Творцы русской идеи

Формула немудреная — «православие, самодержавие, народность». Принадлежит она министру просвещения при Николае I С. С. Уварову. Нам (довоенным студентам философского факультета), да и тем, кто учился после нас, внушали, что Уваров был ретроградом и мракобесом.

Как третировали эту формулу! Самодержавие? Ха-ха-ха! Николай Палкин! Культура? Варварство царило при нем в России. А как же Пушкин, Лермонтов, Гоголь? Они творили вопреки… Православие? Хи-хи-хи! Материя первична, сознание вторично, в научной картине мира нет места для Бога. (В перерывах между лекциями мы, правда, распевали: «Материя первична, сознание вторично, а если нам прикажут, то все наоборот: сознание первично, материя вторична, а если нам прикажут…» и т. д.) Народность? Какая могла быть народность при царе? Только официальная, ложная. Уваров имел в виду крепостное право.

Но вот мне попалась на глаза книга Г. Шпета «Очерк развития русской философии», изданная после революции (и вскоре запрещенная); автор — левых убеждений (но уже репрессированный), симпатий к Уварову не питал, однако, как человек знающий и объективный, давал ему беспристрастную характеристику: Уваров «был просвещенным человеком, одним из самых просвещенных тогда в России»¹, за годы его министерства университеты наши встали на ноги. Иностранцы были уже не нужны, появился ряд своих ученых, преподавание по многим кафедрам стояло на европейской высоте. «О философском национальном сознании до уваровской эпохи говорить не приходится»². Тут было над чем задуматься. Но времени для этого не было: началась война, и пришлось мне вместо истории философии штудировать боевой устав пехоты.

Возвращение мое в философию состоялось после войны. Пришел я, собственно, не в науку, а на факультет для получения диплома, который полагался всем, ушедшим на фронт после четвертого курса при условии сдачи государственных экзаменов. Пришел в гимнастерке со знаками ранения и орденами. На экзамене мне попался вопрос «Философия Гегеля». Я бодро сказал, что Гегель был идеалист. И умолк. Даже по тем временам этого было мало. Экзаменатор не стал ко мне приставать. Получив от меня заверение в том, что я никогда больше философией заниматься не буду, он сказал: «Хорошо!» и поставил «отлично».

Увы, обещания своего я не сдержал и через несколько лет уже редактировал статью моего экзаменатора в «Вопросах философии», куда я поступил работать после армии. О чем была статья, я не помню, но об уваровской «народности» в ней шла речь. Я снова раздобыл книгу Шпета и выписал из нее то место, где говорится о немецком происхождении этого понятия. Уваров был знаком с книгой Фр. Яна «Немецкая народность» (Deutsches Volkstum). Там сказано: «То, что собирает отдельные черты, накапливает, усиливает их, связывает воедино, создает из них целый мир, эту объединяющую силу в человеческом обществе нельзя назвать иначе, как народностью»³. Правитель должен стремиться к тому, чтобы единая человеческая культура возникла в государстве как своеобразная народная культура. Последняя не создается по приказу или принуждению. Культура народа в настоящем есть всегда культура народа в прошлом. Когда при обсуждении статьи я изложил эти соображения, на меня зашипели: Шпет не авторитет, а враг народа, чтоб я и имя его позабыл и никогда на него не ссылался. Имя я его, правда, не забыл, но на него не ссылался, пока «Вопросы философии» (разумеется, в новом редакционном составе) не переиздали однотомник Шпета, по которому я его цитирую.

Тема, однако, продолжала интересовать меня. Особенно когда я стал заниматься эстетикой. Я понимал, что проблема народности искусства не сводится к проблеме его доступности (чтобы искусство было «понятным», этого требовал Гитлер; но эту мысль приписали у нас Ленину — так легко было спутать «вождей»). А тем более не к тому, чтобы художественными средствами воспроизводить простонародную жизнь; квас и кислая капуста — основные категории такого искусства, над чем смеялся уже Белинский.

Что такое народ? Ап. Григорьев полагал, что народ — это собирательное лицо, слагающееся из черт всех слоев общества, высших и низших, образованных и необразованных, богатых и бедных, слагающееся не механически, а органически; литература бывает народна, когда она выражает взгляд на жизнь, свойственный всему народу, определившийся с большей полнотой в передовых слоях.

Народность русской классической литературы состоит в том, что она раскрывает сокровенную жизнь национальной души. Воплощением такой народности был и остается Пушкин. Недаром сам поэт называл себя «эхо русского народа». Гоголь говорил, что Пушкин есть, «может быть, единственное явление русского духа». Белинский любил повторять эти слова. С них начал свою знаменитую пушкинскую речь Достоевский, который обрисовал духовный облик русского народа, отметив как наиболее его характерную черту «всемирную отзывчивость», то есть способность к пониманию любой другой культуры, стремление к объединению человечества.

Вот почему нет оснований опасаться русского шовинизма: его как массового явления нет и быть не может. Когда мы говорим «мы», «наши», это не призыв к вражде, это не значит «бей других», это призыв к внутренней солидарности. Сегодня мы на краю пропасти и только общими усилиями можем от нее отползти. Отсутствие национального самосознания — причина наших бед, спасение — в национальном возрождении. Иван Ильин пишет по этому поводу: народ с колеблющимся инстинктом национального сохранения не может отстаивать свою жизнь на земле; народ должен чувствовать свое единство, сопринадлежность, самобытность. «Национальное чувство есть духовный огонь, ведущий человека к служению и жертвам, а народ к духовному расцвету. Это есть некий восторг (любимое выражение Суворова) от созерцания своего народа в плане Божьем и в дарах его Благодати… в национальном чувстве скрыт источник достоинства, которое Карамзин обозначил когда-то как «народную гордость»; в нем также — и источник единения, которое спасало Россию во все трудные часы ее истории; и источник государственного правосознания, связующего «всех нас» в живое государственное единство»⁴.

Национальный вопрос сегодня находится в центре многих социальных коллизий. В нашей стране отношения между народами осложнены некомпетентным административным, порой преступным вмешательством в их жизнь. Говорили о «дружбе народов», а воспитывали вражду. Где, когда целые нации подвергались гонениям и депортации, сгонялись с насиженных мест и отправлялись, как преступники, на поселение? Для иных Россия превратилась в «тюрьму народов», из которой надо бежать сломя голову. Понять сепаратистские настроения можно и нужно. Национальный вопрос запутан у нас до предела.

Начать с того, что мы живем во власти формальных, догматических представлений о природе наций. Мы все еще толкуем о сталинских «четырех признаках» — общность экономики, территории, языка и «психического склада». Пример евреев и цыган, однако, показал, что можно сознавать себя нацией, не имея ни своей территории, ни общей экономики. Вопрос о национальной территории оказался особенно порочным в последние годы. «Эти наша земля», — говорят армяне в Нагорном Карабахе и требуют присоединения его к своей республике. «Нет, наша», — отвечают азербайджанцы, и начинается междоусобица, конца которой не видно. «Уходите с нашей земли, мигранты и оккупанты», — говорят эстонцы русским, забывая, что за землю эту заплачено и русской кровью, что в эту землю вложен и русский труд, что рядом их соплеменники финны спокойно уживаются со шведами, шведский язык обязателен, как и финский, хотя шведов в Финляндии всего пятая часть населения.

Вопрос о единстве языка крайне важен для жизни нации, и все же не он определяет ее бытие: швейцарская нация говорит на трех языках; евреи, отправляющиеся на вновь обретенную родину, заново учат иврит. Русские эмигранты во втором и третьем поколении порой едва говорят на родном языке, но считают себя русскими и тоскуют по родной земле.

«Психический склад» — это уже нечто более серьезное. Разумеется, речь идет не о каких-то отдельных чертах характера, принадлежащих только данному народу, этого нет, есть некая целостность «народной души», которая входит в более широкое понятие национальной культуры. Единство культуры, понимаемой как система ценностей, — вот главный признак нации. Здесь много иррационального, совершенно необъяснимого, но это реальность, с которой приходится считаться: образ жизни, традиции, привычки, взаимоотношение и взаимодоверие, то, чем мы больше всего дорожим, без чего мы чувствуем себя несчастными. Нация являет собой органическое единство, частью которого чувствует себя человек от рождения и до смерти, вне которого он теряется, становится незащищенным. Нация — это общность судьбы и надежды, если говорить метафорически. Прав Бердяев: «Все попытки рационального определения национальности ведут к неудачам. Природа национальности неопределима ни по каким рационально-уловимым признакам. Ни раса, ни территория, ни язык, ни религия не являются признаками, определяющими национальность, хотя все они играют ту или иную роль в ее определении. Национальность — сложное историческое образование, она формируется в результате сложного смешения рас и племен, многих перераспределений земель, с которыми она связывает свою судьбу в ходе духовно-культурного процесса, созидающего ее неповторимый духовный лик. И в результате всех исторических и психологических исследований остается неразложимый и неуловимый остаток, в котором и заключается вся тайна национальной индивидуальности. Национальность — таинственна, мистична, иррациональна, как и всякое индивидуальное бытие»⁵.

Разрушение традиционных устоев (веками сложившейся системы ценностей) губительно для нации. Коммунистический режим, хозяйничавший в нашей стране, только этим и занимался. Целью было «слияние наций», а точнее — превращение народов в легко манипулируемое быдло. Современные этнические конфликты — прямое следствие такой политики.

Нация — это общность святынь. О религии я буду подробнее говорить ниже, а пока отмечу: в былые времена «русский» и «православный» были синонимами. Если ты крещен, все права тебе и полное доверие, никто не станет спрашивать о папе и маме, дедушке и бабушке, вычислять, сколько процентов в тебе «чистой» крови — пятьдесят или двадцать пять. Этот расистский бред — порождение наших дней, казарменно-социалистических порядков.

Барклай-де-Толли — русский патриот, честно воевал с Наполеоном. Тотлебен — герой обороны Севастополя. У меня друг — русак русаком, но в паспорте стоит «швейцарец» и отчество Фридрихович — на фронт не пустили. Пантелеймон Михайлович Хаджинов, коммунист со времен революции, комиссар стрелкового полка, был удален с передовой потому, что значился греком (из тех, что издавна жили в Крыму).

Нации не собираются сливаться, но не нужно устанавливать дополнительные перегородки между ними. Национальность — вопрос не происхождения, а поведения, не «крови», а культуры, того культурного стереотипа, который стал родным. Это то, что немцы называют Wahlheimat. Каждый волен сам выбирать себе национальность, нельзя в нее затаскивать, нельзя из нее выталкивать. Можно жить среди русских и не принимая их «веру». (Тогда только не надо претендовать на лидерство, нельзя рассматривать народ как средство, как материал для манипуляции, это вызывает протест и эксцессы.) Полное, приятие культуры народа, слияние с ней, готовность разделить судьбу народа делают любого «иноверца» русским, как, впрочем, и немцем и т. д.

Разумеется, национальную принадлежность не выбирают, как галстук. Это происходит порой бессознательно, просто чувствуют неразрывную связь с людьми, со средой, в которой вырос, со святынями. «Мы сознаем себя членами нации, — пишет С. Булгаков, — потому что реально принадлежим к ней, как к живому духовному организму. Эта наша принадлежность совершенно не зависит от нашего сознания; она существует до него и помимо него и даже вопреки ему. Она не только есть порождение нашего сознания или нашей воли, скорее, наоборот, само это сознание национальности и воля к ней суть порождения ее в том смысле, что вообще сознательная и волевая жизнь уже предполагает некоторое бытийственное ядро личности как питательную и органическую среду, в которой они возникают и развиваются, конечно, получая затем способность воздействовать и на самую личность»⁶.

Главное в проблеме нации — самосознание. Народ (этническая категория) становится нацией, только осознав свою индивидуальность, живое место в общечеловеческой семье. Если пульс национального сознания падает, народ болен; повышенный пульс тоже болезнь; как и всюду, нужна мера. Дав отпор Наполеону, русские показали себя нацией, классическая литература появилась на гребне национального подъема. Уваров, говоря о «народности», имел в виду национальное самосознание.

Современная трагедия русского народа — утрата национального самосознания. Большевики добились своего: в стране возобладал групповой интерес, взаимная неприязнь классов и этнических групп, исчезло чувство взаимной общности. Последний раз оно проявилось в Отечественной войне против нацистской Германии. Гитлеровцев мы победили под национальными лозунгами; но вскоре нас стали уверять, что победа классовая.

Сегодня недавние теоретики классовой борьбы видят всюду национальные отличия, даже там, где их нет, отрывают одну часть народа от другой. Н. Лосский, осуждая украинских сепаратистов, писал в свое время: «Чувствуется как нравственно предосудительное — предпочтение ими провинциальных обособленных ценностей совместному творчеству всех трех ветвей русского народа, создавшего великую державу с мировой культурой. Сама замена многозначительного имени Малороссия именем Украина (то есть окраина) производит впечатление утраты какой-то великой ценности: слово Малороссия означает первоначально основная Россия в отличие от приросших к ней впоследствии провинций, составляющих большую Россию»⁷.

Большая Россия — это Великороссия, Малороссия, Белоруссия. Есть еще Червонная Русь, о которой в энциклопедическом словаре сказано, что это всего лишь «историческое название Галиции в зарубежных источниках XVI–XIX веков». Но за Карпатами живут люди, которые и сегодня продолжают считать себя русскими: дело, видимо, не в источниках, а в истоках. Кстати, зарубежный источник XX века — энциклопедический словарь Брокгауза 1927 года сообщает, что русские состоят из великороссов, малороссов, белорусов и русин — обитателей Галиции и Прикарпатья. Русины — такого слова нет ни в одном нашем справочнике, разве что в этимологическом словаре русского языка, составленном немцем Фасмером. Итак, русские в узком значении слова — это великороссы, в широком — совокупная Русь.

О неразрывном коренном единстве русских народов свидетельствует история казачества. Запорожцев Карамзин называл «малороссийские казаки». Пополнялась Сечь и выходцами из Московии. Но вот Екатерина II перевела сечь на Кубань, то есть в Новороссию, которая являлась частью Великороссии. Остались ли казаки украинцами? Мои предки — кубанские казаки считали себя великороссами. Русь изначально возникла как многонациональное государство, как братство народов не только славянских, не только христианских. Раздвигались границы (иногда с помощью оружия), но никто из присоединенных народов не был ущемлен в правах. Сохранялась традиционная культура, уважались верования, и каждому предоставлялась возможность преуспеть в любой области.

Татарские военачальники занимали крупные посты в русской армии, грузин Багратион — великий русский полководец; во главе русской церкви стоял мордвин Никита Минов (патриарх Никон); армянин Лорис-Меликов занимал высший государственный пост империи, а немецкая принцесса Софья фон Цербст стала русской царицей Екатериной Алексеевной.

Один мой знакомый, когда его спрашивают, верит ли он в Бога, вопрос отводит: вера — дело интимное, как любовь; нельзя ведь спрашивать, влюблен ты или нет. Мой знакомый прав и не прав. Любовь любви рознь — одну скрывают, другая сама просится напоказ. Когда создают семью, любовь не прячут. Любовь к детям, любовь к отечеству должна проявиться в делах. Так и вера может быть сугубо личной, а может принимать публичный характер. Церковь — объединение верующих. Нательный крест, хотя и носят под одеждой, но не скрывают. «Миром Господу помолимся», — провозглашает священник. Это формула православной соборности. Каждый возносит личную молитву, но следует общему ритуалу и ощущает себя членом общины.

Мой путь к православию тернист и извилист. Отец, казачий офицер, затем инженер, бравировал своим неверием. Мать потеряла веру в юности, когда умер ее первый ребенок. Меня не водили в церковь, не учили молитвам. В школе тридцатых годов, а затем на философском факультете (куда я пробрался окольными путями из-за репрессированного отца) учили атеизму и классовой морали: нравственно то, что служит делу партии, сегодня одно, а завтра другое — в зависимости от обстоятельств.

Война, казалось, опровергала библейские заповеди. Сказано: «не убий»; а тут — «убей немца!», «сколько раз ты увидел его, столько раз его и убей!» В Восточной Пруссии под Кенигсбергом мы стояли в городке, покинутом жителями. Остался только пастор. Женатый на еврейке, он полагал, что «советы» ему не страшны. Я ходил к нему в гости, чтобы упражняться в немецком языке, а он учил меня Закону Божьему. Я возражал, как мог, но возражения мои были неубедительны. Ссылался на войну. «Воевать тоже можно по-разному», — говорил он.

Потом был Кант с его категорическим императивом. Над Гегелем, который свел мораль к параграфам философии права, я уже мог иронизировать.

Очень почитал я двух ученых мужей — Николая Иосифовича Конрада и Алексея Федоровича Лосева. Им я обязан окончательным просветлением мозгов. Оба были глубоко верующие люди. Когда скончался Николай Иосифович, у вдовы собрались ученики покойного. Один спросил меня: «Вы верующий?» — «Нет». — «Странно, Николай Иосифович говорил, что вы верующий. Все равно приходите на отпевание, гроб нести некому, у вас хоть вид православного». Отпевание потрясло меня. Не столько красотой обряда, сколько каким-то приобщением к вечности и к чему-то родному, что я не мог себе объяснить.

Я рассказал об этом Лосеву. Могучий старец, потерявший зрение в сталинских лагерях, сказал мне: «Не знаю, какой у тебя вид, думаю, что нормальный, а душа у тебя христианская. Ты, хоть и говоришь, что в Бога не веруешь, но ты христианин; раз русский, значит христианин. Почитай для начала Розанова, хотя бы то, что он пишет о Хомякове».

Книги Розанова были у нас в то время большой редкостью. Мне удалось все же кое-что найти. Прочитал я статью о Хомякове. Розанов пишет в ней о христианской любви как о главной черте русской культуры. Русские — христиане. Вот, в сущности, главное открытие Хомякова, лишь повторенное затем Достоевским. И в другом месте у Розанова: «Церковь есть не только корень русской культуры… она есть и вершина русской культуры. Об этом догадался Хомяков»⁸. Я рассказал Алексею Федоровичу о прочитанном. Он одобрительно кивнул и наставительно молвил: «Раз ты считаешь себя русским, ты православный, и нечего дурака валять; православие ты усвоил с молоком матери, оно дано тебе от рождения, от воспитания, от окружения. А философией ты зря что ли занимался? Религия — вера в абсолют. Философия — знание об абсолюте. Ведь ты в церкви катарсис наверняка испытываешь».

Катарсис — очищение. Вот что я почувствовал, когда отпевали Николая Иосифовича Конрада. Слово было найдено. Очищение от житейской скверны, мелочей и гадостей жизни, причащение, причастность к культуре родного народа. Понимание через переживание и переживание через понимание. Понимание того, что ты частица великого народного целого, радость от сознания этого.

«Ты ведь не одного только Канта читаешь, — говорил Лосев, — Кант — рационалист, просветитель, лютеранин. Вот мы с тобой Соловьева готовим к изданию, это православный мыслитель. Кант для немцев, а нам нужен Соловьев».

В 1989 году отмечалось 400-летие Московской патриархии. Мне предложили выступить с докладом на конференции, посвященной юбилею. Вместо конференции я угодил в больницу, но послал тезисы, которые размножил Издательский отдел патриархии, а парижский «Вестник русского православного движения» опубликовал «Религию в современной жизни. Позиция неверующего». Со смешанным чувством вины и беды писал я о том, что вижу в религии единственное надежное средство воспитания морали. Это было вполне по Канту, соответствовало его «Религии в пределах только разума». Человек по природе зол. Его нужно воспитать к добру, для этого нужна «этическая община», каковой является церковь.

Не следует смешивать, как я писал выше, нравственность и мораль. Для воспитания морали необходимо представление об идеале, с которым человек обязан соотносить свое поведение. Образы христианской религии, ее категорическая заповедь любви к ближнему — наиболее общедоступное и действенное средство морального воспитания, которое необходимо сегодня прежде всего.

По Лосеву был изложен второй аспект современного значения религии — национальный. Без православия нет русской культуры. Православная церковь — единственный социальный институт, оставшийся неизменным на протяжении веков. Православие принесло нам письменность и государственность. Мощная киевская держава — прямой результат принятия Русью христианства; освобождение от татарского ига и возвышение Москвы, собравшей вокруг себя русские земли, связано с именем Сергия Радонежского. Пересвет и Ослябя — герои Куликова поля, свято-витязи, монахи и одновременно воины, сражавшиеся в рясах поверх доспехов. Не только русская воинская доблесть, не только повседневный труд и быт, но и русское просвещение носило религиозные черты. Ломоносов, Державин, Болотов — глубоко религиозные люди. Русскую классику XIX века понять вне православной религии невозможно. Откуда патриотический пафос «Истории государства Российского»? Откуда нравственный подвиг Татьяны Лариной? Куда устремлены помыслы Гоголя? Как понять героев Достоевского и Толстого? Философские идеи Владимира Соловьева? А русский религиозно-философский ренессанс, выступивший достойным продолжателем художественной классики и выдвинувший русскую философскую мысль на мировой уровень? Что питало его? Где искать побудительные причины всего того, что составляет духовную гордость земли русской? Повторяю: русская культура и православие в основе своей нерасторжимы, тождественны.

Озабоченный тем, что пережил мой народ в недавнем прошлом, и тем, что ждет его в будущем, я думаю о судьбах его веры. Сегодня мы осознали глубину нашего падения и помыслы о национальном возрождении связываем с деятельностью церкви.

Важно отметить, что это не единичное, личное мнение, а общественное движение. В культуре — возрождение интереса к отечественной традиции. Есть у нас свои национальные ценности, которые приносят катарсис русскому человеку. Таков был третий аспект моих тезисов, тесно связанный с первым и вторым, — ценностный. Нация — общность святынь, религия — их создатель и хранитель.

Кому-то мои тезисы понравились. Кто-то упрекал меня в умозрительном отношении к религии. А откуда взять другое человеку, изуродованному советской школой (средней и высшей)? Таких, как я, миллионы. Дай Бог, чтобы у них возникло почтительно-благоговейное отношение к церкви. Глядишь, через два-три поколения дело изменится. Моя дочь искренне верит в Бога и водит детей своих в воскресную школу. Я вспоминаю, как в Москву приезжал мюнхенский профессор философии Райнхард Лаут, чтобы выступить перед столичной интеллигенцией и раскрыть ей значение православия. Запад, говорил он, ждет от России духовности, той, что дал Достоевский и его последователи. Достоевский — вершина мировой культуры. На вопрос, почему он не переходит в православие, Лаут ответил, что в этом нет необходимости: он и так прекрасно чувствует себя в православном храме. В последнем я мог убедиться воочию: Лаут истово молился в Тропаревском храме Святого Михаила Архангела, ничем не отличаясь от местных прихожан.

Сейчас лежит передо мной книга «Русская душа», выпущенная в Вене. Ее автор Катарина Бета, принявшая православие, популярно растолковывает смысл этой религии. По ее данным, общее количество православных колеблется от 90 до 170 миллионов человек (точных сведений нет).

«В восточном благочестии доминирует не идея справедливости, а идея любви»⁹. Православие отвергает индивидуальное спасение в пределах человеческой истории, спасение — космическое событие, в которое вовлечена Вселенная. «Антропология, космология и вера в спасение находятся здесь в неразрывном единстве… в конце времен при всеобщем спасении вместе с людьми превратится старая земля в «новую землю» и старое небо в «новое небо». Творческое преобразование творения охватывает не только человека, но и весь универсум»¹⁰.

Самодержавие. Оговорюсь: речь идет не об абсолютизме, безграничной и бесконтрольной власти. Тем более — не о тоталитаризме. Такой властью — неправой и кровавой — большевики наделили Ленина и Сталина, а русские цари правили с оглядкой на закон и совесть, общественное мнение. Николай I, указывая на собственную грудь, говорил: «Все должно исходить отсюда». (Но в груди — сердце, и, как известно, царь отменил большинство смертных приговоров, вынесенных судом вождям неудавшегося дворянского бунта в декабре 1825 года.) Его наследник Александр II стал вводить на Руси либеральные нравы, отменил крепостное право (Сталин снова ввел его в виде колхозного строя) и так плохо охранял себя, что (после ряда неудавшихся покушений) был убит на улице. Теоретик самодержавия И. Ильин отмечает: «Самодержавие отвергает, осуждает и исключает абсолютизм, а абсолютизм отвергает основное в правах Государя, ибо он не признает его ЗАКОННЫМ монархом, он отрицает его высокое призвание верховного субъекта права, он снижает его звание до звания тирана, он разлагает и разрушает самую правовую форму монархии»¹¹. Другой сторонник монархии с ним солидарен: «Самодержавие…есть активное самосознание народа, концентрированное в одном лице»¹².

Изъяны самодержавия известны всем: оно легко перерастает в абсолютизм; Ленин — Сталин, правда, обходились без трона. А изъяны других форм правления? Сегодня только и слышно «демократия», так ли она безупречна? Цену русской демократии показал февраль 1917-го и октябрь 1993 года: демократия быстро выродилась в охлократию (власть толпы) и демонократию (власть «бесов», по Достоевскому).

Еще в древности демократия скомпрометировала себя процессом Сократа. «Пятьсот афинских торговцев и матросов приговорили Сократа к смерти за неправильные философские убеждения» (Зощенко). Ученик Сократа Платон видел в демократии «жесточайшее рабство». Кант во всем был антиподом Платона, но сходился с ним в неприятии демократии. «Демократия неизбежно есть и деспотизм» — его слова¹³.

Выдвинув тезис, Кант мыслит об антитезисе, и если не формулирует синтез, мы чувствуем истину в наличии двух противоположных положений. Демократия вырождается в деспотизм, таков тезис. Антитезис заключается в заботе о правовом устройстве государства, преодолении беззакония. Правопорядок требует трех условий: 1) правильной конституции, 2) многовекового опыта, 3) доброй воли. Если нет хотя бы одного из этих условий — ничего не получится. Поэтому осторожнее с демократией, прислушайтесь к Канту, не верьте на слово мнимым народоправцам!

Павел Флоренский, томясь на Лубянке в ожидании казни, написал политическое завещание, исполненное тревоги за судьбу родины. Трактат сохранился в архивах госбезопасности и был недавно опубликован, он достоин внимательного прочтения. «Бюрократический абсолютизм и демократический анархизм равно, хотя и с разных сторон, уничтожают государство… Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство. Должно быть твердо сказано, что политика есть специальность столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество. Отсюда следует соответственный вывод о представительстве: как демократический принцип оно вредно и, не давая удовлетворения никому, вместе с тем расслабляет целое. Ни одно правительство, если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы; а это значит, что по существу оно не признает представительства, но пользуется им как средством для прикрытия своих действий»¹⁴.

А вот предостережение другого мудрого патриота — Ивана Ильина: «Замечательно, что на введении демократии в грядущей России настаивают, во-первых, неосведомленные и лукавые иностранцы, во-вторых, бывшие российские граждане, ищущие ныне разложения и погубления России. На самом деле «демократия» не есть легко вводимый и легко устрояемый режим. Напротив — труднейший… Демократия предполагает исторический навык, приобретенный народом в результате долгого опыта и борьбы, она предполагает в народе культуру законности, свободы и правосознания; она требует от человека — политической силы суждения и живого чувства ответственности. А что же делать там, где всего этого нет? Где у человека нет ни имущественной, ни умственной, ни волевой самостоятельности? Где все подготовлено для своекорыстия и публичной продажности? Где дисциплина не сдерживает личного и совместного произвола? Где нет ни характера, ни лояльности, ни правосознания? Все-таки вводить демократический строй? Для чего же? Чтобы погубить государство и надругаться над всеми принципами демократии? Чтобы все кончилось коррупцией, безобразной смутой и разложением государства? И все во имя доктрины?»¹⁵ Как будто предвидел Ильин сегодняшнюю нашу ситуацию.

Демократия для своего существования, считал Ильин, предполагает в народе чувство государственной ответственности, собственного достоинства, элементарной честности, политического кругозора. Всего этого наш народ за десятилетия рабского состояния был лишен. Народ нищ, подавлен, запуган, развращен. Вот почему нельзя вводить в России демократию любой ценой. Нет, не демократия нужна нам сегодня, а «твердая национально-патриотическая и по идее либеральная диктатура, помогающая сверху выделить свои подлинно лучшие силы и воспитывающая народ к трезвлению, к свободной лояльности, к самоуправлению и к органическому участию в государственном строительстве. Только такая диктатура и может спасти Россию от анархии и затяжных гражданских войн»¹⁶. Ильин отвергает альтернативу — либо тоталитарное рабство, либо последовательная демократия. По его мнению, дано третье — либеральная диктатура.

Кивают на Запад. Так ведь там давние традиции народовластия. Вспоминается один невинный анекдот: американец в гостях у англичанина, восторгается газоном, спрашивает, как сотворить такую красоту. Ответ: нет ничего проще — подстригайте траву каждый день, и через триста лет все будет в порядке. Так и с демократией: нужно, чтобы сменилось несколько поколений, воспитанных в духе самостоятельного политического мышления и правопорядка, тогда можно будет провести дискуссию о преимуществах того или иного способа правления.

Монархия обладает для нас целым рядом несомненных достоинств. Прежде всего это символ единства страны. Монарх возвышается над партиями и национальностями. Дореволюционная Россия была содружеством народов благодаря царю. Смертельная национальная вражда — порождение послеоктябрьской диктатуры.

Самодержавие вытекает из православия: царь — помазанник Божий. Он носитель не только высшей власти, но и высшей благодати. Увидеть его — катарсис. Лев Толстой рассказывает о волнении молодого Ростова, увидевшего Александра I («Война и мир»). Сверхъестественная аура возникла по инерции и вокруг лжесамодержца Ленина, еще больше — вокруг Сталина (очень уж старался, да и выигранная война помогла). А вот Брежнев, как ни пыжился, все равно выглядел случайной, анекдотической фигурой. И дело тут не только в маразматической внешности и одиозной политике, просто после горького многолетнего опыта народ понял: тоталитарные временщики — не от Бога, а от дьявола.

Тоталитаризм — порождение XX века. Тоталитаризм означает проникновение государственного контроля и насилия во все поры жизни. Завели его на Руси коммунисты. Ни один монарх не вмешивался в хозяйственную деятельность подданных, в их личные дела. Нет большей клеветы, чем обвинять старую Россию в тоталитаризме. Это делают те, кто хочет скомпрометировать прошлое народа, чтобы дезорганизовать его в настоящем и будущем.' Такие хотели бы видеть «суверенные» клочки России, но как черт ладана боятся возрождения монархии.

Есть в легитимной монархии еще одно бесспорное преимущество: отработанный механизм передачи власти. Наследник известен, его сызмальства готовят к высокой роли (и высоким обязанностям!). «Король умер, да здравствует король!» А тут, что ни смена «генсека» (а теперь и президента), то государственный переворот. Сталин пробирался к власти тихой сапой, отстраняя и уничтожая соратников — соперников. Хрущев (устраняя Берию) ввел в Москву танки, сам слетел в результате дворцовой интриги. А как назвать происходящее сегодня? Если это демократия, то что такое бюрократическая олигархия, разбой и надувательство? Демократия, как известно, есть господство «с помощью народа и для народа». Наши «народоправцы» принимают только первую часть формулы — «с помощью народа», вторая часть в их понимании звучит — «для себя».

«Демократия — это средство, а не цель» — из откровений Хрущева («Бодался теленок с дубом»). Для Хрущева (и некоторых других) это действительно было средством «жить не по средствам», схватить власть и насладиться всласть. Иное дело, демократия как цель, как благо народа, которому дают править там, где он должен быть хозяином — в собственном поле, доме, на предприятии. В этом плане русские цари были подлинными демократами. Страна процветала, а самодержец от народа не отгораживался. Не мчался на бронированном автомобиле, давя зазевавшихся прохожих, Романовы прогуливались без охраны. Пушкин не придумал заключительной сцены в «Капитанской дочке», такое бывало повсеместно, и не только в XVIII веке. Николай II любил ходить пешком, здоровался за руку с прохожими, а на Светлое Воскресенье христосовался с солдатами.

Демократия как цель — достойное завоевание культуры. Люди неравны (по природным данным и по имущественному положению), установить полное равенство невозможно (об этом мог мечтать только Петр Верховенский: «Мы всякого гения потушим в пеленках»), но недопустима и другая нелепость — привилегии по происхождению или по «номенклатуре»; равенство прав и возможностей — великое достижение.

Подлинный аристократизм — демократизм духа и быта. Аристократ не кичится ни своим происхождением, ни богатством (если таковое имеется). Хорошим тоном у дворян считалось не кичиться своим положением; отсюда — «хождение в народу стремление «опроститься».

От единовластия нам не уйти. Весь вопрос в том, какого рода единовластие нас ожидает: выросший из демонократической анархии бюрократический абсолютизм или «либеральная диктатура», как предрекал ее И. Ильин, оставивший, правда, без уточнения это понятие. Впрочем, все ясно: нам не нужна диктатура пролетариата, как понимал ее Ленин, — не ограниченная законом, опирающаяся на насилие. Повторять прошлое нет нужды. Дай нам Бог диктатуру, ограниченную законом и опирающуюся на моральное сознание. Либеральный значит свободный (но отнюдь не слабый, речь идет о сильной власти). Либеральная диктатура свободна от беззаконий, коррупции и прочих достижений «развитого социализма» и постсоциалистического беспредела. Где ее взять? Кто возложит на себя ответственность? И по какому праву?

Не по избирательному, которому «место в крематории» (П. Флоренский). Выборы — не панацея. Гитлер пришел к власти парламентским путем. Жизнь короля во Франции была продана большинством в один голос. Русского царя убили вообще без голосования с помощью «демократического централизма» — по команде из центра. «Большинство — это глупость. Разум всегда у немногих», — предупреждал Шиллер. Победа на выборах — «ловкость рук» (и средств массовой информации). Сила — тоже не право на власть. Танки на улице — признак бессилия (по крайней мере умственного). Помимо традиционной легитимности существует только одно бесспорное право — государственная мудрость, она покоряет своей очевидностью.

«На созидание нового строя, долженствующего открыть новый период истории и соответствующую ему культуру, — писал Флоренский, — есть одно право — сила гения, сила творить этот строй. Право это одно только не человеческого происхождения и потому заслуживает названия божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что перед нами чудо и живое явление мощи человека»¹⁷.

Но где гарантия, что перед нами именно «чудо», а не очередной самовлюбленный, безграничный, обезумевший выскочка? Есть отработанный механизм ограничения законом самовластья, и мудрость правителя состоит прежде всего в том, что он свято его соблюдает — принцип разделения властей. Кант называл этот принцип «республиканизмом» и считал осуществимым в рамках монархии. Одна инстанция издает законы, другая управляет на основании этих законов, а третья судит и контролирует. Монарх стоит над ними как воплощенное правосознание.

Фридрих Великий — герой Канта — вошел в историю не только отчаянной вооруженной борьбой за сохранение Пруссии, которую готовы были уничтожить европейские державы, но и тем, что заложил основы немецкого правосознания. Характерна легенда о мельнике из Сан-Суси. Рядом с летним дворцом Фридриха стоит мельница. Говорят, что ее шум мешал королю. Он хотел купить мельницу, но хозяин отказался ее продать. Фридрих подал в суд и проиграл дело. Пришлось королю смириться. Скорее всего, так не было, но легенда красноречива.

На право надейся, а сам не плошай! Когда нет моральных устоев, ничто не поможет, рухнет любое право. Совместима ли политика с моралью? Безусловно. Более того, истинная политика не может сделать ни шага, не присягнув заранее морали. Кант, который придерживался такого мнения, указал и гарантию моральной политики — гласность. Именно гласность решает и кантовскую антиномию демократии, предотвращает возможные злоупотребления ею. Нет демократии там, где тайком от имени народа творится беззаконие, демократия только там, где действуют открыто, творя народное благо.

Гласность — великое благо. Отмена цензуры открыла глаза на сущность режима. Стало ясно, что виноват не только Сталин, но и его предшественник «со товарищи». Открыто заговорили о послеоктябрьском антирусском геноциде и о других наших бедах.

Увы, все переходит в свою противоположность, «разум становится безумием, благодеяние — злом» («Фауст»). В недобросовестных (аморальных) руках печать, радио, телевидение превращаются в средство массовой дезинформации, в орудие манипуляции сознанием. Голос комментатора — не глас Божий. Как можно верить телевещателю, который уверяет, что расстрел парламента — лучшее средство укрепить народовластие?

Русские склонны к покаянию: чувство вины — основа морали. Расставаясь надолго или навсегда, русский просит простить его: «прости, прощай» (немец в подобных случая просто желает всего хорошего — Lebwohl), но без предела каяться нельзя. Чтобы рана зажила, надо, очистив, оставить ее в покое.

В 1947 году довелось мне видеть на сцене театра имени Геббеля (Берлин) пьесу Сартра «Мухи» — парафраз «Орестеи» Эсхила. История о том, как сын царя Агамемнона Орест отомстил убийцам своего отца, убил мать Клитемнестру и ее сообщника Эгисфа, который захватил трон Агамемнона.

Сартр использовал древний сюжет для экзистенциалистских размышлений о свободе личности. Режиссер Юрген Фелинг перенес акцент на актуальную для послевоенных немцев проблему вины и покаяния. Перед зрителями гнетущая картина города Аргоса, проклятого богами за совершенное в нем цареубийство, — стены домов испачканы запекшейся кровью (а может быть, экскрементами), люди в траурной одежде, и висит над городом черное солнце. Боги Аргоса (и царь Эгисф)ловко держат народе оцепенении, нагнетая истеричное состояние непрерывного самооплевывания. Режиссер как бы говорил: да, мы, немцы, несем ответственность за фашизм, но нельзя без конца тыкать нам это в лицо, дайте передохнуть, взгляните на себя.

Сегодня нас, русских, обвиняют в смертных грехах, — действительных и мнимых: мы приняли Ленина, затем Сталина, затем Брежнева, мы империалисты и захватчики. Гитлер всего на несколько недель опередил нас. Мы — антисемиты, антигрузины, антибелорусы и т. д. и т. п. Мы должны только каяться, каяться и каяться, посыпать голову пеплом и рвать на себе рубашку. Мы действительно попали в беду, но, чтобы покончить с ней, чтобы вырваться из трясины, нужны ориентиры, нужны опоры, в том числе и в истории. Нельзя жить одной «чернухой». Неужели в прошлом у нас все черным-черно и не на что опереться?

Я пишу эти строки в дачном поселке под Москвой. Чем ближе конец главы, тем явственнее понимаю, что придется вернуться к началу, к автору формулы русской культуры Уварову. Что мы знаем о нем? Получивший аттестат зрелости (проверено на внуке) даже не слышал такого имени. Юноша с дипломом гуманитарного факультета (тоже проверено) усвоил привычное — «реакционер». Где я последний раз встречал это клеймо? Да, у нашего закордонного поучителя, знатока закулисной советской истории Авторханова. Его книга «Империя Кремля» издана в Вильнюсе в 1990 году. Автор упоминает Уварова в ряду с другими «крайне реакционными идеологами царизма»¹⁸. Вот так работают «прогрессисты». Ну хоть бы факты какие привел; нет, реакционер, и баста. Шпет у меня под рукой, но у него я все взял. За остальном придется ехать в Москву: копаться в справочниках и в старой периодике. Насколько мне помнится, последняя биографическая заметка об Уварове была в «Русском архиве» в 1871 году. А может быть, есть что-нибудь новое? Зарубежное? Поездки в Москву не избежать.

Бывают, однако, совпадения! Или тут рука Провидения? Написал предыдущий абзац, вышел подышать свежим воздухом. Соседка — профессор русской истории — поливает клумбу, рассказывает моей жене о поездке в Америку: привезла много интересных книг, в том числе биографию Уварова — не верю ушам своим! Какого Уварова? Того самого? Сергея Семеновича? Через пять минут сокровище в моих руках. На суперобложке портрет: представительный сановник средних лет, высокий лоб, правильные черты лица, глубоко посаженные умные глаза, открытый взгляд. Книга называется «Истоки современного русского образования: Интеллектуальная биография графа Сергея Уварова (1786–1855). Вышла в 1984 году. В книге 348 страниц, библиография содержит шестьдесят наименований изданных работ Уварова. Автор — Синтия Уиттакер, профессор Нью-Йоркского университета.

В введении автор отмечает: советские и западные историки сошлись на том, что Уваров не имел собственных идей, в молодости повторял либеральные фразы за Александром I, а потом стал столь же послушным рупором реакционных воззрений Николая I. Однако в последние годы американские исследователи стали давать иные оценки и деятельности Уварова, и всей николаевской эпохе. Это не было время сплошной стагнации, шла подготовка будущего подъема. Не последнюю роль в этом деле сыграл Уваров.

Сергей Семенович — потомок старинного дворянского рода. Его пращур — ордынец Минчак Косаев перешел в XV веке на службу к московскому князю и был наречен Уваровым. Крестная мать будущего министра — Екатерина Великая. Дядя — генерал Федор Уваров, участник переворота 1801 года, в результате которого на троне оказался Александр 1. Уваров получил блестящее образование, свободно владел французским, английским, итальянским и греческим. Учился в Германии, служить начал на дипломатическом поприще в Вене. Первая опубликованная работа «Мысли о заведении в России академии азиатской» была написана и издана первоначально по-французски. Поэт В. Жуковский перевел ее на русский и напечатал в «Вестнике Европы». Интерес к культуре восточных народов Уваров воспринял от немецких романтиков. Когда Наполеон вторгся в Россию, Уваров оставался на гражданской службе, но посильно боролся с врагом. Он сблизился с Моро.

Здесь необходимо сделать отступление (для тех, кто не читал романа В. Пикуля «Каждому свое», где эта история описана подробно и увлекательно). Якобинский генерал Жан Виктор Моро, одержавший под Гогенлинденом блестящую победу, затмившую славу генерала Бонапарта, победителя при Маренго, принял участие в заговоре 18 Брюмера в надежде на то, что после разгона разложившейся Директории будет укреплена Французская республика. Так не произошло. И Моро пришлось покинуть Францию. Его выслали в Америку. Президент США предлагал ему возглавить американскую армию. Но Моро выбрал Россию. Моро стал советником при русской ставке. Погиб под Дрезденом. На месте гибели французского генерала, не скрывавшего своих республиканских убеждений, русские офицеры воздвигли памятник с изображением фригийского колпака. Похоронили Моро в Екатерининской церкви в Петербурге.

Организатором похорон, на которых присутствовал император, как отмечает С. Уиттакер, был Уваров. Он произнес надгробное слово, которое затем было опубликовано на четырех языках (французском, русском, английском, немецком). «Уваров увидел в истории Моро микрокосм событий эпохи», — пишет С. Уитаккер¹⁹. Сначала революционный энтузиазм, затем ужасы террора и моральное очищение от них, исправление заблуждений, борьба с узурпатором и геройская смерть.

Уваров — последователь Карамзина. В 1815 году он создает кружок «Арзамас». С. Уиттакер отмечает: Жуковский, Батюшков и их наследник Пушкин воплощали «дух Арзамаса» в литературе, Уваров — в политике. Он был уже несколько лет попечителем Петербургского учебного округа. В 1818 году (тридцати двух лет от роду) становится президентом Петербургской академии наук (и остается им до своей кончины).

Область научных интересов Уварова — философия истории. «Обычно считают, — пишет С. Уиттакер, — что Т. Грановский, профессор истории Московского университета с 1839 по 1855 год, мыслитель, находившийся под сильным влиянием Гегеля, первым в России высказал взгляд на историю как на прогресс к высоким и благородным идеалам человечности, но в действительности это сделал Уваров»²⁰. В 1818 году Уваров выступил с речью на собрании Главного педагогического института по случаю создания кафедры всемирной истории и восточной культуры. Речь содержала изложение теории истории — от грехопадения до возникновения современной Европы. Уваров говорил о том, что Провидение замыслило свободу для всего человечества, последнее слово здесь скажет Россия. Наша страна — младший сын в большой европейской семье, Петр 1 — наш Людовик XIV. Скоро Россия достигнет зрелости, будут созданы гарантии гражданских свобод. Освобождению души с помощью просвещения должно предшествовать освобождение тела с помощью законодательства. «Реакционер» Уваров был близок Грановскому, которого он всячески поддерживал, когда оказался на посту министра просвещения.

Свою знаменитую триаду — формулу русской культуры Уваров сформулировал в 1832 году в пояснениях к отчету об инспекции Московского университета (опубликовано в сборнике постановлений Министерства народного просвещения. СПб., 1876). Встав во главе министерства, Уваров создал условия для расцвета преподавания и научной деятельности. «Ренессанс университетов и Академии наук» — так называется соответствующая глава в книге С. Уиттакер. Здесь мы узнаем, что по инициативе Уварова была создана Пулковская обсерватория, приглашен в Россию Александр Гумбольдт, совершивший свое знаменитое путешествие в Центральную Азию. Русские ученые в годы министерства Уварова совершили ряд важных открытий в области электромагнетизма.

Уваров не уставал повторять, что русская наука — продукт национального духа и западного просвещения. Да, при нем был закрыт журнал «Телескоп», опубликовавший «Философическое письмо» Чаадаева. Но оно вызвало протест в русском обществе (в том числе и у Пушкина), а мера наказания была определена царем. Пушкин, в «арзамасские» времена близкий Уварову, затем разошелся с ним. Произошло это на личной почве. Как и неприязнь Пушкина к заместителю Уварова по Академии наук князю Дундукову-Корсакову («В академии наук заседает князь Дундук…»).

Уваров — первый министр просвещения, которому пришлось решать вопросы национальной культуры поляков, немцев, евреев, мусульман. В 1833 году он открыл университет святого Владимира в Киеве. Половина преподавателей были поляки, большинство студентов — католики. Интерес к восточной культуре владел Уваровым смолоду. Министром будучи, он поощрял изучение и преподавание восточных языков. По его инициативе в Казанском университете началось преподавание монгольского языка. Русификаторские устремления Уварова никогда не принимали агрессивного характера.

После того как в 1848 году Европу стали сотрясать революции, а в русской столице возникло дело петрашевцев, положение Уварова пошатнулось. В 1849 году он подает в отставку, которая принимается. Через шесть лет его не стало. Так закончилась жизнь, отданная служению русской науке и культуре.

Как преломились общие черты русской культуры в русской философии, в русском идеализме, с которым мы знакомимся? В 1935 году в Нью-Йорке вышла книга «Вечное в русской философии». Ее автор Борис Вышеславцев, один из крупных русских теоретических умов, отмечал во введении: «…Существует русский подход к мировым философским проблемам, русский способ их переживания и обсуждения. Разные нации замечают и ценят различные мысли и чувства в том богатстве содержания, которое дается каждым великим философом. В этом смысле есть русский Платон и русский Плотин, русский Декарт, русский Паскаль и, конечно, русский Кант. Национализм в философии невозможен, но возможен преимущественный интерес к различным мировым проблемам»²¹.

Главный философский интерес русских, по мнению Вышеславцева, — проблема Абсолюта. Вся античная философия от Сократа до Плотина есть восхождение к Абсолюту, искание Божества; немцы усвоили эту традицию, русские повели дело дальше. Изречение Гегеля: «Объект философии тот же, что и объект религии» глубоко родственно русской душе. Вышеславцев пишет далее: «Абсолютное противостоит относительному; Бог противостоит человеку. Человек понятен самому себе только в противопоставлении конечного и бесконечного, временного и вечного, совершенного и несовершенного. Так мы приходим к центральному вопросу: Что такое я сам? Что такое человек? Что такое личность?»²² Вот они «проклятые» вопросы, всегда мучившие русскую душу, по сути дела, это один вопрос — о природе человека и месте его во вселенной; русская философия — это антропокосмология.

Первым оригинальным русским философом Вышеславцев считает Григория Сковороду. «Это был русский европеец и всечеловек, каким Достоевский мечтал видеть человека вообще в своей пушкинской речи. Его любимыми философами были Сократ и Платон, он отлично знал древнюю философию и литературу, а из отцов церкви наиболее ценил Климента Александрийского, Оригена, Дионисия Ареопагита и нашего Нила Сорского, то есть наиболее философских и наиболее платонических отцов. В России он был везде, начиная от Киева и Харькова до Петербурга и Москвы, Троице-Сергиевой лавры и Переяславля»²³. Вышеславцев приводит слова Сковороды, особенно созвучные нашему времени: «Боже мой! Чего мы не знаем, чего не можем! Мы измерили моря, небо и землю, открыли несметное множество миров, строим «непонятные» машины. Но чего-то не хватает. Не наполнить ограниченным и преходящим душевной бездны!»²⁴ Русская философия занята наполнением «душевной бездны». В эту бездну может вместиться только Абсолют. Все остальное слишком мало. Интерес к личности, к ее неизмеримой глубине, влечет за собой интерес к бесконечному вне ее, к Богу, к божественному универсуму. Персонализм и космизм — две ипостаси русского идеализма, два направления философского поиска, имя которому — всеединство.

Сковорода — предтеча. Карамзин и Хомяков подготовили почву, на которой вырос гений Достоевского и Соловьева. Выше я уже употребил выражение «религиозно-философский ренессанс». Что это такое? В узком значении слова так называют «Серебряный век» русской культуры — первые два десятилетия перед революционной катастрофой. Именно тогда возникают знаменитые философские кружки. Это «Религиозно-философские собрания» (1901–1903) во главе с Д. Мережковским, которые затем превратились в «Санкт-Петербургское религиозно-философское общество» (1907–1917). С. Булгаков и Н. Бердяев создали «Московское религиозно-философское общество памяти Владимира Соловьева» (1906–1917). Философское общество возникло и в Киеве.

Уже на первом заседании петербургских «Собраний» был заслушан доклад «Интеллигенция и церковь» (В. Тернавцев), где обосновывался тезис: «Возрождение России может совершиться на религиозной почве»²⁵. Участники «Собраний» называли свое умонастроение «новым религиозным сознанием»: «левая» интеллигенция искала путь к церкви, прощалась с революцией и атеизмом, Чернышевским, Бакуниным, Марксом²⁶. Что касается «правой» консервативно-либеральной части русского образованного слоя, наследников славянофильства и почвенничества, то их вера никогда не ослабевала, ничего «нового» в их религиозности не было. Поэтому выражение «религиозно-философский ренессанс» можно трактовать шире, обозначая им эпоху с 70-х годов XIX века, когда расцветал талант Ф. Достоевского, Л. Толстого, мужала мысль Н. Данилевского, К. Леонтьева, В. Соловьева, Н. Федорова. Центр мирового философствования постепенно перемещался в Россию: на Западе после Гегеля, Шеллинга, Шопенгауэра философия приходила в упадок, господствовать начинала «положительная наука» и ее теория — позитивизм. Русские возрождали интерес к метафизике. Отсюда и термин — «ренессанс».

Очевидец, знакомый с философской жизнью Европы, пишет в своих воспоминаниях: «Рассказывая о Москве довоенного времени с восхищением и тоской, я задаю себе невольно вопрос, не впадаю ли я в эмигрантскую сентиментальность, не переоцениваю ли я значение исчезнувшей эпохи. Мой ответ — и пусть мои европейские и особенно немецкие друзья меня извинят — недвусмысленно: нет! Скажу более того: никогда впоследствии я не встречал более серьезной, глубокой духовной жизни, чем в тогдашней России»²⁷.

Удар по культурному ренессансу нанесли большевики, выславшие за границу наших крупнейших мыслителей, нашу национальную гордость — Н. Бердяева, Н. Лосского, С. Франка, П. Новгородцева, Л. Карсавина, Б. Вышеславцева, И. Ильина, П. Сорокина²⁸. Л. Шестов и П. Струве покинули Россию несколько ранее, С. Булгаков и Г. Федотов — позднее. С. Трубецкой умер до революции. В. Розанов, В. Несмелое, Е. Трубецкой, В. Эрн — в годы революции и Гражданской войны. Г. Шпет и П. Флоренский были расстреляны. А. Лосев прошел через тюрьмы и лагеря, но молчать вынужден был до смерти Сталина. К этому надо добавить десятки менее громких философских имен (М. Бахтин, Д. Мережковский, В. Иванов, Ф. Степун, В. Муравьев, С. Аскольдов, С. Левицкий, Б. Яковенко, Н. Болдырев, Е. Спекторский, В. Зеньковский, Д. Чижевский, Г. Флоровский и другие) — профессоров и доцентов философии, публицистов и богословов — казненных, замученных, сосланных, изгнанных.

К тридцатым годам философские факультеты в России были закрыты. Когда в 1938 году снова стало возможным учиться «на философа», оказалось, что учить некому. На весь факультет в Москве был один профессор, владевший предметом, — Б. Чернышев. В годы войны на него взвалили ошибки в освещении немецкой философии (по этому поводу было принято специальное решение Центрального Комитета партии), и он умер сравнительно молодым.

А изгнанники продолжали свою деятельность за рубежом, писали замечательные книги, влиявшие на развитие западной культуры. Мнение Вышеславцева о творчестве русских мыслителей, оказавшихся в эмиграции: «…Главное и самое лучшее ими сделано уже здесь. Значительная часть произведений была переведена на иностранные языки и ознакомила с нами западную науку. Таким образом, традиция и развитие русской философии никогда не прекращались, и все дело в том, как это передать последующим поколениям»²⁹.

Выше я упоминал работы А. Лосева и Б. Яковенко. В. Зеньковский и Н. Лосский выпустили каждый свою «Историю русской философии». Перу С. Левицкого принадлежат «Очерки по истории русской философской и общественной мысли». Достойны внимания две немецкие работы — В. Даам «Основные черты русской мысли» и В. Гердт «Русская философия». Есть ряд интересных исследований, посвященных тем или иным русским философам, мы будем вспоминать об этих работах в ходе изложения. За тремя вводными очерками следует тринадцать портретных характеристик представителей русского религиозно-философского ренессанса. Автор не стремился к полноте картины, задача его скромнее: пробудить интерес, фиксируя внимание на главном — на тех мыслителях, которые более других выражали суть русской идеи.

Примечания

¹ Шпет Г. Г. Соч. М., 1989. С. 242.

² Там же. С. 250.

³ Jahn F. L. Deutsches Volkstum. Leipzig; Wien (о. J.). S. 21. Далее говорится: «Сюда относится то общее, что присуще народу, его внутренняя сущность, его помыслы и жизнь, его способность к воспроизводству и продолжению рода. В результате во всем фольклоре господствует народный дух, народные чувства, любовь и ненависть, радость и печаль, переживания и поступки, лишения и приобретения, надежды и стремления, предчувствия и вера. Это сплачивает всех представителей народа, не лишая их свободы и самостоятельности, наоборот, укрепляя их связь с другими, со всеми членами прекрасно спаянной общины» (Там же).

⁴ Ильин И. О грядущей России. Джорданвилл, 1991. С. 266.

⁵ Бердяев Н. Судьба России. М., 1918. С. 97.

⁶ Булгаков С. Из размышлений о национальности. М., 1914. С. 3.

⁷ Лосский Н. Воспоминания. Мюнхен, 1968. С. 15. «Мы должны быть готовы к тому, что расчленители России попытаются провести свой нелепый и враждебный опыт и в послебольшевистском хаосе, обманно выдавая его за высшее торжество «свободы» и «федерализма»: российским народам и племенам на погибель, авантюристам, жаждущим политической карьеры, на процветание, врагам России на торжество» (Ильин И. Указ. соч. С. 177). Ильин при этом уверен: «Россия не погибнет от расчленения, но начнет воспроизведение всего хода своей истории заново» (Там же. С. 180).

⁸ Розанов В. В. Опавшие листья. М., 1992. С. 221.

⁹ Beta К. Die russische Seele. Wien, 1988. S. 76.

¹⁰ Ebenda. S. 104. «Если ныне любая церковь примет эти понятия, желанное церковное единство прийдет к нам» (Ebenda. S. 159).

¹¹ Ильин И. О грядущей России. С. 105.

^п Хомяков Д. Православие. Самодержавие. Народность. Монреаль, 1983. С. 152. Достоин внимания термин И. Солоневича «соборная монархия».

¹³ Kant /. Gesammelte Schriften. Berlin, 1968. Bd. VIII. S. 352.

¹⁴ Флоренский П. А, Предполагаемое государственное устройство в будущем //Литературная учеба. 1991. № 3. С. 97.

¹⁵ Ильин И. О грядущей России. С. 144. Горячим сторонником демократии среди русских мыслителей-эмигрантов был Б. Вышеславцев. Демократию он, правда, понимал как форму не власти, а права. «Власть народа можно критиковать, как и всякую другую власть» (Вышеславцев Б. Кризис индустриальной культуры. Нью-Йорк, 1982. С. 220).

¹⁶ Там же. С. 147.

¹⁷ Флоренский П. А. Указ. соч. С. 98. Еще одно авторитетное мнение о возможности сочетать демократию (как цель) с авторитарным правлением: «…Следует различать демократию общественную и демократию политическую. Эти понятия не тождественны. Общественная демократия — непреложный факт новейшей истории, не обязательно связанный с формой правления. Общество может стать демократическим, в смысле ослабления или даже исчезновения социальных перегородок между различными группами или классами, при авторитарном режиме… Русское дореволюционное общество при последнем монархе было куда более демократическим, чем французское общество при третьей республике» (Струве И. А. Православие и культура. М., 1992. С. 314). Поучителен для нас пример Испании. После гражданской войны и фашистской диктатуры страна получила монархию, опирающуюся на демократические институты.

¹⁸ Авторханов А. Империя Кремля. Вильнюс, 1990. С. 60.

¹⁹ Whittaker C. Russian education: An intellectual biography of count Sergei Uvarov. 1786–1855. DeKalb, 1984. P. 42.

²⁰ Ibid. P. 46.

²¹ Вышеславцев Б. Вечное в русской философии. Нью-Йорк, 1935. С. 7.

²² Там же. С. 8. В 1919 году в сборнике «Russland» появилась статья А. Лосева (перепечатанная в 1988 году в Москве) о русской философии. Автор настаивал на том, что «Россия выдвинула целый ряд мыслителей, равных по значению главным представителям европейской философии» (Das 20. Jahrhundert und der Frieden. Moskau, 1988. N 2. S. 36). Лосев отметил «апокалиптическую напряженность» как характерную черту русской мысли. Б. Яковенко два года спустя уверял, что Россия не дала «ничего действительно оригинального» (Яковенко Б. Очерки русской философии. Берлин, 1921. С. 5). С. Франк опубликовал на немецком языке работу о русском мировоззрении, в которой пытался определить его особенности, подчеркнув значение соборности (см.: Frank S. Die russische Weltanschauung. Scharlottenburg, 1926).

²³ Там же. С. 9.

²⁴ Там же. С. 10.

²⁵ О деятельности русских философских кружков см.: Scherer J. Die Petersburger religids-philosophischen Vereinigungen. Berlin, 1973.

²⁶ «Новое религиозное сознание» — название книги Н. Бердяева (1907). Особо следует отметить сборник «Вехи» (1908). Статьи Н. Бердяева, С. Булгакова, С. Франка и других — манифест либеральной интеллигенции, обратившейся от революции к религии.

²⁷ Stepun F. Das Antlitz Russlands und das Gesicht der Revolution. München, 1961. S. 187. Я цитирую немецкий текст воспоминаний Ф. Степуна, так как в русском издании этого места нет. Немецкое издание переработано и более тщательно отредактировано.

²⁸ Высылка была осуществлена по инициативе Ленина (см.: Коган Л. Выслать за границу безжалостно // Вопр. философии. 1993. № 9). Изгнанников посадили на два немецких парохода «Обер-бургомистр Хакен» и «Пруссия» и отправили из Петрограда в Штеттин. Высылаемым разрешалось брать с собой «одно зимнее пальто, один костюм и по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок». Иметь при себе разрешалось 20 долларов (см.: Ванчугов В. В. Очерк истории «философии самобытно-русской». М., 1994. С. 255).

²⁹ Вышеславцев Б. Вечное в русской философии. С. 14.