Творцы русской идеи

У немецких историков бытует поговорка «Wer nichts оrdentliches kann, macht Methodologies («Кто не способен ни на что путное, занимается методологией»). Этим афоризмом начинает свой блистательный этюд «Восток, Запад и русская идея» (1922) Лев Платонович Карсавин (1882–1952). Он иронизирует над самим собой: маститый, талантливый историк, автор выдающихся работ по медиевистике¹, он обратился к философским проблемам не от сознания своей никчемности, а от обилия свалившегося на него материала, нуждавшегося в обобщении. Первый опыт в этой области — брошюра «для начинающих» «Введение в историю» (1920). В дальнейшем возникнет основательная «Философия истории» (1923).

Работа о русской идее — подготовительный этап к этому труду, принципиально важный для автора и для рассматриваемой нами темы. Работа охватывает главные проблемы карсавинской философии всеединства. Карсавин убежден: «без методологии не обойтись»; он ставит перед собой задачу указать принципы анализа действительности, необходимо одинаковые в публицистике, в истории, в жизни. Он настаивает: «Диалектика — необходимый и основной метод познания и изучения развития, шире — в изучении взятой как целое действительности»². Конечно, диалектический метод не следует схематизировать, топорно укладывать в прокрустово ложе схем. Никаких «законов диалектики» Карсавин не открывает, не жалует он и гегелевскую триаду, но там, где нужно мыслить через противоречие, он делает это изящно и убедительно.

По матери Карсавин — потомок Хомякова. Отец отношения к философии не имел: ученик Петипа, он был известным танцовщиком Мариинского театра (по стопам отца пошла сестра философа всемирно знаменитая балерина Тамара Карсавина). Лев Платонович обнаружил удивительную духовную близость с корифеем славянофильства, «Советы» не могли этого вынести, и в 1922 году профессор Карсавин был выслан из России. Проведя несколько лет в Берлине, пройдя (в Париже) увлечение евразийством, Карсавин обосновался в Литве; после присоединения ее к Советскому Союзу был арестован, умер в лагере.

Может быть, от отца перенял Лев Платонович способность к художественным интуициям. Он писал стихи и пронизанную поэзией прозу. Помимо знания и понимания истории религиозное переживание, всегда окрашенное в лирические тона, — другой исток философствования Карсавина. Таково сочинение о семи смертных грехах — «Saligia» (1919), такова карсавинская «метафизика любви», изложенная в «Noctes Petropolitanae» (1922), перекликающаяся с трактатом «Смысл любви» Соловьева, но еще более личная.

Перед нами любовное послание объемом в несколько авторских листов. И одновременно трактат о всеединстве. «Единый, я двойствен: живу и в Истине, и в эмпирии. Я истинный объемлю всю мою эмпирию, пронизываю каждый миг ее и ее превышаю. В истинности моей, живой лишь Любовью, не отделим я от любимой моей и от Любви-Истины, в ней, с нею, и ею себя и любимую созидая как двуединство. Здесь все живет и созидается во мне, всемогущем Любовью, или — сам я живу во всем и все созидаю, как безмерно могучая и гармоничная Жизнь — Любовь. Здесь мне все ясно, все пути неоспоримы и уже свершены. Но все уже свершено так, что Любовь через мое истинное Я уже пронизала и объединила и подъяла в себя всю мою эмпирию»³. Единство в мире «первее» множества, множество получает разрешение в единстве. В каждое мгновение бытия не полна разъединенность и не полно единение: нет всеединства; но в целом, бесконечном времени и пространстве, даже если начален и конечен мир, он всеедин ограниченною всеединностью твари.

Карсавин скорее поэт, чем теоретик всеединства. Обращаясь к любимой, он укладывает слова в ритмические строки: «Ты не веришь мне, и мысли мои, убеждая тебя, не могут тебя убедить. Но кого ж и когда убеждает одна отвлеченная мысль? Не в исканьях и доводах малого разума правда моих умозрений; не в постижении умном она. Для того чтобы истина стала тебе достоверной, веры достойною сделать должна ты ее. Всеединая Истина есть и жизнь, и бытие, и любовь»⁴.

Карсавин цитирует Соловьева (не называя его): смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности через жертву эгоизма. В эту традиционную, идущую от Шеллинга, формулу Карсавин вносит поправку: жертвенность — только одно проявление любви. Самоотдача в неполноте своей становится злом. «Эгоизм — не противоположность любви, а ее недостаточность…как бы остановка любви на половине дороги»⁵. Необузданная аскеза делается убийством тела, отдача себя Богу — эротическим самоуслаждением. Из смирения тоже рождается гордыня. Любовь двулика: себя отдаешь и себя утверждаешь. Историческое христианство не выразило всю полноту христианской нравственной идеи. Аскетичное, в противовес язычеству, оно выдвигает безусловную ценность самоотречения. Наслаждению оно противопоставило муку, радости — скорбь, смерть — жизни. Это было безумием для эллинов. Но безумие победило…

Однако в борьбе с ограниченностью язычества христианство само стало ограниченным и не смогло раскрыть полноту Христовой Истины, оно отказалось от наслаждения и жизни, от Божьего мира. Христианство верило в Распятого и Умершего, но не могло постичь до конца Воскресшего. К преображению жизни звал Христос. Ученики Христовы отбирали из жизни крупицы, все остальное отвергая как зло. Они называли Христа Царем Небесным, забывая, что он и Царь земной.

«Не в ограниченности жизни и наслаждения, но и не в ограниченности смерти и страдания полнота учения Христова. Она в единстве их, возносящем над землею, в самой живой вечности, объемлющей время. Эта вечность уже в нас, как закваска, пронизывающая мир… Все сущее — и страдая и наслаждаясь, в напряжении чистого духа и в сладострастии насекомого — живет в вечности; и оно должно постичь это. Преображение мира не в разъединении и гибели его, не в отборе доброго от злого, но в вознесении в высшее бытие всего, что существует и потому благо. Все сущее должно быть соединено, всякое мгновение пронизано Любовью, разрушающей в созидании и созидающей в разрушении. Тогда сомкнется начало с концом, жизнь со смертью, тогда движение, став бесконечно быстрым, будет совершенным покоем»⁶.

Диалектически подходит Карсавин и к проблеме взаимоотношения абсолютного бытия и мира. Здесь возможны три варианта: теизм, пантеизм и христианство. В теизме Бог (или боги) мыслится как нечто трансцендентное, внемировое. Абсолютное здесь непостижимо, подлинного знания о Боге нет. Абсолютное не касается мира. Поэтому «теизм — своего рода религиозный позитивизм. В силу внутренней своей диалектики он легко перерождается в чистый позитивизм и, отрицая себя, становится атеизмом»⁷. В католицизме сильны теистические тенденции, отсюда его родство с социализмом, на что обратил внимание Достоевский.

Противоположная стихия религиозности — имманентное понимание божества, слияние абсолюта и мира. Это пантеизм, отрицающий индивидуальность как нечто временное, преходящее. Пантеизм обесцвечивает, делает иллюзией любое конкретное бытие. Здесь невозможна никакая общественность и государственность. Буддисты с сожалением взирают на суетливую погоню европейцев за техникой, знаниями и комфортом. Поэтому, считает Карсавин, нет оснований возлагать надежды на Азию («Свет с Востока») или видеть в ней угрозу для цивилизации («желтая опасность»).

Только христианство, и чище всего православие, дает искомое единство общего и индивидуального, абсолютного и конкретного. Личность, любая личность — индивида, народа, человечества — имеет безусловную ценность в прошлом и настоящем. «Для христианства всякий момент обладает непреходящею и необходимой в непреходимости своей ценностью, а потому лучшее, совершенное бытие не может ограничиваться только будущим, но должно содержать в себе все, быть всевременным. Прогресса, как ограниченного во времени периода, для христианства нет»⁸.

Недоказуемость прогресса — важное положение философии истории Карсавина. «В одних отношениях прогресс как будто есть; зато в других несомненен регресс. Появляются новые науки, т. е. дифференцируется наука прошлого и вместе с тем исчезает единство знания, которое и мы не можем оценивать положительно… Появляются специалисты, исчезает человек энциклопедической культуры… Растет техника — падает искусство… Росту власти человека над материей-природой соответствует рост власти материи-машины над человеком»⁹. Если прогресс недоказуем в применении к прошлому, то он недоказуем и для будущего. Теория прогресса вытекает из глубокого пренебрежения к прошлому, которое всегда «хуже» и «меньше» настоящего. А подлинный идеал «прогрессиста» — в будущем.

Между тем теория всеединства рассматривает все моменты развития (процесса изменения) как равноценные. Человечество стремится к идеальному состоянию. «По основному замыслу христианства это идеальное состояние ни в коем случае не должно пониматься как исключающее то, что есть и что было, конкретную действительность. Оно включает в себя и содержит в себе и всю действительность настоящего и прошлого, содержит всецело, без умаления. Оно не потусторонне, а всесторонне; движение к нему — не уход от сущего и метафизический скачок в иной мир… но преображение и спасение всего сущего, даже того, что, видимо, эмпирически погибло. Задача культуры в победе над забвением и временем, над прошлым и будущим, над смертью… Таков смысл христианской догмы воскресения, воскресения всецелого: не душевного только, а и телесного»¹⁰.

Победа над смертью, «телесное воскресение» — при этих словах на ум приходит имя Федорова. Карсавин его не жалует: «необдуманно-наивному фантазированию Федорова» он противопоставляет свою теорию истинного всеединства за пределами земного бытия, за пределами времени. Карсавинское всеединство охватывает Бога, космос и человека. «…Космос (и человек) становится Богом или Абсолютным. В Боге и для Бога он возможность-становление-действительность второго Бога, сущего через излияние в него и гибель в нем Бога… В этом нет и тени пантеизма, ибо, поскольку мир существует, мир не Бог, а иное и, в качественной самобытности своей, ничто, поскольку же он Бог, он — производное, созидаемое из ничто и приемлемое Богом… Космос (и его момент — человек) — совершенное всеединство как единство своей возможности со своими усовершением и усовершенностью. Он возникает свободно, по зову Бога, Богом становится, Его поглощая и в Боге погибает, поглощаемый им. Космос — совершенное всеединство и в целом своем, и в каждом из моментов своих»¹¹.

Последнее крайне важно: всеединство Карсавина — не пантеизм, не умаление личности. Каждый момент бытия, «космоса» — уникальная неповторимая индивидуальность. Личность как момент всеединства определяется Абсолютным. В эмпирии человечество проявляет свою личность неполно и только в отношении к Абсолютной личности, к Богу предстает во всей своей полноте.

Христианство — религия личности. Христианская культура являет наибольшую полноту формального строения Всеединства. Это вовсе не значит, что другие индивидуализации — другие религиозные культуры не самоценны в своих качествованиях и не раскрывают иных, не данных в христианстве формальных моментов; не значит, что христианство исчерпывает богатство человечества. Тем более что апогей христианства не достигнут. Западное христианство умирает, нарождается иная — восточно-христианская, православная культура, может быть, не одна.

Речь, разумеется, идет не о национальном эгоизме. Национальный эгоизм недопустим, как и «интернационал» — национальный нигилизм. Как же возможно сохранение абсолютно ценных национальных личностей во всечеловечестве, немыслимом как интернационал? Карсавин отвечает по Достоевскому: через осуществление русской идеи. Карсавин цитирует известную нам мысль из «Дневника писателя»: «Мы первые объявим миру, что не чрез подавление… иных нам народов хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними»¹².

Русская идея — это «живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям»¹³. Иное дело католическая идея, которая рождает социализм — идея насильственного единения человечества. «С этой точки зрения вселенская церковь — нечто вроде интернационала, идея которого не случайно появилась на Западе, по существу будучи лишь одним из определений католической идеи… И становясь «церковью», социализм выражает идею отвлеченного единства в общей, обязательной для всех догме, в священном писании — «Капитале» и в катехизисе — «Коммунистическом манифесте», в общих приемах интерпретации и комментирования, в разделении всех «товарищей» или «камрадов» на мирян, или просто-товарищей, и духовенство, или «сознательных», со спецификацией вторых по степеням агитаторов, организаторов, ораторов, председателей и вождей, среди которых выделяется несколько кандидатов на роль непогрешимого папы»¹⁴. Атеизм противоречит католицизму только по видимости. Это понимал автор «Легенды о Великом Инквизиторе» (читая которую, невольно задумываешься, а не надвигающийся ли социализм предвидел Иван Карамазов). Карсавин все же не удовлетворен Достоевским, который будто бы не полностью освободился от католически-социалистического представления о том, что «здесь на земле» можно решить проблему единения человечества. По Карсавину, «истинное всеединство в условиях земного бытия не должно быть и не может быть»¹⁵.

Нельзя мечтать и о всеобщей, интернациональной культуре. Культура всегда имеет национальное лицо. «Интернационализм и абстрактность существенно противоречат духу всякой живой органической культуры. Они возможны, как страшные призраки, только на почве ее разложения. Они должны наталкиваться на сопротивление со стороны здоровых ее элементов тем более решительнее, чем здоровее культура»¹⁶.

О ком идет речь? Речь идет об определенной части русского еврейства. Перу Карсавина принадлежит статья «Россия и евреи» (1928); он выступает против антисемитизма, считает антисемитизм не русским явлением (возник в западных губерниях, где сильно польско-католическое влияние). Карсавин пишет не обо всех евреях, а о евреях «на периферии». Он полон пиетета к тем, кто верен своей религии, и к тем, кто полностью порвал с ней, слился с православием; беду ждет только от промежуточной группы недорусифицированных.

«Тип ассимилирующегося еврея определяется идеологиею абстрактного космополитизма или интернационализма, индивидуалистическими тенденциями в сфере политических и социальных проблем (демократизмом, социализмом, коммунизмом), активностью, направленною на абстрактные и предельные идеалы и не знающие границ, т. е. утопизмом и революционностью, а потому нигилистическою разрушительностью. Все эти черты, характерные, и даже часто в указанном сочетании характерные не только для еврея, у еврея специфически окрашены и индивидуализированы его «прошлым» — его происхождением и «промежуточностью». Ибо он уже не еврей и еще не «не-еврей», а некое промежуточное существо, «культурная амфибия», почему его одинаково обижает и то, когда его называют евреем, и то, когда его евреем не считают… Этот тип является врагом всякой национальной органической культуры (в том числе и еврейской). Ему чужда и непонятна идея соборности, раскрываемая православием… Этот тип не опасен для здоровой культуры и в здоровой культуре не действен. Но лишь только культура начинает заболевать или разлагаться, как он быстро просачивается в образовавшиеся трещины, сливается с продуктами ее распада и ферментами ее разложения, ускоряет темп процесса, специфически его окрашивает и становится уже реальной опасностью»¹⁷.

Соборность — центральная проблема главного труда Карсавина «О личности» (1929). Личность всегда соборна. Тварная, индивидуальная личность — условное понятие. «…Нет тварной личности. То же, что мы для простоты и злоупотребительно называли и продолжаем называть тварной личностью, — Ипостась Логоса в причастии ее тварным субстратам». Человек — образ и подобие Святой Троицы. В индивидуальной личности заключено определенное триединство. Личность предстает как самоединство, саморазъединение и самовоссоединение. Тварный образ Божьего Триединства — семья. Мать соответствует определенному пер-воединству («Отцу» в Божьем Триединстве), отец соответствует разъединяющему («Сыну» Пресвятой Троицы), дитя их воссоединяет. Триипостасное остается одной личностью, как Триипостасный Бог — один Бог.

Подлинная личность соборна. Карсавин называет ее также симфонической личностью (симфония и соборность для него — тождественные понятия)¹⁸. Сюда входит и самая малая социальная группа, и все человечество.

Коль скоро индивид не подлинная личность, смерти нет, есть умирание. «Эмпирическая смерть не перерыв личного существования, а только глубокий его надрыв, несовершенный предел, поставленный внутри дурной бесконечности умирания»¹⁹. Это твердое убеждение Карсавина: «Трагедия несовершенной личности заключается как раз в ее бессмертии… Ибо это бессмертие хуже: в нем нет смерти совершенной, а потому нет совершенной жизни, но — одно только умирание»²⁰.

Карсавин написал специальный трактат о смерти, где изобразил ужасы «полураспада» покойника. Это диалог с самим собой, аргументы «за» и «против» умирания тела.

«52. «Ты не можешь представить себе, что умрешь. Никто не может себе этого представить. Тем не менее все умирают».

— Я вовсе не утверждаю, что не умру тою смертию, которую умирают все люди. Такую смерть я легко могу вообразить. Не могу лишь представить себе, чтобы при этом не было меня. Конечно, и я умру, как все. Но это еще не полная, не окончательная смерть.

53. «Значит, останется душа».

— Нет, не душа, а замирающая и беспредельно мучительная жизнь моего тела, сначала неодолимо недвижного, а потом неудержимо разлагающегося. Холодным трупом лежу я в тесном гробу. Сизый дым ладана. Но ладан не заглушает сладковатой вони разлагающегося трупа… Мозг уже превратился в скользкую жидковатую массу, в гнойник; и в сознании моем вихрем проносятся какие-то ужасные, нелепые образы. В мозгу уверенно шевелятся и с наслаждением его сосут толстые, мне почему-то кажется, красные черви. Разгорается огонь тления, не могу его остановить, не могу пошевельнуться, но все чувствую…

54. «Можно сократить время твоих адских мучений — сжечь твое тело».

— А есть ли в аду такое время? Если же нет, — лучше ли вечный огонь? Посмотри в окошечко крематория: от страшного жара сразу вздымается труп и, корчась, превращается в прах. Хорошо ли придумал человеческий разум?

55. «Можно сделать из тебя мумию».

— Легче ли мне, если, по земному счислению, мое тело будет гнить не пять, а тысячу лет? Вечности моей этим не сократишь. И чем мерзкая крыса, которая, шлепая хвостом по моим губам, будет грызть кончик моего мумифицированного носа, лучше могильного червя? Быть мощами — особенная мука. Кто знает, легче ли она, чем тление в земле или вечный огонь?

56. «Кончается жизнь тела на земле. Кончатся и посмертные муки».

— В том-то и дело, что ничего не кончается…

<…>

60. Вот почему и страшно умереть… Смерть не конец жизни, а начало бесконечной адской муки. В смерти все умершее оживает, но как бы только для того, чтобы не исчезло мое сознание, чтобы всецело и подлинно переживал я вечное мое умирание в бесконечном умирании мира. Разверзается пучина адская; и в ней, как маленькая капля в океане, растворяется бедная моя земная жизнь»²¹.

Карсавин необычно мыслил о смерти, и она выпала на его долю неординарная, столь жутко многозначительная, как в свое время кончина Сократа. Трагические ее подробности известны из воспоминаний солагерников, среди которых оказались и одаренные ученики философа, и люди с международным авторитетом. Еще в 1958 году за рубежом в католическом журнале появился «запоздалый некролог» — статья бывшего немецкого военнопленного Эриха Зоммера «Жизнь и смерть русского метафизика». Он ни разу не видел Карсавина, но много слышал о нем, и когда ему наконец удалось попасть в инвалидный лагерь № 4, оказалось, что профессор Карсавин умер накануне.

Зоммер оставил описание кладбища лагеря Абезь, где покоится прах мыслителя: «Приземистые деревянные бараки концентрационного лагеря теснятся вдоль железной дороги неподалеку от моста. При сильном снегопаде торчат среди тундры только их крыши и сторожевые вышки. На горизонте видны Уральские горы. Если забраться на отвалы породы, то примерно в трех километрах к северу можно заметить обнесенный колючей проволокой квадрат, внутри которого видны только бесконечные ряды деревянных колышков. Если наблюдать за этим четырехугольником, то можно заметить, что там часто останавливается — в зависимости от времени года — повозка или сани. Закутанные фигуры быстро опускают в промерзшую землю длинный узкий деревянный ящик. Время от времени можно увидеть рабочие команды с лопатами и кирками, которые разбивают вечную мерзлоту или вновь закапывают вырытые канавы. Больные и инвалиды, часами с отвалов наблюдающие за происходящим, снимают с головы свои жалкие шапки, верующие крестятся. Никто не говорит ни слова о том, что все видят, но каждый думает, что и его возможно вскоре закопают подобным образом»²². С. С. Хоружий, автор содержательного очерка «Жизнь и учение Льва Карсавина», которым открывается подготовленный им том «Религиозно-философских сочинений» (М., 1992), приводит фотографию этого унылого кладбища и сообщает печальные подробности кончины мыслителя, увы, достоверно известные.

Карсавина арестовали в июле 1949 года. Приговор — десять лет. За что? Страшно сказать — за то, что «являлся одним из идеологов и руководителей белоэмигрантской организации «Евразия», ставившей своей целью свержение Советской власти»²³. Евразийство, как его понимал Карсавин, ставило перед собой задачу перебросить мост от эмиграции на родину, найти общий язык с коммунистами. Перед советской властью Карсавин никакой вины не чувствовал, именно поэтому он оставался в Литве, занятой советскими войсками в 1940 и 1944 годах.

В Абезь Карсавин, у которого в заключении началась чахотка, был доставлен в конце 1950 года. Здесь он нашел почитателей среди литовцев, которых привлекло знание Карсавиным их языка (через год после приезда в Каунас Карсавин читал курс по-литовски), немцев, пораженных его эрудицией в культуре Германии, русских, близких ему по духу. Освобожденный по болезни от изнурительного физического труда, Карсавин умудрился работать умственно — писал стихи, комментарии к ним, кратко формулировал тезисы своего мировоззрения. Среди собеседников Карсавина были высокоинтеллигентные люди: искусствовед Пунин, инженер Ванеев, считавший себя учеником Карсавина, литовский врач Шимкунас. По просьбе последнего Ванеев выполнил скорбную эпитафию скончавшемуся мудрецу. «Лев Платонович Карсавин, историк и религиозный мыслитель. В 1882 г. родился в Петербурге. В 1952 г., находясь в заключении в режимном лагере, умер от миллиарного туберкулеза. Л. П. Карсавин говорил и писал о Тройственно-едином Боге, который в непостижимости Своей открывает нам Себя, дабы мы через Христа познали в Творце рождающего нас Отца. И в том, что Бог, любовью превозмогая Себя, с нами и в нас страдает нашими страданиями, дабы и мы были в Нем и в единстве Сына Божия обладали полнотой любви и свободы. И о том, что само несовершенство наше и бремя нашей судьбы мы должны опознать как абсолютную цель. Постигая же это, мы уже имеем часть в победе над смертью чрез смерть. Прощайте, дорогой учитель. Скорбь разлуки с Вами не вмещается в слова. Но и мы ожидаем свой час в надежде «быть там, где скорбь преображена в вечную радость»²⁴. Шимкунас одобрил текст, свернул лист в трубку и вложил во флакон с плотной крышкой. При вскрытии (эта процедура, как пишет Зоммер, была обязательной, свидетельствуя о «гуманизации» лагерного режима: до этого голову покойника разбивали молотом или тело протыкали штыком, чтобы избежать возможности симуляции и побега). Шимкунас вложил флакон в разрезанное тело мыслителя. «С этого момента и навеки прах Карсавина имеет в себе памятник, стеклянная оболочка которого способна противостоять гниению и разложению, сохраняя написанные — не золотыми буквами на камне, а обычными чернилами на бумаге — слова свидетельства о человеке, останки которого захоронены в земле безымянной могилы»²⁵.

Россия — страна уникальных ситуаций. Мыслитель, безвинно замученный на каторге, с траурной эпитафией в груди брошенный в мерзлую тундру, — такого история мировой культуры еще не ведала.

Примечания

¹ Подробнее об этом см.: Ястребицкая А. Историк-медиевист Лев Платонович Карсавин. М., 1991.

² Карсавин Л. П. Соч. М., 1993. С. 161.

³ Карсавин Л. П. Малые сочинения. СПб., 1994. С. 112.

⁴ Там же. С. 185. С. Хоружий называет имя лирической героини «Петербургских ночей» — Е. Ч. Скржинская (1894–1981). К ней обращена и «Поэма о смерти», речь о которой ниже.

⁵ Карсавин Л. П. Малые сочинения. С. 193.

⁶ Там же. С. 196.

⁷ Карсавин Л. П. Соч. С. 172.

⁸ Там же. С. 183.

⁹ Карсавин Л. Философия истории. Берлин, 1923. С. 254. «Идея прогресса связана с более или менее бессознательным отрицанием единства развития, и теоретику прогресса процесс развития представляется в виде прерывного ряда сменяющих друг друга фаз или периодов. Лучшее для него лежит в будущем, настоящее и прошлое навсегда умирает… Так закрывается единственный путь к пониманию прошлого, в котором уже не усматривают ничего всевременно ценного и важного, и утрачивается всякое оправдание исторического интереса. Зачем, действительно, изучать прошлое, если законов и правил для будущего историк найти не может, а вместо каких-нибудь фантастов и метафизиков, вроде Платона, Плотина, Николая Кузанского, полезнее изучать самоновейшие системы Когена, Авенариуса или Бергсона? Беда только в том, что при отдаленности прогресса, пожалуй, не стоит изучать и их, так как настоящее тоже станет прошлым и в глазах наших потомков будет заслуживать лишь забвения. Так, обесценивая историю, теория прогресса неизбежно обесценивает и современность» (Карсавин Л. Введение в историю. СПб., 1920. С. 30).

¹⁰ Карсавин Л. П. Соч. С. 182.

¹¹ Карсавин Л. Философия истории. С. 72–73.

¹² Карсавин Л. П. Соч. С. 126.

¹³ Там же. С. 128.

¹⁴ Там же. С. 384–385.

¹⁵ Там же. С. 153.

¹⁶ Карсавин Л. П. Малые сочинения. С. 450.

¹⁷ Там же. С. 453.

¹⁸ Карсавин Л. П. Религиозно-философские сочинения. М., 1992. Т. 1. С. 191. «Учение о симфонической личности, — полагал Н. Бердяев, — глубоко противоположно персонализму и означает метафизическое обоснование рабства человека… Карсавин не может примирить личность со всеединством» (Бердяев И., О рабстве и свободе человека. Париж, 1939. С. 30).

¹⁹ Карсавин Л. П. Религиозно-философские сочинения. Т. 1. С. 69.

²⁰ Там же. С. 87.

²¹ Там же. С. 254.

²² Sommer Е. F. Vom Leben und Steiben eines mssischen Metaphysikers // Orientalia Christiana Periodica. Wien, 1958. V. XXIV. P. 135.

²³ Цит. по: Хоружий С. С. Жизнь и учение Льва Карсавина // Карсавин Л. П. Религиозно-философские сочинения. Т. 1. С. LXVII.

²⁴ Там же. С. LXXI–LXXII.

²⁵ Там же. С. LXXII.