — вдохновенный мастер слова. Его слог прост, выразителен, афористичен. При том, что сам Бердяев никогда не был доволен написанным, не любил своих книг, не перечитывал их. Ему всегда казалось, что на бумаге его философские интуиции выглядят не адекватно, беднее, чем озаряли его. Поэтому он так охотно переписывал свои мысли. Порой может показаться, что Бердяев повторяется. Но это не так: каждый раз он находил новые, все более выразительные слова, не говоря уже о новых оттенках смысла.

Возможно и другое ложное представление о Бердяеве при поверхностном его прочтении: будто он не оригинален и дает лишь вариации на заданную тему. Бердяев охотно называет источники своего философствования. Прежде всего это Кант, о нем Бердяев всегда отзывался с великим пиететом: «Кант есть центральное событие в европейской философии»¹. Достоевского и Соловьева я уже упоминал. Далее должна идти речь о Марксе. Наконец, о Я. Бёме и Ф. Ницше. Но все это только полученные Бердяевым импульсы. Пришедшие с неожиданных сторон от столь несходных умов, они претворены им в независимое цельное учение, которое продолжает жить и ныне, вот уже полвека после кончины философа. Сегодня в философии трудно сказать что-нибудь новое. Бердяев — один из последних самостоятельных мыслителей.

Вот почему надо развеять еще одно облегченное мнение о нем: Бердяев противоречит сам себе. Написал, мол, много (библиография его работ насчитывает 453 позиции, не считая переводов на другие языки), не помнил, что написал ранее и т. д. Как бы предвидя подобные нападки, Бердяев назвал вступительный раздел в одной из поздних своих работ «О противоречиях в моей мысли». Есть философы — создатели систем, которым они сохраняют верность как своим избранницам. «Я никогда не был философом академического типа… Моя мысль всегда принадлежала к типу философии экзистенциальной… Экзистенциальность же противоречива. Личность есть неизменность в изменении… Философ совершает измену, если меняются основные темы его философствования, основные мотивы его мышления, основоположная установка ценностей»². В последнем Бердяев был всегда верен себе.

Бердяев получал плодотворные импульсы и обильно источал их. Причем те, кто с пользой для себя читал Бердяева, не всегда считали своим долгом вспоминать об этом. Вот, например, книга известного немецко-американского психоаналитика Эриха Фромма «Иметь или быть» (философский бестселлер 1976 года на Западе). Имя Бердяева там не упомянуто. Между тем у последнего сказано: «Проблема буржуа есть проблема отношения между «быть» и «иметь». Буржуа определяется не тем, что он есть, а тем, что у него есть»³. Сказано в работе, увидевшей свет в 1939 году, в том числе и по-немецки. Критика буржуазного образа жизни занимает важное место в учении русского философа.

Бердяев значительно раньше Джиласа заговорил о «новом классе» в условиях социализма: «Диктатура пролетариата, усилив государственную власть, развивает колоссальную бюрократию, охватывающую, как паутина, всю страну и все себе подчиняющую. Эта новая советская бюрократия, более сильная, чем бюрократия царская, есть новый привилегированный класс, который может жестоко эксплуатировать народные массы. Это и происходит»⁴.

Николай Бердяев — отпрыск старинного дворянского рода. Его дед участвовал в Отечественной войне 1812 года. Затем М. Н. Бердяев — атаман казачьего Всевеликого войска Донского. Защищая казачьи привилегии, он не побоялся противоречить императору Николаю I.

Будущий философ рос в аристократической среде. Отец, сам офицер, хотел также видеть сына военным и отдал его в кадетский корпус. Но сын пробыл там недолго. Увлекся философией. В четырнадцать лет он читал не только Шопенгауэра, но Канта и Гегеля. В альбом кузины, в которую был влюблен, Бердяев вписывал не стихи, как было принято в его кругу, а цитаты из «Философии духа».

От Гегеля до Маркса — рукой подать. Бердяев становится марксистом. «Маркса я считал гениальным человеком и считаю сейчас»⁵, — пишет он в «Самопознании» (посмертно — в 1949 году — изданной автобиографии). Бунтарь по натуре, Бердяев активно включается в революционное движение. Плеханов — его наставник, Луначарский — товарищ по борьбе. «Разрыв с окружающей средой, выход из мира аристократического в мир революционный — основной факт моей биографии»⁶. Арест, тюрьма, ссылка — через все это Бердяеву пришлось пройти.

О пребывании в киевской тюрьме он сохранил довольно приятные воспоминания. Сравнивая их с тем, что ему потом пришлось пережить в ЧК, он отдает предпочтение царскому застенку. Тюремный режим был настолько легким, что Бердяеву удавалось проникать в верхний коридор того же корпуса тюрьмы, где «сидели дамы», ему хорошо знакомые. Во время прогулки арестанты собирались вместе в тюремном дворе и устраивали настоящие собрания⁷.

Вернувшись в Киев из вологодской ссылки (1898–1901), Бердяев сближается с Сергеем Булгаковым. Вместе они переживают новый духовный кризис — возвращение в лоно церкви. В 1904 году Бердяев женится на Лидии Трушевой, которая, как и он, участвовала в революционном движении, а затем прониклась идеями православия. В том же году переезд в Петербург, чтобы стать редактором журнала «Новый путь», а затем журнала «Вопросы жизни». В журнале сотрудничали Д. Мережковский, В. Розанов, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб, А. Блок, В. Брюсов, А. Белый, Л. Шестов, С. Франк, П. Новгородцев, А. Ремизов — цвет литературы и философии Серебряного века. Через четыре года Бердяев — в Москве, вступает в основанное С. Булгаковым «Религиозно-философское общество памяти Вл. Соловьева», активными участниками которого были Е. Трубецкой, П. Флоренский, Б. Вышеславцев, Э. Эрн.

Бердяев — философ религиозный, но далекий от ортодоксии, еретик. Впрочем, он себя называет иначе — «верующий вольнодумец». Живи Бердяев на исходе средних веков, верно заметил Ф. Степун, не миновать ему костра. Ведь сожгли в Москве Квиринуса Кульмана, последователя Якоба Бёме. От Бёме Бердяев воспринял идею «становящегося Бога», который не вечен и не всемогущ. До Бога был Ungrund — некая бездна, не имеющая основания; по Бердяеву — изначальная свобода «сама по себе». Что касается всемогущества, то, по Бердяеву, Бог им не обладает: у любого полицейского больше власти. Бог не управляет миром, а открывается ему в свободном творчестве человека. Религиозная философия испокон веку была занята теодицеей (то есть оправданием, обоснованием Бога); внимание Бердяева приковано к антроподицее — оправданию человека.

«Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (1916) — работа, которая принесла Бердяеву философскую известность. «Книга эта была написана единым, целостным порывом, почти в состоянии экстаза. Книгу эту я считаю не самым совершенным, но самым вдохновенным своим произведением, в ней впервые нашла себе выражение моя оригинальная философская мысль. В нее вложена моя основная тема». Эта тема — эсхатология, «конец света». Смысл любого творческого акта — не в накоплении культурного потенциала самого по себе, а в приближении «конца», или, точнее, преображения мира. «Творческий акт в своей первоначальной чистоте направлен на новую жизнь, новое бытие, новое небо и новую землю»⁸. О новом небе и новой земле речь идет в Апокалипсисе. Вслед за Н. Федоровым, к которому он относился с большим пиететом, Бердяев толкует «Откровение святого Иоанна» как предостережение человечеству: «конец мира» должен обернуться не гибелью его, а восхождением на новую ступень, которую человечество призвано достичь своими усилиями, но по воле Господа.

Тем временем история обрушила на Россию апокалиптические ужасы в виде мировой войны и революции. В годы войны Бердяев выступил с серией статей о русском национальном характере, которые затем собрал в книге «Судьба России» (1918). Бердяев говорил об «антиномичности» России: это самая анархичная, самая безгосударственная страна и одновременно самая бюрократическая, обожествляющая государство и его носителей; русские — самый «всемирноотзывчивый», нешовинистический народ, и одновременно у русских дикие проявления национальной ограниченности. Наконец, — свобода духа; русские вольнолюбивы и чужды мещанской ограниченности, и вместе с тем Россия — «страна неслыханного сервилизма». Загадочную антиномичность России можно проследить и во множестве других аспектов, всюду сплошные тезисы и антитезисы, которые переходят друг в друга: «бюрократическая государственность рождается из анархизма, рабство рождается из свободы, крайний национализм из сверхнационализма. Из этого безвыходного круга есть только один выход: раскрытие внутри самой России, в ее духовной глубине мужественного, личного, оформляющего начала, овладение собственной национальной стихией, имманентное пробуждение мужественного светоносного начала»⁹. Не надо «призывать варягов», искать себе на стороне вождей, ждать из-за кордона руководящей помощи, только пробуждение национального самосознания спасет Россию.

И еще одна беда России — устремленность к крайнему, предельному. «А путь культуры — средний путь. И для судьбы России самый жизненный вопрос — сумеет ли она себя дисциплинировать для культуры, сохранив все свое своеобразие, всю независимость своего духа»¹⁰.

Бердяев мыслит национальными категориями: национальное единство, по его мнению, глубже, прочнее единства партий, классов и всех других преходящих исторических образований. Национальность мистична, таинственна, иррациональна, как и всякое индивидуальное бытие. А индивидуальность, личность для Бердяева главное. Поэтому он отвергает космополитизм. «Космополитизм и философски, и жизненно не состоятелен, он есть лишь абстракция или утопия, применение отвлеченных категорий к области, где все конкретно. Космополитизм не оправдывает своего наименования, в нем нет ничего космического, ибо и космос, мир есть конкретная индивидуальность, одна из иерархических ступеней. Образ космоса также отсутствует в космополитическом сознании, как и образ нации… К космической, вселенской жизни человек приобщается через жизнь всех индивидуальных иерархических ступеней, через жизнь национальную… Кто не любит своего народа и кому не мил конкретный образ его, тому не мил и конкретный образ человечества»¹¹.

Мировая война потрясла человечество, но она способствовала краху социального и утверждению космического мироощущения. Все социальные учения XIX века были лишены того сознания, что человек — космическое существо, «а не обыватель поверхностной общественности на поверхности земли»¹². Мировая война показала тщетность и бессмысленность всех попыток насильственного социального переустройства. Как ни перекраивай человеческий муравейник, он муравейником и останется. Между тем у человека есть более высокое предначертание. «Творческий труд над природой, расширенный до космического размаха, должен быть положен во главу угла. Труд этот не должен быть рабски прикреплен к земле, к ее ограниченному пространству, он всегда должен иметь мировые перспективы»¹³.

Россия, однако, не сделала правильных выводов из войны, пошла не по космическому, а по социальному пути. Февральскую революцию Бердяев встретил в Москве. Однажды, когда на усмирение народа были брошены войска, философ обратился к солдатам с призывом не стрелять, его послушались. «В октябрьские дни, когда большевики осаждали Москву, — вспоминает Е. Рапп, сестра жены Бердяева, — наш дом стоял на линии обстрела. Снаряды разрывались под нашими окнами. Н. А. спокойно сидел в своем рабочем кабинете и писал какую-то статью. При каждом взрыве прислуга — тогда еще не было запрещено иметь прислугу — дико вскрикивала и оглашала дом дикими воплями, Н. А. выходил из своего кабинета: «В чем дело, — обыкновенно спрашивал он. — Ведь ничего необыкновенного не происходит…»

Однажды вечером мы все собрались в его кабинете. Среди нас был полковник, живший в том же доме над нами. Вдруг раздался страшный удар. Дом задрожал. Казалось, огромный великан потряс его до основания. «Снаряд попал в дом, — воскликнул полковник, — скорее в подвал!» Мы бросились вниз по лестнице. Н. А. не бежал вслед за нами. Он разыскал свою любимую собаку и, взяв ее подмышки, только тогда спустился вниз… На следующее утро прислуга полковника нашла в комнате над кабинетом Н. А. неразорвавшуюся гранату»¹⁴.

Бердяев не боролся с большевиками, но они боролись с ним. Он вел интенсивную духовную работу, ему мешали. Писал книгу «Смысл истории». Создал «Вольную академию духовной культуры» (зарегистрированную в Моссовете), которая первоначально заседала в квартире философа, а затем — где попало. В 1920 году он был избран профессором МГУ. В том же году был арестован. «Накануне ареста Н. А., — вспоминает Е. Рапп, — его и меня вызвали на принудительные работы. Н. А. был болен, у него была высокая температура. В 5 ч. утра нам нужно было встать на ноги и идти на перекличку… После переклички нас выстроили в колонны и окруженных солдатами, как каторжан, погнали за несколько верст… Было темно, когда мы измученные потащились домой. Я поспешила принести в спальню Н. А. маленькую печку, которую мы топили старинной мебелью, вывезенной из усадьбы моей матери. Н. А. рубил дубовые столы и кресла. Мы заставили Н. А. лечь в постель. В полночь раздался страшный стук. Я быстро вскочила, передо мной стояли вооруженные солдаты с чекистом во главе. «Здесь квартира Бердяева?» — спросил он. Чтобы предупредить Н. А., я громко крикнула: «Чекисты!», один из солдат зажал мне рот. Чекист приказал мне указать комнату Н. А. Когда мы вошли, Н. А. уже встал и спокойным голосом сказал: «Напрасно делать обыск. Я противник большевизма и никогда своих мыслей не скрывал. В моих статьях вы не найдете ничего, чего бы я не говорил открыто в моих лекциях и на собраниях». Несмотря на это, чекист перерыл все бумаги, обыск продолжался до утра»¹⁵.

На Лубянке Бердяева допрашивал сам Дзержинский. Не дожидаясь вопросов, Бердяев прочитал целую лекцию о своих взглядах. Говорил он минут сорок пять. Дзержинский внимательно слушал. Затем приказал своему заместителю освободить Бердяева и доставить домой на автомобиле. В 1922 году — новый арест. На этот раздело обернулось высылкой из страны. Осенью в числе большой группы ученых (не только философов) Бердяев выехал за границу. Два года провел в Берлине, затем перебрался в Париж, в пригороде которого Кламаре обзавелся собственным домом. В обеих столицах он собирал вокруг себя философскую и религиозную элиту (среди его знакомых — Макс Шелер, Жак Маритен, Габриэль Марсель). В Берлине возникло «Новое средневековье» — работа, которая принесла Бердяеву европейскую известность. Бердяев создает Религиозно-философскую академию (по образцу московской ВАДК), сотрудничает с Христианской ассоциацией молодежи (занимает пост главного редактора ассоциации — издательства «ИМКА-Пресс» — до последних дней своей жизни), редактирует журнал «Путь». Он слывет «левым» среди эмигрантов, близок к евразийцам, которые видят в нем своего идеолога (он таковым себя не считал).

Евразийцы уповали на особую роль России (посредника между Европой и Азией), верили в ее великое будущее предназначение. Им безусловно импонировали следующие строки Бердяева, написанные еще на родине: «Что бы ни было с нами, мы неизбежно должны выйти на мировую ширь. Россия — посредница между Востоком и Западом. В ней сливаются два потока всемирной истории, восточный и западный. В России скрыта тайна, которую мысами не можем разгадать. Но тайна эта связана с разрешением какой-то темы всемирной истории. Час наш еще не настал»¹⁶. Евразийцы не составляли единого целого. В 1929 году ряды движения покинул его основатель Н. Трубецкой. Возобладало радикальное крыло, тяготевшее к марксистам (и чекистам). Бердяев держался от них в стороне.

Годы войны Бердяев провел в оккупированной Франции, ненавидел захватчиков, но активного участия в Сопротивлении не принимал. Остро переживал судьбу России, радовался — ее победе над Гитлером. Одно время намеревался вернуться на родину, но разгул сталинизма отпугнул его. Тяжелое впечатление произвела на него история с Ахматовой и Зощенко. Философская жизнь у нас в то время была убогой, и это тоже удручало Бердяева.

В 1947 году Кембриджский университет, отвергнув кандидатуры К. Барта и Л. Маритена, присудил Бердяеву степень почетного доктора. До него такой чести из русских удостоились только И. Тургенев и П. Чайковский. Через год Бердяева не стало. Незадолго до кончины он писал: «Я очень известен в Европе и Америке, даже в Азии и Австралии, переведен на много языков, обо мне много писали. Есть только одна страна, в которой меня почти не знают — это моя родина. Это один из показателей перерыва традиции русской культуры. После пережитой революции вернулись к русской литературе, и это факт огромной важности. Но к русской мысли еще не вернулись…»¹⁷ Последние многочисленные публикации у нас работ Бердяева, издания его коллег по эмиграции — свидетельство возвращения страны к прерванной философской традиции.

В одной из последних своих работ Бердяев писал: «Я определяю свою философию как философию субъекта, философию духа, философию свободы, философию дуалистически-плюралистическую, философию творчески-динамическую, философию персоналистическую, философию эсхатологическую»¹⁸. Разберем по порядку все эти позиции.

Под субъектом традиционная (рационалистическая) философия понимала познавательное начало, пассивно противостоящее предмету познания — объекту. Кант заговорил об активности субъекта, его вторжении в объект. Объективный мир явлений, с которым мы имеем дело, — результат взаимодействия вещей, какие они есть сами по себе, и нашей познавательной способности. Фихте отбросил «вещь саму по себе»; объект, считал он, формируется субъектом. Но и Кант, и Фихте видели в субъекте некое абстрактное сознание вообще; Фихте говорил «Я», но имел в виду «Мы». Для Бердяева же субъект — это личность, живой человек. Объективация личного начала создает природу и общество. Как это происходит, рационально объяснить невозможно. Но Бердяев убежден: «Метафизика невозможна как система понятий»¹⁹. Надо помнить еще об одном уточнении: «Объективация, неподлинность феноменального мира совсем не значит, что мир людей, животных, растений, минералов, звезд, морей, лесов и т. д. нереален и что за ним есть совсем непохожие вещи в себе, а значит, что этот мир находится в недолжном духовном и нравственном состоянии, в состоянии рабства, утери свободы, вражды, отчужденности, выброшенности во вне, подчинения необходимости»²⁰. Мир природной необходимости Бердяева не интересует, его внимание приковано к миру духа. И еще одно обстоятельство: субъект, по Бердяеву, не самодостаточен, не должен замыкаться в самом себе. Помимо объективации (ложного самоопределения) возможен истинный путь за собственные пределы — трансцендирование, переход от личности к личности, от духа к духу.

В результате объективации возникает коллектив, в результате трансцендирования — соборность. «Коллективизм не соборность, а сборность… Он носит механически-рациональный характер»²¹. Столь же решительно, как от нивелирующего коллективизма, отмежевывается философ и от индивидуализма. В одной из ранних работ Бердяева читаем: «Непомерные притязания индивидуального сознания по всем линиям терпят поражения. Человек, предоставленный самому себе, оставленный с самим собой и своим «человеческим», бессилен и немощен, ему не открывается истина, не раскрывается для него смысл бытия, не доступен ему разум вещей»²². Сознание соборно. И тут же сноска на блестящую работу Сергея Трубецкого «О природе сознания», где обосновывается эта идея.

Духовность человека — свидетельство бытия Бога. О Боге нельзя мыслить рационалистически, поэтому Кант был прав, опровергая традиционные логические ходы мысли в этой области. Свое доказательство бытия Божия Бердяев именует антропологическим. Вслед за немецкими мистиками он не видит Бога вне человека. Бог — не абсолютный монарх, не первопричина мира; понятие детерминизма, как и другие понятия, к Богу не приложимы, Бог существует «инкогнито». Только наличие духа в человеке говорит о том, что Бог есть, ибо он смысл и истина жизни.

Бог — не творец мира, до Бога была некая «Бездонность», первичная свобода. Свобода, по Бердяеву, первична и… трагична. Это не кантовское повеление следовать долгу, не гегелевское осознание разумной необходимости, это необузданная воля творить добро, но в равной степени и зло (такое понимание свободы ближе всего к Шеллингу). «…Свобода может вести человека путем зла, — свобода носит не морально-юридический и педагогический характер, а характер трагический. Свобода есть основное условие нравственной жизни, не только свобода добра, но и свобода зла. Без свободы зла нет нравственной жизни. Это делает нравственную жизнь трагической»²³. Смысл зла — испытание свободы. Учитывая различные концепции свободы, Бердяев говорит о трех ее видах. Помимо первичной, формальной свободы «по ту сторону добра и зла», есть два варианта содержательной свободы, один — творить зло («дьявольская свобода»), другой — творить добро («высшая», божественная свобода). Любовь есть содержание такой свободы. Когда Бердяева называли «пленником свободы», речь шла именно о высшем ее варианте.

Существенна для Бердяева позиция дуализма. «Нравственное сознание предполагает дуализм, противопоставление личности и злого мира вокруг себя и в самом себе»²⁴. Монистическая философия всеединства не может справиться с проблемой существования зла. Теодицея Лейбница, считавшего зло необходимым дополнением к добру, как бы феноменом, оттеняющим добро, наивна и неубедительна. На самом деле человек — пересечение двух миров — добра и зла. Человек двулик. С одной стороны, он — природное существо, индивид, с другой — микротеос, личность.

Как личность, образ и подобие Бога, человек призван к творчеству, он продолжает творение мира. Есть два типа христианской этики — смирение и творчество, «мораль личного спасения и страха гибели и творческая мораль ценностей, мораль отдания себя преобразованию и преображению мира. И смирение, и творчество основаны на жертве, но жертва смирения и жертва творчества носят разный характер… Творящий человек, дух которого направлен на предметные ценности, перестает быть дрожащей тварью. Творчество, творческое вдохновение есть путь победы над страхом, то есть основным аффектом жизни, порожденным первородным грехом»²⁵. Творческий акт невозможен без воображения. Воображение играет определяющую роль не только в искусстве и научных открытиях, но и в нравственной жизни, в создании высшего типа отношений между людьми.

Бердяев называет себя персоналистом, потому что главное для него — личность. Бердяев — персоналист, но не индивидуалист: личность, которую он ставит в центр своего философствования, вплетена в ткань духовной культуры. Личность предполагает существование других личностей и общение личностей. Наиболее ярко и неповторимо личность проявляет себя в чувстве любви. Много страниц Бердяева посвящено философии любви, страниц вдохновенных, умных и поучительных. «Сокровенная жизнь пола и половой любви есть тайна двух личностей. Всякий третий и все третье не может быть между ними судьей и не может даже узреть реальности здесь явленной. Это есть самая интимная и индивидуальная сторона человеческой личности, которую личность не хочет раскрыть перед другими, а иногда скрывает и перед собой»²⁶. Но из этой сокрытости возникает социальный феномен семейной жизни.

Бердяев — эсхатологист. Эсхатология — учение о «конце света». Как отмечалось выше, Бердяев вслед за Н. Федоровым толкует апокалипсис только как предупреждение человечеству. Гибель мира нужно и можно избежать. Вместе с тем история должна иметь конец, смысл ее — за ее пределами. «В эпоху активного вторжения масс в историю и головокружительного развития техники общество организуется прежде всего технически. Массы выходят из органического ритма жизни и подчиняются механической, технической организации. Это процесс болезненный, мучительный для человека как целостного существа. Им кончается теллурический период в жизни человечества. Власть машин — новый космогонический период, открывает человека новому космосу. Человек живет уже не среди тел неорганических и органических, а среди тел организованных»²⁷.

Бердяев устанавливает четыре типа отношения человека к космосу: 1) погружение в космическую жизнь, полная зависимость от объективного мира, невыделенность человеческой личности; 2) освобождение от власти космических сил, духов и демонов природы за счет аскезы (а не техники); 3) механизация природы, научное и техническое овладение природой, развитие индустрии в форме капитализма; 4) разложение космического порядка, возникновение новой организованности (в отличие от органичности), страшное возрастание силы человека и рабство человека у собственных открытий. Бердяев предрекает также пятый вариант, когда наступит еще большее овладение силами природы, реальное освобождение труда, подчинение техники духу.

Еще в конце двадцатых годов Бердяев понял значение атомной энергии для преобразования мира. «Если человеку удастся разложить атом и добыть чудовищную энергию в нем заключенную, то это будет не только социальный, но и космический переворот. Человеку дается страшная разрушительная и созидательная власть. И от его духовного состояния будет зависеть, направит ли он эту власть на созидание или разрушение»²⁸. Вот почему в космическую эру необходима новая духовность.

Бердяев понимает, что новый период в жизни человечества требует не только научно-технического, но и нравственного преображения. «Я иду так далеко, что утверждаю существование лишь эсхатологической морали. Во всяком моральном акте, акте любви, милосердия, жертвы наступает конец этого мира, в котором царит ненависть, жестокость, корысть. Во всяком творческом акте наступает конец этого мира, в котором царит необходимость, инерция, скованность, и возникает мир новый, мир «иной». Человек постоянно совершает акты эсхатологического характера, кончает этот мир, выходит из него, входит в иной мир»²⁹. Таким образом, бердяевская эсхатология — это не кликушество о гибели бытия, а творческая программа его преобразования. Одного только социального переустройства общества недостаточно, необходим более коренной перелом — космический и нравственный. К этому выводу Бердяев пришел еще в годы Первой мировой войны.

Война принесла России неисчислимые беды, но философ еще долгие годы готов был оправдывать войны. Только когда в Европе снова запахло порохом, он выступил с их осуждением: «Романтизм войны, которому легко поддается и современная молодежь, есть самый отвратительный романтизм, так как он связан с убийством и при том не имеющим никаких оснований… Война совершенно механизирована и индустриализирована, она находится в соответствии с характером современной цивилизации. При этом техника войны такова, что вряд ли даже могут быть победители, все окажутся побежденными и уничтоженными»³⁰. К всеобщему миру ведут три пути — мировая империя, равновесие суверенных государств, мирная федерация государств, отказавшихся от суверенитета. Бердяеву симпатичен третий путь.

Бердяев — противник революции. Всякая революция — беда, смута, неудача. Удачных революций не бывает. Ответственность за революцию несут и те, кто ее совершил, и те, кто ее допустил. Успех революции и ее подавление одинаковы по последствиям: упадок хозяйства и одичание нравов. В стихии революции нет места для личности, в ней господствуют начала безличные, это стихийное бедствие, как эпидемия и пожар. Все революции кончались реакциями. Это неотвратимо. Чем яростнее революция, тем ужаснее реакция. Но реакция не возвращает к старой жизни. Нарождается что-то третье, новое. Главное значение французской революции состоит в том, что она вывела к жизни мощное католическое и романтическое движение, оплодотворившее всю мысль XIX века. Жозеф де Местр важнее Робеспьера.

Так и в России. Возврата к старому нет и быть не может. Невозможен для России и «западный» вариант. «Не может хотеть русский человек, чтобы на место коммунизма пришел европейский буржуа»³¹. Между тем именно коммунисты толкают страну к буржуазному образу жизни. Страшно именно то, что в коммунистической революции Россия впервые делается буржуазной, мещанской страной. Ловкие, беззастенчивые и энергичные дельцы мира сего выдвинулись и заявили свои права быть господами. В России появился новый антропологический тип. Дети этих молодых людей будут вполне солидными буржуа. Эти люди свергнут коммунистическое господство, и дело может «обернуться русским фашизмом». Позднее Бердяев признал, что фашизм в России уже наступил. Сталинизму «присущи все особенности фашизма»³². Мы знаем, Бисмарк когда-то высказал пожелание, чтобы нашлась страна, которая испытала бы опыт социализма, в надежде, что после этого пропадет охота повторить этот опыт. Такая страна нашлась. Бердяев удручен тем, что испытательным полигоном оказалась его родина. Он начинал свою деятельность как марксист, затем стал ярым его противником. Апогей бердяевского антисоциализма — «Философия неравенства» (1923), написанная под свежим впечатлением насильственной эмиграции.

Бердяев говорит здесь об иерархичности бытия. Равенство в куче песка. В государстве не может быть равенства: правят всегда немногие — лучшие или худшие. Государство существует не для устройства ватерклозетов. И это не машина угнетения. Государство — некая ценность, оно преследует большие цели в исторической судьбе народов. В дальнейшем в убеждениях Бердяева возобладал своеобразный антиэтатизм. Государство он стал оценивать как состояние «падшести». Любая власть нехороша. Господствовать — удел плебеев. Подлинный аристократизм обнаруживается по ту сторону господства и подчинения. Любое государство — зло, но, к сожалению, неизбежное. Пока без него нельзя. Поэтому неправы анархисты.

Весьма чувствителен Бердяев по отношению к национальной проблеме. Здесь ему удалось нащупать слабое место в программе революционеров. Обращаясь к ним, он говорил: «Вы не способны проникнуть в интимную тайну национального бытия. Вы готовы признать национальное бытие и национальные права евреев или поляков, чехов или ирландцев, но вот национальное бытие и национальные права русских вы никогда не могли признать. И это потому, что вас интересовала проблема угнетения, но совершенно не интересовала проблема национальности»³³. Национальный вопрос в русской революции действительно рассматривался только с точки зрения того, что он может дать для борьбы за власть. Революция изначально носила антирусский характер, вылилась затем в чудовищное подавление всего русского. «Русская революция антинациональна по своему характеру, она превратила Россию в бездыханный труп»³⁴.

Бердяев — сторонник консерватизма и аристократизма. Консерватизм поддерживает связь времен. Истинный консерватизм — борьба вечного, нетленного с преходящим. Смысл консерватизма состоит не в том, что он препятствует движению вверх и вперед, а в том, что он не допускает падения вниз и назад, к хаотической тьме. Что касается аристократии, то это — управление лучших. От сотворения мира всегда существует правило: правит и будет править меньшинство. Весь вопрос в том, что это за люди. Есть только два типа власти — аристократия и охлократия, власть лучших и власть худших. Одно меньшинство сменяется другим. Революционная бюрократия обычно бывает хуже старой, свергнутой. Кучка мошенников и убийц из отбросов общества может образовать новую лжеаристократию.

К социлизму и демократии Бердяев относился резко отрицательно. Социализм — буржуазная идея. Для социалистов, как и для буржуа, характерен культ собственности. Социализм заканчивает дело, начатое демократией, дело окончательной рационализации человеческой жизни. Это принудительное, безличное братство, лжесоборность, сатанократия. Социализм — освобождение не труда, а освобождение от труда. Между тем надо увеличивать производство, а не заниматься перераспределением произведенного богатства — эту мысль Бердяев отстаивал еще в своей статье, опубликованной в сборнике «Вехи».

Поиски царства Божия в истории — сплошной обман, лжерелигия. «Маркс был еврей, отпавший от веры отцов, но в его подсознании сохранились мессианские чаяния Израиля. Подсознательное всегда бывает сильнее сознания. И вот для него пролетариат есть новый Израиль, избранный народ божий, освободитель и устроитель грядущего царства земного. Пролетарский коммунизм Маркса есть секуляризированный древнееврейский хилиазм. Избранный народ заменяется избранным классом. Научным путем было невозможно прийти к такой идее. Это идея религиозного порядка… В русской революции произошла встреча и соединение двух мессианских сознаний — мессианизма пролетариата с мессианизмом русского народа»³⁵. Третий Рим обернулся Третьим интернационалом.

Критикуя социализм, Бердяев не выступает сторонником капитализма. На страницах «Философии неравенства» появляется термин — «хозяйственный универсализм». Последний одинаково должен быть противоположен и капитализму, и социализму. Хозяйство должно развиваться только как иерархическая система; одухотворенное отношение к земле, любовь к ней и орудиям труда возможны только при индивидуальной собственности. Необходимо стремиться к синтезу аристократического принципа личности и социалистического принципа справедливости, братского сотрудничества людей. В 1939 году («О рабстве и свободе человека») Бердяев вспомнил о своих ранних убеждениях: «Круг моей мысли в социальной философии замкнулся. Я вернулся к той правде социализма, которую исповедовал в юности, но на почве идей и верований, выношенных в течение всей моей жизни. Я называю это социализмом переоналистическим, который радикально отличается от преобладающей метафизики социализма, основанного на примате общества над личностью»³⁶.

Наиболее последовательно Бердяев придерживался своего принципа иерархического неравенства в приложении к культуре. Ибо культура действительно дело избранных. Дело всех — цивилизация, которую с культурой путать не следует. В культуре имеется два начала — обращенное к народу и творческое; последнее создает новые ценности. Революционное, насильственное начало враждебно культуре. Источник культуры аристократичен. Кризис культуры — осознание достигнутого предела, за которым кроется новое бытие. Для большинства этот кризис незаметен, кризис культуры переживают только немногие ее творцы. Они стоят перед претворением культуры в царство Божие.

«Эсхатологическое истолкование Царства Божьего есть единственно верное. Но парадокс эсхатологического сознания в том, что конец не только отодвинут на неопределенное время в будущее, но и близок каждому мгновению жизни. Эсхатология есть внутри процесса жизни. И Апокалипсис есть также откровение конца мира в истории, внутри человеческой жизни, внутри каждого мгновения жизни. И особенно важно преодолеть понимание Апокалипсиса как ожидание конца и суда. Возможно активное понимание Апокалипсиса как призыва к творческой активности человека, к героическому усилию и подвигу»³⁷.

Направление подвига — преодоление смерти. Философская идея естественного бессмертия, выводимая из субстанциальности души, бесплодна. Ибо она проходит мимо трагизма смерти. Бессмертие должно быть завоевано. Борьба со смертью во имя вечной жизни есть основная задача человека. Основной принцип этики может быть сформулирован следующим образом: поступай так, чтобы всюду во всем и в отношении ко всему утверждать вечную и бессмертную жизнь, побеждать смерть. Так, перефразируя категорический императив Канта, формулирует Бердяев центральную идею русской философии — идею смысла жизни.

Значительное место в философском наследии Бердяева занимают проблемы отечественной культуры, изложенные в книге «Русская идея», а также в ряде монографий, посвященных выдающимся русским умам (Хомякову, Леонтьеву, Достоевскому). Плоть от плоти русской судьбы, он не мог не интересоваться своей духовной родословной. Историю русской идеи, поборником которой он себя видел, Бердяев начинает с древности. «В русской религиозности всегда был виден эсхатологический элемент»³⁸, а это — родная стихия Бердяева. Русская антиномичность проявилась в противостоянии двух мыслителей — Нил Сорский и Иосиф Волоцкий. «Нил Сорский — предшественник вольнолюбивого течения русской интеллигенции. Иосиф Волоцкий — роковая фигура не только в истории православия, но и в истории русского царства…Вместе с Иоанном Грозным его следует считать главным обоснователем русского самодержавия»³⁹. Раскол лишь выявил те тенденции, которые существовали задолго до этого. В основу раскола легло сомнение в том, что русское царство истинно православное. Раскольники почуяли измену в церкви и государстве, идея богооставленности царства была главным мотивом раскола. Уже в Алексее Михайловиче видели слугу антихриста. Что касается Петра I, то этот «большевик на троне» воспринимался в народе как антихрист собственной персоной.

Бердяев подмечает характерную черту русского Просвещения: «В России нравственный элемент всегда преобладал над интеллектуальным. Это относится и к последующему периоду. Нравственными поисками отмечена деятельность масонов (Новиков), мистиков из окружения Александра I, вольнолюбивого русского офицерства, вынесшего из Европы идеи всеобщего братства и так неудачно попытавшегося его осуществить в декабре 1825 года. Великие русские писатели XIX века будут творить не от радостного творческого избытка, а от жажды спасения народа, человечества и всего мира»⁴⁰.

История оригинальной русской общественной мысли, по Бердяеву, начинается с 1829 года, когда было написано послание П. Чаадаева Е. Пановой, опубликованное затем в журнале «Телескоп». «Это крик отчаяния человека, любящего свою родину»⁴¹. Чаадаев считает, что русские как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь затем, чтобы преподать ему (человечеству) урок. Бердяев, как известно, полагал, что русским дано пережить коммунизм в поучение другим народам.

Но русским было суждено научить человечество и чему-то позитивному. Это выпало на долю славянофилов. О Хомякове Бердяев написал книгу, которую всегда ценил. «Славянофилы поставили перед русским сознанием задачу преодоления абстрактной мысли, перехода к конкретности, требование познания не только умом, но также чувством, волей, верой. Это остается в силе и если отвергнуть славянофильскую концепцию истории. Славянофилы не были врагами и ненавистниками Западной Европы, каковыми были русские националисты обскурантистского типа. Они были просвещенными европейцами. Они верили в великое призвание России и русского народа, в скрытую в нем правду, и они пытались характеризовать некоторые оригинальные черты этого призвания. В этом было их значение и заслуга»⁴². Киреевский вначале был западником и издавал журнал «Европеец»; русскую культуру он считает лишь высшей ступенью западной. Это импонирует Бердяеву. Наряду со славянофилами Бердяев ценит и западничество. Западники были такие же русские люди, как и славянофилы, они любили Россию и страстно хотели для нее блага. В Белинском Бердяев видит одну из главных фигур в истории русского сознания, это самый значительный русский критик, обладающий эстетическим чувством и художественной восприимчивостью. Самый глубокий и блестящий из русских людей XIX века — Герцен. В лице Герцена западничество соприкасается со славянофильством. Он разочаровался в западной демократии, увидел в ней господство мещанства и возлюбил Россию. Герцен (как и Бакунин) выступал против Маркса.

Во втором поколении славянофилов выделяется Константин Леонтьев, рассмотрению учения которого Бердяев также посвятил книгу. Строго говоря, Леонтьев — не славянофил. «…Дело не в славянах или в греках… Дело в церкви Православной, которой дух дал нам знамя… Если бы в каком-нибудь Тибете или Бенгалии существовали бы православные монголы или индусы с твердой и умной иерархией во главе, то мы эту монгольскую или индуистскую иерархию должны предпочесть даже целому миллиону славян с либеральной интеллигенцией»⁴³. У Леонтьева иное понимание христианства — византийское, монашески-аскетическое, другая мораль — аристократическая, не останавливающаяся перед насилием, натуралистическое понимание исторического процесса. Он совсем не верил в русский народ. Он думал, что Россия существует и столь велика благодаря византийскому православию и византийскому самодержавию, которое было навязано сверху русскому народу. Взгляды К. Леонтьева на русскую историю также отличались от традиционно славянофильских. «Он любил Петра Великого и высоко его ценил. Период цветущей сложности и разнообразия русской культуры он связывал не с допетровской эпохой, а с эпохой Петра Великого и Екатерины II»⁴⁴.

По теории Леонтьева, общество необходимо проходит три стадии: 1) первоначальная простота; 2) цветущая сложность; 3) вторичное упрощение. В отличие от славянофилов Леонтьев не признавал свободу духа. Высшая точка развития — сложность, объединенная неким деспотическим началом. Демократический прогресс вызывает у него эстетическое отвращение. Неужели Моисей всходил на Синай, эллины строили Акрополь, гениальный красавец Александр в пернатом шлеме бился под Арабеллами, апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, рыцари блистали на турнирах, чтобы современный немецкий, французский или русский буржуа «индивидуально» благодушествовал на развалинах этого величия. Стыдно было бы человечеству, восклицает Леонтьев, если бы этот мелочный идеал труда и пользы восторжествовал бы навеки. Леонтьев — пессимист, он уверен, что период цветущей сложности и для Европы, и для России позади, впереди — лишь пришествие антихриста и всеобщий распад. После Леонтьева нельзя было вернуться к прекраснодушному славянофильству. Только Достоевский видел, подчеркивает Бердяев, правильную перспективу.

Бердяев, как мы знаем, смолоду увлекался Достоевским. Он публиковал статьи о своем «духовном отце», в годы революции в ВАДК вел семинар по Достоевскому, а в 1923 году в Праге выпустил итоговую работу «Миросозерцание Достоевского». Для Бердяева Достоевский — «не только великий художник, но великий философ». Он — гениальный диалектик, «величайший русский метафизик». Все в нем огненно и динамично, все в движении, в противоречиях и борьбе.

В одной из ранних своих работ Н. Бердяев вспомнил Великого Инквизитора из «Братьев Карамазовых» как убедительное опровержение позиции К. Леонтьева и его единомышленников. «Официальные служители церкви, современные книжники и фарисеи, черные первосвященники, благословляющие преступления этого мира, если они совершаются власть имущими, бюрократические клерикалы, вроде Победоносцева, все эти маленькие инквизиторы — агенты Великого Инквизитора, отвратились в сердце своем от Христа, и совершают надругательство над духом»⁴⁵. Леонтьев здесь не упомянут, но идет насмешливая полемика с его взглядами. Бердяев ведет ее от имени Достоевского.

О Леонтьеве рассказывали следующую историю. Однажды он ехал по городу на извозчике, которого остановил городовой и предложил изменить маршрут. Кучер стал спорить с полицейским и не сразу повернул лошадь. Когда они снова тронулись, Леонтьев ударил извозчика зонтиком. «За что, барин?» — «Как ты посмел прекословить представителю власти? Начальству надо повиноваться немедленно и не рассуждая». В этом эпизоде — весь Леонтьев. Главное для него — государство, власть.

Для Достоевского (как видит его Бердяев) власть — это Великий Инквизитор. Главное — это человек. «Человек — микрокосм, центр бытия, солнце, вокруг которого все вращается. Все в человеке и для человека. В человеке — загадка мировой жизни. Решить вопрос о человеке значит решить вопрос о Боге»⁴⁶. Бердяев, интерпретируя Достоевского, излагает собственные взгляды. «Все его мировоззрение пронизано персонализмом»⁴⁷. То же самое можно сказать и о самом Бердяеве.

Что привлекает нас в Бердяеве? Почему хочется прочесть все, написанное им, а затем снова вернуться к прочитанному? Продумать все?　

Философия Бердяева человечна. Мудрость всегда человечна. Но Бердяев источает особое тепло, умеет возбудить интеллектуальное волнение, сопереживание своим интуициям о судьбе личности. Когда-то Гегель уверял, что его мировой дух ведет оптовые дела, а счет — на миллионы, пожертвовать одним миллионом или двумя для него — раз плюнуть. Бердяеву ценна каждая личность, счет идет здесь на единицы, нулей нет.　

Жизнь — это долг, пусть длится она лишь мгновение, — говорит (вслед за Кантом) гётевский Фауст. Бердяев возразил бы: жизнь — это радость творчества, жизнь не может длиться мгновение, она вечна. Смерти нет; пока что бессмертна душа, но божественное творчество человека приведет к тому, что бессмертной станет и телесная оболочка духа. Гибель тела — несуразица, которая должна быть и будет устранена. Мир изменит свое лицо. Ради этого существует человек. Творя добро, он приближает преображение мира.

Бердяев — национальный мыслитель. Он глубже многих заглянул в русскую душу, увидел бездну, но не отпрянул в ужасе, а возлюбил своего соотечественника. Его изгнали из страны, но и в эмиграции он оставался патриотом, писал по-русски, писал для России. «Судьба России» — название одной из его книг и его собственная судьба. Он любил Россию, печалился, что его не знают на родине, верил в грядущее национальное возрождение, в торжество «русской идеи».

Бердяев — часть мировой культуры. Один из немногих профессиональных философов России, что стали известны и за рубежом. Он переведен на основные языки мира. Он великолепно ориентируется в истории философии, умеет опереться на все ценное в ней. Труднодоступное ему доступно. Он может в одном абзаце изложить суть учения Хайдеггера и вступить с ним в спор.

Сам он общедоступен. Нет у него ни одного замысловатого трактата, который не смог бы осилить среднеобразованный читатель. Обо всем пишет он страстно; всюду кипение слов и мыслей, увлекательное повествование о том, что есть человек, в чем смысл его жизни, на что он смеет надеяться. Надежда на Бога, который в каждом из нас, в нашей духовности. Такого Бога может (и должен!) принять и мнящий себя атеистом порядочный человек. Вера в такого Бога — любовь. И творчество.

Примечания

¹ Бердяев И. Опыт эсхатологической метафизики. Париж, 1947. С. 19.

² Бердяев Н. О рабстве и свободе человека. Париж, 1939. С. 9.

³ Там же. С. 154.

⁴ Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955. С. 105.

⁵ Бердяев Н. Самопознание. Париж, 1989. С. 132.

⁶ Там же. С. 43.

⁷ Там же. С. 136.

⁸ Там же. С. 244, 248.

⁹ Бердяев Н, Судьба России. М., 1918. С. 16.

¹⁰ Там же. С. 54.

¹¹ Там же. С. 94.

¹² Там же. С. 147.

¹³ Там же. С. 146.

¹⁴ Бердяев И. Самопознание. С. 264.

¹⁵ Там же. С. 269.

¹⁶ Бердяев Н. Освальд Шпенглер и «Закат Европы». М., 1922. С. 72.

¹⁷ Бердяев Н. Самопознание. С. 387.

¹⁸ Бердяев И. Опыт эсхатологической метафизики. С. 53.

¹⁹ Там же. С. 45.

²⁰ Там же. С. 61.

²¹ Бердяев Н. А. Царство духа и Царство кесаря. Париж, 1949. С. 109.

²² Бердяев И. А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 27.

²³ Бердяев Н. О назначении человека. Париж, 1931. С. 22.

²⁴ Там же. С. 81.

²⁵ Там же. С. 145.

²⁶ Там же. С. 254.

²⁷ «Вестник русского христианского движения». Париж, 1952. № 4/5. С. 20.

²⁸ Бердяев И. О назначении человека. С. 244.

²⁹ Бердяев Н. Самопознание. С. 348.

³⁰ Бердяев Н. О рабстве и свободе человека. С. 132.

³¹ Бердяев Н. Новое средневековье. Берлин, 1923. С. 87.

³² Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 120.

³³ Бердяев Н. Философия неравенства. Берлин, 1923. С. 241.

³⁴ Бердяев Н. А. Духи русской революции // Из глубины. М., 1990. С. 55.

³⁵ Бердяев Н. Правда и ложь коммунизма! // Христианство, атеизм и современность. Париж, 1969. С. 17.

³⁶ Бердяев Н. О рабстве и свободе человека. С. 17.

³⁷ Бердяев Н. О назначении человека. С. 310.

³⁸ Бердяев Н. Русская идея. Париж, 1971. С. 10.

³⁹ Там же. С. 11.

⁴⁰ Там же. С. 27.

⁴¹ Там же. С. 38. Крик отчаяния — не способ философствования. Приходится согласиться с Г. Флоровским: «Чаадаев не был мыслителем в собственном смысле слова. Это был умный человек» (Флоровский Г. Пути русского богословия. С. 248).

⁴² Бердяев Н. Русская идея. С. 45.

⁴³ Леонтьев К. Соч. М., 1912. Т. 5. С. 351.

⁴⁴ Бердяев Я. Константин Леонтьев. Париж, 1926. С. 173.

⁴⁵ Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. СПб., 1907. С. 27.

⁴⁶ Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Париж, 1968. С. 49.

⁴⁷ Там же. С. 52.