Творцы русской идеи

Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900) — первый русский профессиональный философ, значение которого вышло за пределы России. Два полных собрания сочинений, изданных в Германии, множество монографий о нем на основных языках Европы — веское тому свидетельство. До него философствовали в салонах, на страницах литературных журналов, Соловьев — университетский преподаватель. Он защитил две диссертации (магистерскую и докторскую), профессором, правда, не стал — так сложились обстоятельства, — но именно он положил начало академической философской традиции в России со своим неповторимым лицом.

Он появился на свет в семье знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьева, автора монументальной «Истории России с древнейших времен». Старший брат Всеволод (всего в семье было двенадцать детей) стал известным в свое время историческим романистом. Одна из младших сестер Поликсена — поэтесса, публиковавшаяся под псевдонимом Allegro. Племянник Владимира Соловьева (и его биограф) — поэт и религиозный деятель Сергей Михайлович Соловьев-младший. Семья Соловьевых оставила заметный след в русской культуре двух последних веков. По материнской линии Соловьев приходился родственником Григорию Сковороде. Философ гордился своим пращуром, считал, что унаследовал от него свою духовность.

Из современников ему ближе всего духовно был Достоевский. Писатель говорил, что он «видел истину», философ должен был ее изложить и обосновать, чем он и занимался. И если это ему не удалось полностью, то объяснялось это краткостью отпущенных ему дней. Соловьев был увлечен русской идеей Достоевского. Он посвятил ей специальную брошюру. Более того, вся жизнь его, все его творчество были устремлены к углубленному пониманию различных сторон этой идеи.

В юные годы ничто не выдавало в нем будущего религиозного мыслителя. Скорее, ему можно было предсказать естественнонаучную карьеру. «Я никогда потом не встречал материалиста столь страстно убежденного. Это был типический нигилист 60-х годов»¹, — свидетельствует приятель.

В 1869 году Соловьев поступает в Московский университет; по желанию отца — на историко-филологический факультет, но в том же году переходит на физико-математический. «Я поступил в Университет, — пишет Соловьев в автобиографии, — с вполне отрицательным отношением к религии и с потребностью нового положительного содержания для ума. В естественных науках, которым я думал себя посвятить, меня интересовали не специальные подробности, а общие результаты, философская сторона естествознания. Поэтому я серьезно занимался только двумя естественными науками: морфологией растений и сравнительной анатомией»².

Способностями и интересом к физике и математике будущий философ не обладал, поэтому вскоре возникли трудности с экзаменами. Постепенно накапливалось разочарование в естественных науках вообще. «…Это знание, — писал он в октябре 1871 года своей кузине Кате Романовой, в которую был влюблен, — само по себе совершенно пустое и призрачное. Достойны изучения сами по себе только человеческая природа и жизнь, а их всего лучше можно узнать в истинно поэтических произведениях»³. В другом письме (7 марта 1872 года): «…Наука не может быть последнею целью жизни. Высшая истинная цель жизни другая — нравственная (или религиозная), для которой и наука служит одним из средств»⁴.

В конце концов Соловьев решает покинуть физико-математическое отделение и сдать экстерном за историко-филологическое. Свое намерение он осуществляет в 1873 году. Надо сказать, что годы, отданные природоведению, Соловьев никогда не считал потерянным временем. В конце жизни он писал: «Я нисколько не жалею, что одно время величайшим предметом моей любви были палеозавры и мастодонты… Я только с благодарностью вспоминаю пережитое увлечение. Знаю, что оно было полезно для меня, думаю, что пройти через культ естествознания после гегелевских отвлеченностей было необходимо и полезно для всего русского общества в его молодых поколениях»⁵. Это важное признание: оно объясняет, почему Соловьев смог понять и принять научные устремления русского космизма.

Его «первой любовью в области философии» был Спиноза. Второе, более значительное увлечение — Шопенгауэр. Любовь к Шопенгауэру помешала ему в другом виде любви. В автобиографической повести «На заре туманной юности» Соловьев описывает объяснение с двоюродной сестрой, на которой собирался жениться. Выслушав его страстные слова, перемешанные с призывом идти по пути самоотрицания воли, она ответила спокойным и твердым отказом. «Спешу заметить, что это был мой последний опыт обращения молодых девиц на путь самоотрицания воли». До этого Соловьев пережил мимолетный роман со своей юной тетушкой А. Петкович, которая одаряла его поцелуями, а он приобщал ее к основам философии Шопенгауэра.

Сохранилось двадцать восемь писем Соловьева к Кате Романовой (в замужестве Селевиной). Перед нами своего рода исповедь. Существующий порядок вещей, пишет Соловьев, не удовлетворяет многих. Но есть три типа отношения к этому. Одни, хотя и понимают, что все не так, как должно быть, считают возможным и удобным приноровиться к существующему, найти теплое местечко и жить, как живется. Другие довольствуются бессильным презрением и ненавистью к существующей действительности, живут, проклиная ее. Третьи стремятся преобразовать мир. К ним причисляет себя философ.

«Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства. Есть, правда, люди, которым этот вопрос кажется очень простым, и задача легкою. Видя (впрочем, весьма поверхностно и узко) неудовлетворительность существующего, они думают сделать все дело, выбивая клин клином, т. е. уничтожая насилие насилием же, неправду неправдою, кровь смывая кровью; они хотят возродить человечество убийствами и поджогами. Это, может быть, очень хорошие люди, но плохие музыканты. Бог простит им, не ведают бо, что творят. Я понимаю дело иначе. Я знаю, что всякое преобразование должно делаться изнутри — из ума и сердца человеческого. Люди управляются своими убеждениями, следовательно, нужно действовать на убеждения, убедить людей в истине. Сама истина, т. е. христианство (разумеется, не то мнимое христианство, которое мы знаем по разным катехизисам), — истина сама по себе ясна в моем сознании, но вопрос в том, как ввести ее во всеобщее сознание, для которого она в настоящее время есть какой-то monstrum — нечто совершенно чуждое и непонятное… Христианство, хотя безусловно-истинное само по себе, имело до сих пор вследствие исторических условий лишь весьма одностороннее и недостаточное выражение. За исключением только избранных умов, для большинства христианство было лишь делом простой полусознательной веры и неопределенного чувства, но ничего не говорило разуму, не входило в разум. Вследствие этого оно должно было быть заключено в несоответствующую ему, неразумную форму и загромождено всяким бессмысленным хламом. И разум человеческий, когда вырос и вырвался на волю из средневековых монастырей, с полным правом восстал против такого христианства и отверг его. Но теперь, когда разрушено христианство в ложной форме, пришло время восстановить истинное. Предстоит задача: ввести вечное содержание в новую, соответствующую ему, т. е. разумную безусловно форму. Для этого нужно воспользоваться всем, что выработано за последние века умом человеческим: нужно усвоить себе всеобщие результаты научного развития, нужно изучить всю философию»⁶.

Итак, жизненная задача поставлена: реформировать христианство, освободить его от чуждых наслоений, выявить его нравственную, гуманную сущность, облечь в новую, современную форму, сделать его всеобщим достоянием.

Еще до разрыва с Катей Соловьев поступает вольным слушателем в Духовную академию. Здесь кандидат (то есть обладатель диплома) Московского университета выглядит белой вороной. Одни считают его нигилистом, другие — религиозным фанатиком, третьи — просто сумасшедшим. Кто-то пустил слух, что он хочет стать монахом. Соловьев держится особняком, мнение окружающих его не беспокоит, он весь погружен в философские и богословские штудии. Делает уверенные шаги в стихосложении.

По своему умонастроению он близок славянофилам. Философский ориентир по-прежнему — Шопенгауэр. Впрочем, Соловьев внимательно изучает всю историю западной философии, особенно Канта. Переводит кантовские «Пролегомены» (этим переводом мы пользуемся до сих пор). В печати выходит первая статья «Мифологический процесс в древнем язычестве», воспроизводящая идеи Шеллинга и Хомякова. В журнале «Православное обозрение» появляются его историко-философские статьи, которые затем лягут в основу его магистерской диссертации.

На одаренного юношу обратил внимание профессор Московского университета П. Юркевич, высоко оценивший соловьевский перевод Канта. Он увидел в Соловьеве своего преемника по кафедре философии и взял его под свое покровительство, предложив защищать диссертацию.

Для защиты пришлось отправиться в Петербург. Состоялась она 24 ноября 1874 года. Диссертанта приветствовал декан, официальный оппонент возражал сдержанно и столь же сдержанно отвечал соискатель. Но неофициальные оппоненты позитивисты Лесевич и де-Роберти дружно и резко обрушились на диссертацию. Автору пришлось от них отчаянно отбиваться.

Диссертация называлась «Кризис западной философии (против позитивистов)». Позитивизм дискредитирует философию, приписывая ей бесплодность в силу ее отвлеченного, «метафизического» характера. «Та самодовольная уверенность, с которою позитивизм из несостоятельности старой метафизики выводит то заключение, что несостоятельны и самые метафизические вопросы, которые поэтому и должны быть оставлены, — эта уверенность кажется мне крайне ограниченною и неосновательною. Я надеюсь напротив доказать, что окончившееся философское развитие завещало ближайшему будущему полное, универсальное разрешение тех вопросов, которые самим этим развитием разрешались односторонне, а потому неудовлетворительно»⁷.

Так начинал Соловьев свой поход против позитивистов. Он бил их прежде всего своей великолепной эрудицией. Прослеживая развитие западной теоретической мысли от исхода Средневековья до современности, диссертант показал постепенное углубление ее в проблему сущности мира. Особое внимание он уделил немецкой классике — Канту, Фихте, Шеллингу, Гегелю, затем подробно рассмотрел Шопенгауэра и Э. Гартмана. Учения двух последних возникли как необходимая реакция на рационалистическую ограниченность их предшественников. Достигнутый результат совпадает с тем, что утверждали богословы христианского Востока. В области логики и метафизики это признание односторонности, а потому неистинное™ двух крайностей — господствовавших здесь рационализма и эмпиризма; вместо абстрактных сущностей — утверждение в качестве определяющего начала конкретного всеединого духа; в области этаки — преодоление самоутверждения отдельных воль: высшее благо достигается только совокупностью всех существ посредством целесообразного мирового развития.

«Новейшая философия, — утверждал Соловьев, — с логическим совершенством западной формы стремится соединить полноту содержания духовных созерцаний Востока. Опираясь, с одной стороны, на положительные науки, эта философия, с другой стороны, подает руку религии. Осуществление этого универсального синтеза науки, философии и религии — должно быть высшею целью и последним результатом умственного развития»⁸. Здесь впервые Соловьев сформулировал свою любимую идею всеединства, синтеза западной и восточной культур, которую пронесет через всю жизнь.

Противники Соловьева перенесли спор на страницы печати. Появились фельетоны в газетах, высмеивающие диссертацию. Соловьев отвечал тем же. Защита принесла Соловьеву известность. Юноша показал себя не только эрудитом и мыслителем, но и острым полемистом, умеющим отстаивать свою точку зрения. В январе 1875 года, едва отметив свое двадцатидвухлетие, Соловьев уже стоял на кафедре Московского университета и читал вступительную лекцию к курсу истории новейшей философии. Его покровитель Юркевич недавно скончался, и в соответствии с волей покойного его преемником стал молодой доцент. Курс был сравнительно невелик, в его основу была положена магистерская диссертация.

Одновременно Соловьев преподавал на женских курсах Герье. Курсистка Елизавета Поливанова, с увлечением слушавшая его лекции, рассказывает: «У Соловьева замечательные сине-серые глаза, густые темные брови, красивой формы лоб и нос, густые довольно длинные и несколько вьющиеся волосы… Это лицо прекрасно и с необычайно одухотворенным выражением, как будто не от мира сего, мне думается, такие лица должны были быть у христианских мучеников»⁹. Если бы Лиза Поливанова не была безнадежно влюблена в другого человека, она могла бы стать женой философа. Девушка произвела на Соловьева сильное впечатление. Философ добился того, чтобы его познакомили с ней, сделал предложение, но снова получил отказ.

Перевод стихотворения Гейне был выполнен кстати: Московский университет отправил Соловьева в Англию для изучения в Британском музее гностической и средневековой философии. Но прежде чем мы последуем за ним, отметим одно важное для понимания судьбы Соловьева обстоятельство: он был визионер, ему являлись видения. В возрасте девяти лет он узрел Божественную премудрость — Софию. Об этом детском переживании он рассказал в стихотворении «Три свидания»:

Уже будучи кандидатом, а затем магистром философии, он увлекался спиритизмом, веря, но и не веря в то, что происходило во время сеансов. Когда ему явился дух покойного Юркевича, сомнения, казалось, рассеялись полностью. Но оказавшись в Лондоне и отправившись к тамошним спиритам, он обнаружил шарлатанство. «На меня английский спиритизм, — писал он своему другу, — произвел такое же впечатление, как на тебя французский: шарлатаны, с одной стороны, слепо верующие — с другой, и маленькое зерно действительной магии»¹⁰.

Соловьев ищет истинные пути к сверхчувственному. В Британском музее, забывая обедать, днями сидит над книгами о каббале, ведет таинственные записи. Вот, например, молитва к святой Софии, то ли сочиненная им самим, то ли откуда-то переписанная. «Пресвятая божественная София, существенный образ красоты и сладость сверхсущего Бога, светлое тело вечности, душа миров и единая царица всех душ, глубиною неизреченную первого сына твоего и возлюбленного Иисуса Христа молю тебя: снизойди в темницу душевную, наполни мрак наш своим сиянием, огнем любви своей расплавь оковы духа нашего, даруй нам свет и волю, образом видимым и существенным явись нам, сама воплотись в нас и в мире, восстанавливая полноту веков…»¹¹

И София вновь явилась…

Впрочем, все могло быть и иначе: иронические стихи (к тому же написанные четверть века спустя после событий) — ненадежный источник. И обвинения к рассудку неосновательны. В письме к матери из Лондона звучат вполне рассудочные тона, он просит не присылать шубу: на воздухе здесь теплее, чем дома; к тому же по ходу своих занятий он должен на несколько месяцев уехать в Египет.

Ехал Соловьев не спеша, потратив на дорогу почти месяц. (Двенадцать дней провел в Париже.) В Египет прибыл с рекомендательным письмом к министру внутренних дел и русскому консулу. Жил он в европейской гостинице со всеми удобствами. Осматривал местные достопримечательности. В пустыне однажды наткнулся на бедуинов, в темноте принявших его (разгуливавшего среди песков в цилиндре) за сатану и чуть не убивших его. И вскоре пережил новую встречу с Софией. Об этом речь идет не только в «Трех свиданиях», но и в написанном в Каире стихотворении:

Не исключено, что и эти стихи надлежит понимать иносказательно, встреча с Софией могла быть чисто интеллектуальной. В Каире, где Соловьев провел всю зиму, он начал писать диалог «София». Философ беседует с самой мудростью (Софией). Сначала он излагает ей цели своего путешествия к берегам Нила: «Здесь в колыбели истории я думаю найти какую-нибудь нить, которая через развалины и могилы настоящего связала бы первоначальную жизнь человечества с новой жизнью, которую ожидаю»¹².

Надо сказать, что в этой постановке вопроса (обращение к прошлому для постижения будущего) и в том, как София станет поучать искателя истины, заметно влияние философа, имя которого Соловьев почему-то предпочитает не называть — Шеллинга, София — явная шеллингианка — отвергает позитивизм и кантианство. Явление не есть бытие само по себе, но оно ему соответствует. Отвергается и гегелевская идея совпадения бытия и познания в ходе постижения абсолютной истины. Если такое совпадение произойдет, то исчезнет действующий субъект и само бытие превратится в действие. Далее София излагает идею абсолютного первоначала, которое еще не есть бытие, а только его будущий носитель, нечто простое и единое. «Единое — это все и все — единое» — такова формула пантеизма. София явно придерживается этого учения, отмечая, что оно до сих пор не получило реализации. Восточные учения настаивают на обезличенном единстве. Запад жертвует субстанциальностью во имя множественности форм, единство для него лишь внешний порядок. Будущая вселенская религия должна соединить обе эти тенденции и осуществить подлинное всеединство.

Мудрость предполагает любовь. Мораль вселенской религии основана на любви. Любовь натуральная, иными словами, половая, носит сугубо личный характер. Интеллектуальная любовь устремлена к отечеству, к человечеству, к Богу. Соловьев считает возможным синтез двух видов любви — это абсолютная любовь, духовная общность вселенской церкви. Последняя представляет собой и иерархическую организацию: во главе стоит папа, каждая часть света имеет своего патриарха, затем следуют митрополиты, епископы и т. д. Святые отцы — законодатели; помимо них Соловьев видит в обществе обширный слой производителей — ремесленников и земледельцев. Особая роль в утопии Соловьева отведена женщинам: они — воспитательницы. В диалоге «София» намечены контуры всех будущих поисков Соловьева — в области философии, религии, культуры.

Вернувшись в Россию (а возвращался он не спеша и не прямым путем, а через Сорренто, Ниццу, Париж), Соловьев обращается к систематизации своих идей. Осенью 1876 года он читает в Московском университете курс логики и истории философии. Одновременно работает над произведением «Философские основы цельного знания», которое намеревается защитить в качестве докторской диссертации и публикует по частям в периодике. Работа заслуживает внимания.

Речь идет о трех типах философии. Два из них относятся исключительно к познавательной способности человека — это эмпиризм и идеализм. Первый ограничивается познанием внешних явлений, второй возводит понятие, мысль в единственную подлинную реальность. Симпатии Соловьева принадлежат третьему виду философии, который охватывает не только знание, но и более высокие потенции души — нравственное и художественное чувство. Соловьев называет это «философией жизни» и — не совсем удачно — «мистицизмом» (ибо речь идет об интуитивных озарениях в поведении и творчестве, а не об оккультных делах).

Цельное знание представляет собой синтез трех разновидностей философствования и состоит, по мнению Соловьева, из трех частей любой традиционной системы философии — логики, метафизики, этики. Соловьев начинает с логики. И останавливается: работа осталась незавершенной.

Им владеют уже новые идеи. Точнее, идеи те же (синтез духовных потенций), новым выглядит изложение. В 1877 году в журнале «Русский вестник» Соловьев начинает публиковать новую работу — «Критика отвлеченных начал», которую через три года защитит в качестве докторской диссертации. Отвлеченные начала — это неприемлемая для Соловьева «школьная» философия — эмпиризм и идеалистический рационализм. Сюда же он относит и «отвлеченный клерикализм» католической религии. Каждое из этих направлений было плодотворным для своего времени, но теперь необходим высший синтез — «положительное всеединство».

«Этот великий синтез не есть чья-нибудь субъективная, личная потребность: недостаточность эмпирической науки и бесплодность отвлеченной философии, с одной стороны, а с другой стороны, невозможность возвратиться к теологической системе в ее прежней исключительности, необходимость восполнить мистическое начало элементами рациональными и природными — реализовать его как всеединое — все это ясно сознано умом человечества как результат его отрицательного развития»¹³.

«Отрицательное» в данном контексте означает отвлеченное, абстрактное; «положительное» — конкретное, жизненное, связанное с идеалом. Термины восходят к Шеллингу. Соловьев странным образом его не вспоминает. На защите докторской ему об этом напомнили, и он признал свою близость позднему Шеллингу.

Соловьев по-прежнему делит философию на три части, таковыми являются теперь этика, метафизика (теория познания), эстетика. В «Философских началах цельного знания» он хотел завершить изложение этикой, теперь он с нее начинает. В свое время Кант говорил о примате практического разума. Соловьев реализовал эту идею: первое слово философа принадлежит нравственности. Соловьев пока не решается принять другую кантовскую идею — автономию морали. Только признание бытия Бога и бессмертия человека (по Канту недоказуемые) является для Соловьева единственной прочной опорой нравственности. Свою позицию Соловьев характеризует как прямо противоположную точке зрения Канта. А в главном своем труде — «Оправдание добра» он признает правоту Канта.

Теоретический раздел докторской диссертации содержит знакомую нам критику ограниченности «отвлеченных начал» — эмпиризма и рационализма. Обозначая контуры познавательных способностей, долженствующих обеспечить положительное всеединство знания, «свободную теософию», Соловьев называет веру, воображение и творчество. Но только называет, обрывая на этом ход изложения. Третья часть — эстетическая — вообще осталась ненаписанной.

Защита прошла в Петербурге в 1880 году без каких-либо осложнений. Соловьев стал доктором философии. Московский университет он покинул еще в феврале 1877 года (не желая участвовать в профессорской распре). Летом того же года он отправился на театр военных действий с Турцией в качестве корреспондента. Он приобрел даже револьвер, пользоваться которым ему, разумеется, не пришлось: на передовую он так и не попал.

О патриотическом подъеме, который он пережил в те дни, свидетельствует прочитанная в Москве его публичная лекция «Три силы». Три силы, определяющие судьбы истории, суть мусульманский Восток, западная цивилизация, славянский мир. В первом случае все сферы человеческой деятельности находятся в состоянии обезличенности и слитности, это мир бесчеловечного бога. Западная цивилизация довела до предела свободную игру частных интересов, это мир индивидуализма и эгоизма, мир безбожного человека. Третья сила призвана преодолеть ограниченность двух низших позиций.

«Только Славянство, в особенности Россия, осталась свободною от этих двух низших потенций и, следовательно, может стать историческим проводником третьей. Между тем две первые силы совершили круг своего проявления и привели народы, им подвластные, к духовной смерти и разложению. Итак, повторяю, или это есть конец истории, или неизбежное обнаружение третьей всецелой силы, единственным носителем которой может быть Славянство и народ русский»¹⁴.

Этот абзац почти слово в слово совпадает с тем, что написано в вводной главе к «Философским основам цельного знания», которая затем была опубликована и в составе работы «Критика отвлеченных начал». Соловьев придавал значение этому пассажу, в нем выражена его позиция. Вскоре, однако, он ее покинет.

В начале 1878 года он читает цикл публичных лекций по философии религии, который при публикации получает название «Лекции о богочеловечестве». Лекции имели шумный успех, вся образованная столица съезжалась «на Соловьева». По свидетельству Достоевского, чтения посещались «чуть ли не тысячною толпою»¹⁵. Бывал на них и Лев Толстой. С Достоевским Соловьев подружится (они вместе совершат поездку в Оптину пустынь), отношения с Толстым останутся прохладными.

В «Чтениях…» Соловьев уже одинаково критически смотрит и на западное, и на восточное христианство. На католицизм он нападает по-прежнему, но признает и заслуги этой религии: Запад выпестовал идею индивидуальности, воплотившуюся в образе «богочеловека». Восток создал образ «человекобога», олицетворение универсализма. Задача состоит в том, чтобы свести воедино оба христианских принципа, «…и вследствие этого свободного сочетания породить духовное человечество»¹⁶. Идея синтеза неизменно владеет умом Соловьева, раньше он отстаивал ее в философии, теперь он переносит ее на религиозные дела, которые в ближайшем будущем поглотят его целиком.

В «Чтениях…» концепция всеединства развернута в космических масштабах. Космогонический процесс ведет, по Соловьеву, к слиянию Бога и отпавшего от него мира. Астральная эпоха, когда материя концентрируется в звездных телах, сменяется органической, завершением которой выступает человек. «В человеке мировая душа впервые соединяется с божественным Логосом в сознании как чистой форме всеединства»¹⁷. Человек становится посредником между Богом и миром, устроителем и организатором Вселенной.

Соловьев преподает в Петербургском университете. После защиты докторской он имеет право на профессуру, но его по-прежнему держат в приват-доцентах. Вскоре он отказывается от академической деятельности (так и не став профессором) — после того, как он выступил в защиту цареубийц, однако отнюдь не вследствие этого. Когда заканчивался судебный процесс, Соловьев в публичной лекции обратился к Александру III с призывом помиловать участников покушения на его отца. Судя по сохранившейся записи, в словах Соловьева содержалась и определенная угроза: «…если государственная власть отрицается от христианского начала и вступает на кровавый путь, мы выйдем, отстранимся, отречемся от нее»¹⁸.

На следующий день его пригласили к градоначальнику и потребовали объяснений. Дело приняло серьезный оборот, доложили царю. Государь распорядился сделать философу внушение и велел ему некоторое время воздержаться от публичных выступлений. Из университета его не гнали. Прошение об отставке, поданное осенью, с весенним инцидентом не связано. В письме одному из друзей Соловьев сообщал о своем намерении переехать вскоре в Москву. Ему не сиделось на одном месте, он вел неустроенную жизнь странника. В Петербурге жил в гостинице, в Москве — у матери (отец умер в 1879 году). Охотно гостил в имениях друзей. Был страстно влюблен в Софью Петровну Хитрово, которая была замужем. Надежды основать семью не было никакой, не было, впрочем, и твердого намерения.

В 1883 году Соловьев публикует небольшую, но крайне важную для понимания концепции всеединства статью «На пути к истинной философии». Разбирая взгляды одного из учеников Шопенгауэра, он формулирует свою основную идею: «Ни чистого вещества, состоящего в одном протяжении, ни чистого духа, состоящего в одном мышлении, на самом деле не существует… Вся наша действительность, мы сами и тот мир, в котором мы живем, одинаково далеки и от чистой мысли, и от чистого механизма. Весь действительный мир состоит в постоянном взаимоотношении и непрерывном внутреннем взаимодействии идеальной и материальной природы»¹⁹. Нечто подобное в свое время утверждал Шеллинг, свое учение он также называл философией всеединства.

Начинается новый этап в творчестве Соловьева, когда он отодвигает (на время) философские изыскания и обращается целиком к проблемам религии. Объединение церквей — православной и католической — такова, по его мнению, насущная задача. В славянофильской газете «Русь», издававшейся Иваном Аксаковым, Соловьев публикует работу «Великий спор и христианская политика», где ставит вопрос о восстановлении церковного единства. Аксаков недоволен, требует поправок, снабжает публикуемый текст своими комментариями. Соловьев пишет: «В день падения Константинополя в виду наступающих турецких войск последним свободным заявлением греков был клич: «Лучше рабство мусульманам, чем соглашение с латинянами». Приводим это не для укора несчастным грекам»²⁰. Аксаков снабжает это место примечанием: «Стократ благословенны греки за то, что предпочли внешнее иго и внешние муки отступлению от чистоты истины Христовой и сохранили нам ее, не искаженную папизмом»²¹. «Русь» печатает возмущенные письма читателей: Соловьева обвиняют в антипатриотизме, в забвении русских интересов, кто-то пустил слух, что он принял католичество.

«Обо мне, — пишет Соловьев Аксакову, — распространился решительный слух, что я перешел в латинство. Я бы не считал постыдным сделать это, но именно мои убеждения не допускают ничего подобного. Употреблю глупое сравнение: представьте себе, что моя мать на ножах со своей сестрой и даже не хочет признавать ее за сестру. Неужели, чтобы помирить их, я должен бросить свою мать и перейти к тетке? Это нелепо. Все, что я должен, — это внушать своей матери и своим собратьям, что противница ее все-таки родная законная сестра, а не… и при своих старых грехах все-таки порядочная женщина, а не… и что им лучше и благороднее бросить старые счеты и быть заодно»²². В ранних своих трудах Соловьев ратовал за «духовный» синтез — «свободную теософию», теперь ему нужно «клерикальное единение» — «свободная теократия», «вселенская церковь».

Все, что вышло в этот период (до 1889 года) из-под пера Соловьева, так или иначе трактует проблему создания «вселенской церкви». Наиболее крупные труды — «История и будущность теократии» (1885–1887) и «Россия и вселенская церковь», написанная и изданная в Париже (по-французски) в 1888 году. Двумя годами раньше Соловьев совершил поездку в Хорватию. Тамошний католический епископ Штроссмайер, узнав об идеях Соловьева, пригласил его в Загреб (в этом городе и ныне в память о визите русского философа есть улица Соловьева). Здесь Соловьев в виде письма к Штроссмайеру создает своего рода меморандум об объединении церквей. Отпечатанный тиражом в десять экземпляров, он попал в руки папы Льва XIII и заслужил его одобрение. Но дальше этого дело не пошло.

Русское духовенство и славянофилы возмущены Соловьевым. Его произведения на религиозные темы запрещены в России. Но и за границей он не получает надлежащей поддержки. Иные католики видят в нем еретика, ему приходится защищать от их нападок православную церковь, кровные связи с которой Соловьев никогда не порывал. Прав А. Лосев, утверждающий, что Соловьев — «самый искренний и горячий защитник максимально-канонического и строжайше догматического православия»²³. Среди ортодоксально мыслящих папистов ему было не по себе.

Разочарованный, одинокий возвращается Соловьев из Франции на родину. Он ждет репрессий — ссылки в Сибирь или на Соловки. Ничего такого не происходит. Втянувшись в дискуссию о судьбах русского народа, Соловьев выступает против двух крайних позиций — «крепостников» и «народопоклонников». Крепостниками Соловьев называет не тех, кто мечтает о восстановлении личной зависимости крестьян: спустя тридцать лет после ее отмены таких не найти; зато распространен взгляд, согласно которому русский народ обречен если не на вечное, то длительное гражданское и культурное несовершеннолетие, отдан на попечение «лучшим людям». Наш простой народ далек от совершенства, «но ведь этим господам нужно, чтобы он был как можно хуже». И это возмущает Соловьева: «Если частные интересы какой бы то ни было группы людей ставятся на место общего блага и преходящие факты идеализируются и выдаются за вечные принципы, то получаются не настоящие идеалы, а только идолы»²⁴. Статья Соловьева так и называется «Идолы и идеалы». Другая негодная позиция — вид современного идолопоклонства — преклонение перед всем, что есть в простом народе, даже перед его пороками. Лев Толстой с его проповедью «опрощения» здесь упомянут, хотя Соловьев (никогда не принимавший толстовства) пока на открытую полемику с ним не решается. Задача образованного класса, настаивает Соловьев, относительно народа состоит не в том, чтобы его эксплуатировать, и не в том, чтобы ему поклоняться и уподобляться, а в том, чтобы приносить ему действительную пользу, заботясь, чтобы он был просвещеннее и счастливее.

Соловьеву пришлось полемизировать с новым поколением славянофилов — Данилевским и Страховым. «Россия и Европа» первого и «Борьба с Западом в нашей литературе» второго были неприемлемы для Соловьева, так как противоречили его идее синтеза культур. Но несправедливо было бы упрекать философа в отречении от родины и измене ей. Не случайно свою мысль о единении христианских народов он изложил в брошюре, названной «Русская идея» (1888).

Размышляя о судьбе России, Соловьев задает вопрос: «…каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира?»²⁵ Соловьев рассматривает человечество как субстанциальное единство, как единый организм, в котором каждый народ имеет значение, поскольку «не может жить в себе, через себя и для себя», но участвует в общей жизни человечества. Россия — не исключение. Соловьев выступает против любого вида партикуляризма в истории. Обращаясь к Ветхому Завету, он ярко показывает узость изложенного в нем общественного идеала. Столь же неприемлем для него и воинствующий партикуляризм русификаторов и панславистов. «Русский народ христианский, и, следовательно, чтобы познать истинную русскую идею, нельзя ставить вопроса, что сделает Россия через себя и для себя, но что она должна сделать во имя христианского начала, признаваемого ею, и во благо всего христианского мира, частью которого она предполагается»²⁶. И еще раз Соловьев настойчиво подчеркивает: «Русская идея не может заключаться в отречении от нашего крещения. Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа»²⁷.

Вот сформулированная в споре со Страховым национальная программа Соловьева: «1. Народность есть положительная сила, и всякий народ имеет право на независимое (от других народов) существование и свободное развитие своих национальных особенностей. 2. Народность есть самый важный фактор природно-человеческой жизни, и развитие национального самосознания есть великий успех в истории человечества»²⁸. Далее Соловьев осуждает национальный эгоизм, то есть стремление одного народа к утверждению себя за счет других народов. В программе Соловьева нет никакого «преклонения перед Западом», он ценит и любит родное, русское, протестуя лишь против национального эгоизма, который губителен, как любой другой. Философ опасался великодержавных тенденций, но видел и иную перспективу для русского народа:

России выпал жребий Христа. Распятая на кресте двух мировых войн, братоубийственной Гражданской войны, не менее чудовищного по последствиям истребления крестьянства, известного под именем коллективизации, бесконечных репрессий и притеснений, нынешнего беспредела русская нация оказалась в состоянии глубокой деградации. Грозит ей не шовинизм, а совсем иная беда — утрата самобытности и самого существования. В этих условиях национальная программа Соловьева актуальна.

Статья «Красота в природе» (1889) открывает новый период в творчестве Соловьева. «Критика отвлеченных начал», мы знаем, осталась незавершенной: философ рассмотрел в ней только этику и гносеологию и остановился перед завершающей частью системы — эстетикой. Теперь он ставит главные проблемы этой области философского знания.

«Красота спасет мир», — говорит он, приписывая афоризм Достоевскому. Как мы покажем далее, Достоевский в эти слова из романа «Идиот» вкладывал несколько иной смысл, чем Соловьев. Для Соловьева красота — выражение «положительного всеединства»²⁹, некая первосущность, определяющая структуру бытия. Красота объективна. Философ определяет красоту как объективное воплощение идеи организации. Но тут встает вопрос, почему мы любуемся алмазом, а червь нам неприятен, хотя первый как мертвое тело принадлежит к более простому виду организации, чем второй. Соловьев поясняет: алмаз представляет собой совершенный в своем роде предмет, высшую степень возможной организации твердого тела, а червь, хотя и сложнее по своему химическому составу, но как живая форма примитивен. «Таким образом, с точки зрения собственно эстетической червь как крайне несовершенное воплощение своей, хотя и высокой идеи (животного организма), должен быть поставлен неизмеримо ниже алмаза, который есть совершенное, законченное выражение своей, хотя и мало содержательной идеи просветленного камня»³⁰.

Принимая тезис об объективности прекрасного, Соловьев отверг, однако, мысль о превосходстве природной красоты над той, что создает художник (мысль Чернышевского). Красота природы, отмечает Соловьев, воплощает идею лишь внешним, поверхностным образом, задача искусства объективировать внутреннюю красоту. Природа лишена нравственного начала, искусство должно одухотворить природу. «Совершенное искусство в своей окончательной задаче должно воплотить абсолютный идеал»³¹. Смысл искусства состоит в том, чтобы обнаружить красоту не в одном только воображении, но в самой жизни. Разочаровавшись в возможности создания церковного всеединства, Соловьев надеется на единение человечества в красоте. «Достойное, идеальное бытие, — писал он, — требует одинакового простора для целого и частей, следовательно, это не есть свобода от особенностей, а только от их исключительности. Полнота этой свободы требует, чтобы все частные элементы находили себя друг в друге и в целом, каждое полагало себя в другом и другое в себе, ощущало в своей частности единство целого и целом свою частность, — одним словом, абсолютная солидарность всего существующего, Бог — все во всем.

Полное чувственное осуществление этой всеобщей солидарности или положительного всеединства — совершенная красота…»³² Здесь главным для Соловьева становится жизнь, ее преображение на нравственных началах. Он ищет новые подходы к старым проблемам, к проблемам этики в первую очередь.

В начале восьмидесятых годов он познакомился с идеями Николая Федорова. Преодоление смерти, возвращение к жизни всех умерших, завоевание космоса для удовлетворения их жизненных нужд — таковы главные пункты федоровского «общего дела». Своих произведений скромный библиотекарь Румянцевского музея не публиковал, но стараниями учеников они ходили в рукописном виде.

Соловьев писал Федорову: «Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятив этому чтению всю ночь и часть утра, а в следующие два дня, субботу и воскресенье, много думал о прочитанном. «Проект» Ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров; поговорить же нужно не о самом проекте, а о некоторых теоретических его основаниях или предположениях… А пока скажу только одно, что со времени появления христианства Ваш «проект» есть первое движение христианства по пути Христову. Я со своей стороны могу только признать Вас своим учителем и отцом духовным»³³.

Соловьев и Федоров встречались. Единственное прижизненное изображение Федорова — рисунок Леонида Пастернака (отца поэта) — запечатлело беседу двух мыслителей и Льва Толстого. Есть сведения, что Соловьев намеревался взять миссию обнародовать принципы федоровского «общего дела». Это должно было произойти в ходе публичной лекции 19 октября 1891 года в Московском психологическом обществе. Соловьев, как всегда, собрал многочисленную аудиторию. Однако еще до того, как Соловьев вышел на кафедру, он отказался от своего первоначального намерения, о чем свидетельствуют тезисы оратора, предварительно розданные слушателям. Федоров был разочарован.

Соловьев разошелся с Федоровым по двум пунктам. Во-первых, он считал нецелесообразным возрождать человечество «на ступени каннибализма», то есть возвращать жизнь тем, кто ее недостоин. Во-вторых, Соловьев считал, что воскрешение должно иметь «религиозный, а не научный характер». Соловьев интерпретировал утопию Федорова как нравственный императив, как требование духовного обновления. Именно о духовном обновлении он и говорил в своей лекции, которая называлась «О причинах упадка средневекового миросозерцания».

«Средневековым миросозерцанием» он назвал западный индивидуализм, сюда он отнес идею «личного спасения». Спасаться надо не отдельными делами того или иного человека, а одним общим делом объединенного человечества. «Настоящее христианство есть прежде всего дело — дело жизни человечества, а потом уже дела. Но дело трудно, а дела легки; а всего легче отвлеченная вера в непонятные предметы»³⁴. Соловьев призывал осознать христианство как общее дело человечества. Беда современной религии в пренебрежении материальным началом. Именно поэтому материальный прогресс — дело вполне христианское — осуществлялся неверующими. К верующим и неверующим обращает Соловьев призыв осуществить свою солидарность с матерью-землею, спасти ее от омертвения, чтобы спасти и себя от смерти. В 1891 году недород поразил Россию, молитвы успокаивали голодающих, но этого было мало, нужна была материальная помощь, в работу по оказанию которой философ активно включился³⁵.

Лекция Соловьева вызвала скандал. Либералы увидели в ней отречение от свободы индивидуальности. «Хочет спасать гуртом, не поодиночке, как доселе» — мнение историка Ключевского³⁶. Консерваторы толковали выступление Соловьева как глумление над православием, требовали выслать философа за границу, началась травля в печати.

Соловьев отбивался, как мог. Главный ответ его хулителям мы находим не в его ядовитых газетных заметках, а в работе «Смысл любви» (1892–1894), в которой высокое духовное чувство, объединяющее людей, предстает как вполне земное, телесное, порожденное «матерью-землею».

Соловьев опять влюблен. Опять замужняя женщина с детьми. Опять София — Софья Михайловна Мартынова. Он познакомился с ней в конце 1891 года. В том же году в его жизни происходит еще одно значительное событие: он становится редактором философского раздела энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Среди множества написанных для энциклопедии статей есть и «Любовь». В этой статье Соловьев определяет любовь как «влечение одушевленного существа к другому для соединения с ним и взаимного восполнения жизни»³⁷. Из обоюдности отношений он выводит три вида любви. Во-первых, нисходящая любовь, которая дает больше, нежели получает. Во-вторых, восходящая любовь, когда получают больше, чем дают. В-третьих, когда то и другое уравновешено.

В первом случае — это родительская любовь; она основана на жалости и сострадании, включает в себя заботу сильных о слабых, старших о младших; перерастая родственные отношения, она создает отечество. Второй случай — любовь детей к родителям, она покоится на чувстве благодарности и благоговения; за пределами семьи она рождает представление о духовных ценностях, Боге, религии. Полнота жизненной взаимности достигается в половой любви; эмоциональную основу этого третьего вида любви создают жалость и благоговение в соединении с чувством стыда.

Любовь как «преодоление эгоизма» определял Шеллинг в «Штутггартских беседах». Соловьев прекрасно знал и умно интерпретировал эту работу. Сохранился неопубликованный черновой фрагмент статьи Соловьева о Шеллинге, где речь идет о «Штутггартских беседах»³⁸. Влияние Шеллинга чувствуется и в соловьевском трактате «Смысл любви».

Любовь спасает индивидуальность «чрез жертву эгоизма»³⁹. Беда, ложь и зло эгоизма состоит не в том, что человек ценит себя слишком высоко. Беда заключается в том, что он несправедливо отказывает другим в подобном значении; признавая себя центром бытия, эгоист относит других лишь к окружности своего бытия, оставляет за ними только относительную ценность.

Как ни парадоксально, но эгоизм несет гибель личностному началу. Утверждая по видимости свою персону, эгоизм на деле губит ее, выдвигая на первый план животное (или житейское) начало в ущерб духовному. Подлинное самоутверждение человека как одухотворенного существа состоит в преодолении эгоизма, в том, чтобы утвердить себя в другом. «Тогда только эгоизм будет подорван или упразднен не в принципе только, а во всей конкретной своей действительности. Только при этом, так сказать, химическом соединении двух существ, однородных и равнозначительных, но всесторонне различных по форме, возможно (как в порядке природном, так и в порядке духовном) создание нового человека»⁴⁰.

Итак, смысл любви — создание нового человека. Это следует понимать и в переносном смысле — как рождение нового духовного облика, и в прямом — как продолжение человеческого рода. Простите, вправе перебить читатель, но Соловьев недвусмысленно начал свой трактат о любви с утверждения того, что размножение не является смыслом этого чувства. Здесь необходимы уточнения. Один из первых читателей «Смысла любви» Н. Я. Грот обратил внимание автора на несуразность выдвинутого тезиса, и автор вынужден был согласиться: «Согласен juxta modum с тем, что ты, Грот, возражаешь на счет размножения. Дело в том, что я употребил это слово, чтобы избежать термина (coitus), принятого в медицинской и зоологической, но не философской литературе. Размножение же в точном смысле, т. е. деторождение, по справедливому твоему замечанию, не есть грех, а по справедливому моему дополнению есть даже искупление вины»⁴¹.

«Дополнение», то есть разъяснение своей позиции, Соловьев сделал в книге «Оправдание добра», работать над которой он начал вскоре после завершения «Смысла любви». Здесь Соловьев пишет: «Нравственно-дурное (плотский грех) следует видеть, конечно, не в физическом факте деторождения (и зачатия), который, напротив, есть некоторое искупление греха, а только в безмерном и слепом влечении (похоть плоти, concupiscentia) к внешнему, животно-материальному соединению с другим лицом (на деле или в воображении), которое ставится как цель сама по себе, как независимый предмет наслаждения»⁴².

На проблему деторождения Соловьев смотрел не только с нравственно-этической, но и социологической точки зрения. Его беспокоило падение рождаемости. В статье «Россия через сто лет» он рассуждал по поводу услышанного в поезде прогноза, будто будет в России к этому времени четыреста миллионов человек. «По недавно обнародованным несомненным статистическим данным, та значительная прогрессия, в которой возрастало наше население до восьмидесятых годов, с тех пор стала сильно убывать и в некоторых губерниях уже сошла на нуль… Есть… какая-то органическая причина, остановившая наш рост»⁴³. Поэтому призыв Соловьева (высказанный в «Оправдании добра») «деторождение благословляется»⁴⁴ приобрел общенациональный, государственный смысл.

Соловьев выступает против любой «робинзонады» любви. Любящая пара живет не на необитаемом острове, а среди людей, среди таких же любящих пар. Преодоление эгоизма не может ограничиться тем, что ты перенес свою исключительность на объект любви, считаешь центром Вселенной не только себя, но и своего партнера. «Из того, что самое глубокое и интенсивное проявление любви выражается во взаимоотношении двух восполняющих друг друга существ, никак не следует, что это взаимоотношение можно отделять и обособлять от всего прочего как нечто самодовлеющее, напротив, такое обособление есть гибель любви»⁴⁵. И Соловьев настаивает: «Истинная жизнь — жизнь индивидуальности в ее полном и безусловном значении осуществляется и увековечивается только в соответствующем развитии всемирной жизни, в котором мы можем и должны деятельно участвовать, но которое не нами создается. Наше личное дело, поскольку оно истинно, есть общее дело всего мира — реализация и индивидуализация всеединой идеи и одухотворение материи. Оно подготовляется космическим процессом в природном мире, продолжается и совершается историческим процессом в человечестве»⁴⁶. Любовь выступает как фактор, преобразующий Вселенную.

Любовь, для Соловьева, — не только субъективное переживание, но активное вторжение в жизнь. Как дар речи состоит не в говорении самом по себе, а в передаче через слово мысли, так и истинное назначение любви не в простом испытывании чувства, а в том, что благодаря ему совершается в природной и социальной жизни — в деле любви. Природа до сих пор была для человека либо деспотической матерью, либо вещью, рабой. Только одни поэты сохраняли робкое чувство любви к природе как к равноправному существу. Соловьев заканчивает свой трактат о любви призывом установить любовное, сизигическое (гармоническое) отношение к природе.

Вторую половину 1893 года Соловьев проводит за границей — Швеция, Шотландия, Франция. Вернувшись на родину, приступает к созданию главного своего труда — «Оправдание добра». Взгляд на структуру философии остается прежним — этика, гносеология, эстетика, но исходные принципы претерпели изменения. За «Оправданием добра» должен был последовать оставшийся ненаписанным труд «Оправдание истины» (три фрагмента, объединенные общим заголовком «Теоретическая философия» — заготовки этого труда). Есть свидетельства, что Соловьев думал о создании «Оправдания красоты», но здесь не было и заготовок.

«Оправдание добра» начинается с констатации несостоятельности взгляда, всецело подчиняющего нравственную философию отвлеченным принципам любого порядка, будь то религиозные или спекулятивно-теоретические. У этики свой специфический предмет исследования, главное в котором составляют особые переживания человека. Самоочевидность переживания должна заменить здесь исходную идею Декарта о самоочевидности мышления. Стыжусь, следовательно, существую. Чувство стыда отличает человека от животных. Стыд, жалость, благоговение — вот три элементарных переживания, из которых возникает нравственность. Из этих трех переживаний выводит Соловьев все богатство духовной жизни человека. Философ выступает против искусственных попыток ограничить эту полноту. Стыд удерживает человека от неумеренных чувственных наслаждений. Но на одном стыде нравственность не построишь. Стыд делает человека аскетом, однако аскетизм в основе своей ложен. Плотин стыдился своего тела, нормальный человек чужд этому чувству; мы не стыдимся своей материальности, хотя и стремимся подчинить телесное, животное начало в нашей жизни духовному. Что касается аскетизма, то он не панацея. «Бывали и бывают успешными аскетами не только люди, преданные духовной гордости, лицемерию и тщеславию, но и прямо злобные, коварные и жестокие эгоисты»⁴⁷.

Поэтому жалость и милосердие представляют собой необходимое дополнение к стыдливости, ограничивающей животные порывы нашей души. Но на одном альтруизме опять-таки нравственность не построишь. Шопенгауэр не прав, считая сострадание единственной опорой нравственности. Развратник, обжора и пьяница может быть добрым и сострадательным, однако моральной личностью такого человека назвать нельзя. Стыд вносит здесь необходимые коррективы.

Третий стимул нравственного образа жизни — благоговение, уверенность в разумном смысле своего существования. Моральный человек задается вопросом, зачем я живу, и отвечает: чтобы творить добро. А творить добро я могу только в том случае, если верю в его значение, в его обязательность. Соловьев называет это религиозным чувством.

Теперь Соловьев принял кантовскую идею автономной морали. Кант, по Соловьеву, показал чистоту принципов добра, а сам он — их полноту и силу, дополнив идею добра тонким анализом земных корней нравственности. Тем самым он заслужил порицание со стороны ортодоксальных религиозных авторов. Говорили (и писали) об «антихристовом добре» Соловьева. Противопоставляли новые взгляды Соловьева его прежней позиции. «Трудно представить себе более решительное отречение от прежних заветных верований. Раньше Соловьев выводил понятие добра из понятия Бога, теперь понятие Бога он пытается вывести из понятия добра… Задача построения автономной этики явно неосуществима… Соловьев постоянно путается в неразрешимых противоречиях»⁴⁸. На самом деле он удивительно просто и убедительно развертывает перед читателем процесс становления этического и религиозного сознания.

Соловьев не отрицает социальных корней морали. Особенно на первых порах развития морального сознания нужны внешние нормы и запреты. Их дает право. «Право есть низший предел или определенный минимум нравственности»⁴⁹. Нравственность не может ограничиваться жизнью отдельного человека, таковой вообще нет: жизнь человека протекает в обществе. Право — минимум нравственности; максимум ее и всеполнота ее реализации — любовь.

В работе «Жизненная драма Платона» (1898) Соловьев возвращается к теме любви. Он видит у любви пять возможных путей — два ложных и три истинных. Первый путь любви — «адский». Соловьев не хочет о нем говорить (подразумевается, видимо, мастурбация, которая в те годы считалась губительной для организма). Второй ложный путь — животный, неразборчивое удовлетворение полового влечения. Третий путь (первый из истинных) — брак; человек в нем «бракует свою непосредственную животность и принимает, берет норму разума. Без этого великого учреждения, как без хлеба и вина, без огня, без философии, человечество могло бы, конечно, существовать, но недостойным человека образом — обычаем звериным»⁵⁰. Четвертый путь — аскетизм, умерщвление плоти, ангельское бытие. Но ангел с христианской точки зрения ниже человека, поэтому монашество, хотя и подвиг, но не высший для человека. Пятый, высший путь любви — божественная любовь, когда на первом плане предстает не пол человека, не его половина, а целостный человек, в соединении мужского и женского начала. Человек становится в этом случае «сверхчеловеком», «богочеловеком», именно здесь решается главная задача любви — увековечить любимое, спасти от смерти и тлена.

Об этом виде любви Соловьев говорит в другом месте («Россия и вселенская церковь», 1890), что это та сила, которая выводит нас внутренне из границ нашего данного существования. «Эта любовь низводит благодать Божию на земную природу и празднует победу не только над нравственным злом, но и над его физическими последствиями — болезнью и смертью»⁵¹.

Работа «Идея сверхчеловека» (1899) переводит разговор из области высшей любви в естественнонаучную сферу. Послушаем Соловьева: «В ту пору, когда я резал пьявок бритвою и зоолога Геккеля предпочитал философу Гегелю, мой отец рассказал мне однажды довольно известный анекдот о том, как «отсталый» московский купец сразил «передового» естественника, обращавшего его в дарвинизм. Это учение по тогдашней моде и к «некоторому несчастью» для Дарвина понималось как существенное приравнивание человека к прочим животным. Поговорив очень много, передовой просветитель спрашивает слушателя: «Понял?» — «Понял». — «Что ж скажешь?» — «Да что сказать? Ежели, значит, я — пес и ты — пес, так у пса с псом какой же разговор будет?»

Ныне, благодаря Ницше, передовые люди заявляют себя, напротив, так, что с ними логически возможен и требуется серьезный разговор…»⁵²

Разговор этот о бессмертии. Соловьев ведет его совсем как естествоиспытатель. «Внутренний рост человека и человечества в своем действительном начале тесно примыкает к тому процессу усложнения и совершенствования природного бытия, к тому космическому росту, который особенно ярко выражается в развитии форм растительной и животной жизни. Раньше появления человека широко и разнообразно развиваются формы жизни чувственной; человеком доисторически начинается и на глазах истории продолжается развитие жизни разумной… На таком всестороннем видоизменении и осложнении телесных форм держится и развитие душевной жизни организма (по крайней мере, в животном царстве). Если бы образование новых телесных форм остановилось бы, положим, на форме устрицы, то никакого дальнейшего развития в психическом отношении больше не было, так как совершенно очевидно, что в этой форме бытия — устрицы — не могли бы вместиться не только душевное творчество человека, но и душевная жизнь собаки»⁵³. С появлением человека возникает такая животная форма, которая благодаря развитому нервно-мозговому аппарату не требует более существенных перемен в телесной организации, потому что может вместить в себя бесконечный ряд ступеней духовного развития. Одухотворение человека не изменяет анатомического типа. Поэтому никакой новой «сверхчеловеческой» телесной формы не потребуется в дальнейшем, хотя духовное развитие безгранично и человеку предстоит стать сверхчеловеком. Первое, что сделает человека сверхчеловеком, — победа над смертью. Цель далека, «но ведь путь-то, к ней ведущий, приближение к ней по этому пути, хотя бы и медленное, исполнение хотя бы несовершенное, но все же совершенствующееся тех условий, полнота которых требуется для торжества над смертью — это ведь несомненно возможно и существует действительно»⁵⁴. Соловьев ждет от науки индивидуального бессмертия. Философия любви перерастает здесь в философию беспредельного прогресса человечества.

Соловьев не был бы Соловьевым, если бы успокоился на утопической идиллии сверхчеловечества. Он говорил о себе, что соткан из противоречий, что в нем совмещаются самые противоположные настроения. Тезис всегда порождал антитезис. Тезису о прорыве в высшие сферы бытия служило антитезисом пророчество о возможном конце света.

Конечно, нельзя принимать всерьез все то, что написано в «Краткой повести об Антихристе», венчающей его последнее крупное произведение «Три разговора» (1900), и все же обращение к этому сюжету весьма примечательно. Обстоятельно, языком газетного репортажа повествует Соловьев о завоевании Европы желтой расой. Россия при этом гибнет, но раз и навсегда. Европа освобождается от нового монгольского нашествия уже без участия русских. Возникает мировая империя во главе с Антихристом и со столицей в Иерусалиме. Последний акт мировой трагедии — столкновение разноплеменного языческого войска Антихриста с армией Израиля. Первоначально израильтяне поддерживали Антихриста, полагая, что он стремится установить их мировое владычество, но, случайно узнав, что он не обрезан, взбунтовались против него. Войско Антихриста проваливается в тартарары, а иудеям является распятый Христос «в царском одеянии», и они братаются с христианами. Мертвые воскресают и воцаряются с Христом на тысячу лет.

Во всей этой истории есть сильный элемент иронии (и даже пародии). Соловьев выступает против всех видов мессианства. Причем главный объект критики — толстовство, толстовское учение о непротивлении злу насилием. В «Трех разговорах» читателя потрясает экспрессивно рассказанный эпизод Русско-турецкой войны, когда казачий отряд наталкивается на следы зверской расправы с мирным населением. Не сопротивляться такому злу? В лучших традициях исторической баталистики Соловьев описывает бой, в котором башибузуки получили по заслугам.

И все же предчувствие катастрофы не покидало мыслителя. После «Трех разговоров» посмертно вышла небольшая заметка «По поводу последних событий» — своего рода духовное завещание философа. «Боксерское восстание» в Китае Соловьев принял за начало «панмонголизма», который, по его мнению, должен привести к краху Европы. Вот последние слова, вышедшие из-под пера Соловьева:

«Что современное человечество есть больной старик и всемирная история внутренне кончилась — это была любимая мысль моего отца, и когда я, по молодости лет, ее оспаривал, говоря о новых исторических силах, которые могут еще выступить на всемирную сцену, то отец обыкновенно с жаром подхватывал: «Да в том-то и дело, говорят тебе: когда умирал древний мир, было кому его сменить, было кому продолжать делать историю: германцы, славяне. А теперь где ты новые народы сыщешь? Те островитяне что ли, которые Кука съели? Так они, должно быть уже давно от водки и дурной болезни вымерли, как и краснокожие американцы. Или негры нас обновят? Так их хотя от легального рабства можно было освободить, но переменить их тупые головы, так же невозможно, как отмыть их черноту».

А когда я, с увлечением читавший тогда Лассаля, стал говорить, что вместо новых народов могут выступить новые общественные классы, четвертое сословие и т. д., мой отец возражал особым движением носа, как бы ощутив крайнее зловоние. Слова его по этому предмету стерлись в моей памяти, но, очевидно, они соответствовали этому жесту, который вижу как сейчас. Какое яркое подтверждение своему продуманному и проверенному взгляду нашел бы покойный историк теперь, когда вместо воображаемых новых молодых народов неожиданно занял историческую сцену дедушка-Кронос в лице ветхого китайца и конец истории сошелся с ее началом.

Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена может растянуться на пять актов. Но содержание их в сущности известно»⁵⁵.

А что произойдет после «падения занавеса», для нас не секрет: научный вариант — дальнейший скачок эволюции и появление «сверхчеловека», религиозный — Антихрист и тысячелетнее царство. Так или иначе, но последний рубеж человечеством достигнут.

Нам остается рассказать о последних годах жизни философа. В 1896 году умер муж Софьи Петровны Хитрово. Соловьев, переживший перед этим увлечение С. М. Мартыновой, сохранил теплое чувство и к Софье Петровне. Теперь он сделал ей предложение вступить в брак, но получил отказ. Они остались друзьями, и Соловьев, не изменивший своим бродячим привычкам, часто гостил в ее имении.

Весной 1898 года Соловьев неожиданно отправляется в Египет. Его путь лежит через Константинополь. В море его мучают галлюцинации. Войдя однажды в каюту, Соловьев увидел мохнатое чудовище. Дело было на Пасху, и Соловьев решительно заявил дьяволу: «А ты знаешь, что Христос воскрес?» С криком: «Воскрес-то он воскрес, а тебя я все-таки доконаю» черт бросился на Соловьева. Его нашли без чувств на полу каюты. В Петербурге ему пришлось обратиться к психиатру («специалист по части мозгов — Розенбах»)⁵⁶.

В планы Соловьева входило из Египта поехать в Палестину. Денег, однако, не хватило (философ не умел их считать, он их не тратил, а просто раздавал). Весной следующего года он снова в пути, теперь на Ривьере, затем в Швейцарии. Пробыв некоторое время в Петербурге, Соловьев приезжает в Москву. Осенью возвращается в Петербург. Здоровье его слабеет, он часто прибегает к алкоголю, чтобы как-то взбодрить себя. Работает по-прежнему много. Будучи не в силах отвечать на поступающую к нему корреспонденцию, он просит через газету «Новое время» понять и пощадить его. Одновременно сообщает о своих планах: «1) перевод Платона с этюдами о нем, 2) теоретическая философия, 3) эстетика, 4) эстетический разбор Пушкина, 5) библейская философия с переводом и толкованием Библии»⁵⁷. За немногими исключениями (Платон, статья о Пушкине) планы остались невыполненными. Лето 1900 года застало его в имении С. П. Хитрово Пустынька. В июне он уже был в Москве, намереваясь затем посетить сестру в Калужской губернии и друга в Тамбовской. В Москве ему стало плохо, с трудом добрался он до имения князя Е. Н. Трубецкого Узкое. Здесь, проболев две недели (диагноз — полнейшее истощение, склероз, цирроз почек, уремия), Владимир Соловьев скончался 31 июля 1900 года. Похоронили его на кладбище Новодевичьего монастыря рядом с могилой отца.

Планы Соловьева остались невыполненными. Не завершил он своего основного труда с изложением философской системы. Но главное было сделано: Россия получила мощный импульс к самобытному философствованию, опиравшемуся на традиционную религиозность и достижения западной мысли. Все последующие русские мыслители в той или иной степени последователи Соловьева. Они не слушали его лекций, но знали его труды, усвоили его основную тему — соборное единение человечества, космическое его преображение, преодоление смерти. Но, прежде чем перейти к ученикам, ознакомимся с двумя современниками, не менее оригинальными, чем сам Соловьев. Это Федоров и Розанов.

Примечания

¹ Зеньковский В. История русской философии. Т. 2. Париж, 1950. С. 15. В автобиографии Владимир Соловьев признается: «В четыре года я пережил один за другим все фазисы отрицательного движения европейской мысли за последние четыре века. От сомнения в необходимости религиозности внешней, от иконоборства я перешел к рационализму, к неверию в чудо и в божественность Христа, стал деистом, потом атеистом и материалистом. На каждой из этих ступеней я останавливался с увлечением и фанатизмом» (Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 58).

² Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 67.

³ Соловьев В. С. Письма. Брюссель, 1977. Т. 3. С. 57.

⁴ Там же. С. 62. В письме от 26 марта 1872 года он пишет: «Люди смотрят в микроскопы, режут несчастных животных, кипятят какую-то дрянь в химических ретортах и воображают, что они изучают природу… Вместо живой природы они целуются с ее мертвыми скелетами» (Там же. С. 64).

⁵ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 626–627.

⁶ Соловьев В. С. Письма. Т. 3. С. 88.

⁷ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 5.

⁸ Там же. С. 122.

⁹ Соловьев С. М. Указ. соч. С. 104.

¹⁰ Соловьев В. С. Письма. Т. 2. С. 228.

¹¹ Соловьев В. С. Соч. Брюссель, 1968. Т. 12. С. 148.

¹² Цит. по: Соловьеве. М. Указ. соч. С. 131.

¹³ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 590.

¹⁴ Там же. С. 30.

¹⁵ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 30. Кн. 1. С. 14. Об отношениях Соловьева и Достоевского см.: Moeller L. Dostojewskij und Solowjew// Wladimir Solowjew. Reden uber Dostojewskij. Munchen, 1992. Людольф Мюллер — лучший знаток жизни и творчества Соловьева. Все его работы о Соловьеве достойны пристального внимания. См., в частности: Moeller L. Solowjew und Protestantismus. Freiburg, 1951.

¹⁶ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 170.

¹⁷ Там же. С. 139.

¹⁸ Соловьев В. С. Письма. Т. 4. С. 246.

¹⁹ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 328–329. Шеллинг: «Понятия как таковые существуют на самом деле только в сознании» (col1_0 Samtliche Werke. Bd. X. S. 1407). Соловьев: «Понятие как такое не есть еще сама действительность» (Там же. С. 38).

²⁰ Соловьев В. С. Соч. Т. 4. С. 104.

²¹ Цит. по: Соловьев С. М. Указ. соч. С. 223.

²² Соловьев В. С. Письма. Т. 4. С. 25.

²³ Лосев А. Владимир Сергеевич Соловьев // Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 17. Есть свидетельство, что Соловьев в конце концов тайком принял католичество, но он не афишировал это и не порывал с православием.

²⁴ Соловьев В. С. Соч. Т. 5. С. 372.

²⁵ Соловьев Л. С Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 220.

²⁶ Там же. С. 229.

²⁷ Там же. С. 245–246.

²⁸ Соловьев В. С. Соч. Т. 5. С. 372.

²⁹ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 396.

³⁰ Там же. С. 363.

³¹ Соловьев В. С. Соч. Т. 5. С. 404.

³² Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 395–396.

³³ Соловьев В. С. Письма. Т. 2. С. 345.

³⁴ Соловьев В. С. Соч. Т. 6. С. 387.

³⁵ Любопытная деталь: «В. И. Ленин, в 1891 г. помощник присяжного поверенного, живя в Самаре, в центре голодающего Поволжья, был единственным… из местной интеллигенции, кто не только не участвовал в общественной помощи голодающим, но был принципиально против такой помощи» (см.: Ванчугов В. В. Очерк истории «философии самобытно-русской». М., 1994. С. 169).

³⁶ Тезисы Соловьева с замечаниями Ключевского. Отдел рукописных фондов Института истории РАН. Ф. 4. On. 1. Д. 222. Л. 4. Тезисы Соловьева опубликованы в сборнике «Опыты» (М., 1990. С. 273).

³⁷ Соловьев В. С. Соч. Т. 10. С. 236.

³⁸ Фрагмент хранится в Центральном архиве литературы и искусства в Москве. Опубликован в: Историко-философский ежегодник. Т. 87. М., 1987. С. 271–278.

³⁹ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 505.

⁴⁰ Там же. С. 508.

⁴¹ Соловьев В. С. Письма. Т. 3. С. 211.

⁴² Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 146.

⁴³ Соловьев В. С. Соч. Т. 10. С. 74.

⁴⁴ Там же. Т. 8. С. 79. Несправедливо утверждает комментатор немецкого издания: «Соловьев показывает, что подлинная любовь не имеет ничего общего с сохранением рода посредством деторождения» (см.: Solowjew W. Deutsche Gesamtausgabe. Bd. 7. S. 178).

⁴⁵ Там же. T. 7. С. 50.

⁴⁶ Там же. С. 52.

⁴⁷ Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 152.

⁴⁸ Мочульский К. Владимир Соловьев. Париж, 1951. С. 228.

⁴⁹ Соловьев В. С. Соч. Т. 7. С. 59.

⁵⁰ Там же. Т. 9. С. 231.

⁵¹ Там же. Т. II. С. 348.

⁵² Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 634.

⁵³ Там же. С. 630.

⁵⁴ Там же. С. 633.

⁵⁵ Соловьев В. С. Соч. Т. 10. С. 225.

⁵⁶ Соловьев В. С. Письма. Т. 4. С. 135.

⁵⁷ Там же. Т. 3. С. 185.