У народов Восточной Африки

ДОБРЫЙ ЛЕВ

Когда я проснулся, день был в полном разгаре. Яркие лучи солнца пробиваются сквозь щели тростниковой крыши. Я лежу на короткой, почти квадратной кровати, представляющей собой плетенную из травы сетку, натянутую на деревянную раму. Я не спешу покинуть удобное убежище, так как чувствую себя совершенно разбитым после вчерашнего приступа малярии, и стараюсь сообразить, где я нахожусь. В памяти всплывает инцидент с обезьянкой… От нестерпимой боли разламывается голова.

— Игнатий! — стараюсь крикнуть я как можно громче.

— Да. Бвана уже немножко здоров?

— Где мы?

— В деревне, по дороге на Лугобу.

— А зачем мы шли туда?

— За мидимо (маской), бвана. Там живет мой приятель, у него много масок.

— А в этой деревне нет масок?

— Здесь другие маски, не такие, какие бвана ищет. Тут есть нагрудные маски.

— Какие нагрудные?

— Вырезанные из дерева. В такой маске мужчина может танцевать, как женщина. Это очень смешно.

— Проводи меня, я хочу видеть эти маски, — загораюсь я. Подобные маски мне пришлось однажды видеть на фотографии в коллекции известного немецкого этнографа Карла Вейле. Ни в одном музее я ничего подобного не встречал.

— Но бвана болен и должен лежать в постели. Лучше я приведу сюда хозяина маски.

— Нет. Я пойду сам, подожди меня! — заявляю я, спуская ноги со своего ложа. При первой же попытке подняться меня качнуло, как пьяного.

— Помоги мне выйти из хижины.

Опершись на плечо Игнатия, я выхожу.

Деревня расположена на порядочном расстоянии от моей хижины, которая почему-то построена в стороне от остальных. Я прохожу мимо двух женщин, толкущих зерна кукурузы в деревянной, длинной, как орудийное дуло, ступе. Они стоят друг против друга и высоко подбрасывают толстые, тяжелые, метровой длины палки. Создается впечатление, будто палки взлетают сами. Время от времени они выпускают из рук свои орудия труда и хлопают в ладоши. А может быть, это своеобразная демонстрация ловкости. Весь процесс помола производится механически. К нему приобщаются с малолетства, и он составляет основной и, пожалуй, наиважнейший элемент жизни местных женщин. Удары толкушек перемежаются, с громким разговором и смехом. Работающие поворачивают головы то вправо, то влево, внимательно разглядывая прохожих.

— А твои маски в этой деревне?

— Нет, в двух милях ходьбы отсюда.

Прервав разговор на полуслове, я останавливаюсь как вкопанный. Зрелище, свидетелем которого я стал, поразило меня своей неожиданностью: перед одной из хижин сидят две старухи с губами, вытянутыми наподобие утиного клюва. От продырявленной верхней губы у них осталась лишь растянутая полоска мяса и кожи, которая охватывает деревянную дощечку чуть-чуть потолще мужской ладони. Дощечка производит впечатление подставленной под ноздри плошки. Уставившись на меня, старухи нервно двигают своими клювообразными ртами. В этот момент они удивительно напоминают каких-то фантастических пернатых обитателей тропиков.

По мере того как я приближаюсь к заветной цели — деревне, где имеются маски, до меня все отчетливее доносится звук барабанов. Кто же развлекается подобным образом в этот неурочный час? Ведь все мужчины находятся на своих полях — шамбах, а женщины молотят кукурузу.

— Кто там играет на барабанах? — спрашиваю я Игнатия.

— Это женщины, бвана мкубва, — отвечает он, хитро усмехнувшись.

— Женщины? — удивился я. Мне никогда не приходилось слышать ничего подобного. Барабан в Африке — это инструмент, исключительным правом играть на котором пользуются мужчины.

— Да, бвана, сегодня веселятся они, — и опять губы его расплываются в хитрой улыбке.

— А почему мужчины не принимают участия в этом празднестве?

— Табу, бвана. Нам не разрешается. Это особое празднество, и происходит оно в школе.

— А мне можно туда пойти?

— Вазунгу, наверно, можно.

Любопытство берет верх. Кто знает, может быть, там подвернется что-нибудь достойное изучения? А кроме того, меня крайне занимало, что делают женщины в этой таинственной школе.

Звуки барабанов доносились из-за высокого частокола. Мои попытки увидеть что-нибудь через щели ни к чему не привели — щели были тщательно заткнуты листьями. Мне помог высокий рост. Никто, конечно, не мог предвидеть, что, приподнявшись на цыпочки, я смогу заглянуть внутрь. Попадающиеся мне на пути к запретному месту мужчины старались поспешно ретироваться, как бы страшась быть замешанными в совершаемом мною преступлении. Итак, я пускаюсь в авантюру на собственный страхи риск.

Небольшой квадратный дворик — типичный для племени маконде. В тени одной из хижин примостились три девочки, они бьют в барабаны. Девочки абсолютно нагие, в полном расцвете своей прелести. Их грудь украшают нити бус, и такие же бусы в виде метелочки прикрывают нижнюю часть живота. В центре дворика в такт музыке движутся две немолодые женщины. Еще несколько нагих девочек стоят у забора, задорно прихлопывая в ладоши.

Появление моей головы над изгородью никого не испугало. Женщины не спускают с меня глаз, движения их становятся более чувственными. Они изгибаются, вызывающе отставляя назад бедра и подрагивая расставленными коленями. Девочки, заметив меня, присоединяются к танцующим женщинам и начинают подражать им во всем, высоко подбрасывая ноги, так что разлетаются по сторонам метелочки из бус. Из хижины выходит третья женщина и начинает руководить всем происходящим.

Становится жарко, танцующие изнемогают от палящего зноя. Те, на ком еще оставалась хоть какая-нибудь одежда, начинают поспешно от нее освобождаться. Какое-то мгновение женщины размахивают в воздухе снятыми с себя тряпками, а затем пренебрежительно отбрасывают их в угол. Движения их становятся все более стремительными, напоенными страстью. Перед моими глазами проносятся пухлые женские лица, глаза заговорщически подмигивают.

Я вдруг почувствовал себя крайне бестактным оттого, что проник в тайники, охраняемые табу, и поспешил удалиться от забора.

— Что там происходит? — обращаюсь я к первому встречному мужчине.

— Это школа, где обучаются правилам поведения и обычаям.

— Послушай, Игнатий, где же наконец твои маски?

— Вон в той хижине.

— Так иди вперед и вызови хозяина.

Появился небольшого роста человек с маленькими хитрыми глазками. Большой кусок кожи был перекинут через его плечо наподобие римской тоги.

— Игнатий говорит, что у тебя есть маска. Это правда?

— Есть, но она не моя.

— Разыщи ее хозяина, я тебе хорошо заплачу.

— А сколько?

— Один шиллинг.

— Подожди здесь, я мигом, — и он поплелся в чащу леса.

— Поскорее! — крикнул я ему вслед и спросил у Игнатия, далеко ли ему идти.

— Я не знаю, куда он пошел, — ответил тот.

— Как не знаешь? Он же сказал — к хозяину масок.

— Но он сам — хозяин масок. Я его знаю, он хитрый, хочет заработать вдвойне.

— Но куда же он пошел?

— Понятия не имею. Может быть, сидит где-нибудь в кустах.

Меня охватывает злоба. Что предпринять? Ждать его. здесь или махнуть рукой на это весьма сомнительное предприятие и пуститься в обратный путь? Но перспектива приобретения маски затмевает чувство обиды. Я усаживаюсь у дороги и терпеливо жду целый час. Наконец я не выдерживаю и срываюсь с места, окончательно разозленный.

— Идем отсюда. Ничего из этого не выйдет. По крайней мере обманщик не получит шиллинга.

— Лучше пройдем немного в том же направлении, может быть, мы встретим его.

— Хорошо. Давай попробуем.

Мы минуем несколько хижин, вход в которые прегражден палкой. Эго означает, что хозяев нет дома.

— Разве у вас не запирают хижины на замок?

— А зачем?

— Чтобы ничего не украли.

— Но здесь всем все известно друг о друге, а впрочем, мунгу сразу указал бы на того, кто украл. Воров у нас нет.

Мы проходим мимо хижины, стоящей особняком. Оттуда долетают громкие мужские голоса — вероятно, пьют помбе.

— Он там, я узнал его голос, — говорит Игнатий, останавливаясь.

— Войди и посмотри. Если он действительно там, то прикажи ему немедленно выйти. Скажи, что иначе он будет арестован и передан комиссару.

В душе я смеюсь над этой пустой угрозой, ведь я не обладаю здесь никакой властью.

Жмурясь от солнца, в дверях появляется старик. Он уже довольно пьян. Видимо, пил помбе в счет моего шиллинга.

— Ты что ж? Сидишь и пьешь, вместо того чтобы искать хозяина масок?

— Но я уже успел вернуться. Его нет дома, он ушел в Невалу.

— Не выдумывай. Покажи мне сейчас же маску. Вот тебе обещанный шиллинг.

— Если бвана мкубва даст еще один шиллинг, я принесу.

— Дам. Иди.

— Но хозяин будет зол на меня. Чтобы он не сердился, мне придется заплатить ему два шиллинга.

— Ты получишь и эти два шиллинга.

— Это другое дело. Иду.

Старик возвращается в хижину и через минуту появляется снова, неся под мышкой что-то большое, завернутое в тряпье. Таинственными знаками он манит нас в кусты.

— Что у тебя за секрет?

— Не хочу, чтобы люди догадывались, что я продаю чужие вещи, — шепчет он.

Присев на корточки за деревом, старик принялся с благоговением разворачивать сверток. Через мгновение из-под тряпок показалась размалеванная физиономия кирпичного цвета с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами. В каждое ухо были продеты по три разноцветные серьги, а верхнюю губу украшала огромная белая, характерная для племени маконде дощечка, какую я видел сегодня на губах у двух старух. Маска сделана очень искусно, она не идет ни в какое сравнение со всеми виденными мною прежде. Она существенно отличается и от маски из Дар-эс-Салама, тайна происхождения которой привела меня сюда.

— Сколько ты хочешь за нее?

— А сколько бвана даст?

— Я дам тебе пять шиллингов.

— Ты мне дашь еще семь в добавление к тем, которые обещал раньше. Тогда я согласен.

— У тебя есть и нагрудная маска?

— Да, но она сейчас у женщин в школе. Там она нужна.

— Я дам тебе еще семь шиллингов, если ты немедленно принесешь ее сюда.

— Я принесу за пятнадцать.

— Хорошо, только поскорее.

— Мне еще не приходилось встречать человека более хитрого, — обращаюсь я к Игнатию. — И ловкого, — добавил я, подумав.

— Я говорил вам, что это самый умный человек в округе.

А тем временем «самый умный» человек уже возвращался назад с каким-то узлом в руках. Из-за откинутого края платка был виден огромный живот беременной женщины. Большие груди спускались до самого пупка Это было похоже на гипсовый слепок женского торса, но на самом деле вырезано из одного куска дерева.

Вещь эта не была ни красива, ни эстетична, зато представляла огромную ценность с этнографической точки зрения.

Ожидания и торги продолжались до самого захода солнца. Уже было совсем темно, когда мы вернулись к своей хижине. На сей раз я решил устроиться на ночлег более удобно и послал Игнатия за сеном. Он тут же передал мое приказание джумбе, тот в свою очередь — каким-то мальчишкам, и в результате сена у меня оказалось даже слишком много.

Но каково же было мое изумление, когда джумбе принес мне на фарфоровой тарелке жареную курицу, а вслед за ним вошли две женщины: одна несла чайник с чаем, другая — сваренные вкрутую яйца. Итак, в этот день у меня был настоящий пир. Особенное удовольствие мне доставил чай.

После ужина я присел на пенек у входа в хижину Я вспомнил о годах своей юности, о мечтах и стремлениях, которыми я жил в то время. Если бы я мог тогда представить себе свою теперешнюю жизнь! Если бы мог предвидеть, что станет со мной впоследствии!

Темная, беззвездная ночь. Перед каждой хижиной разведен костер и варится ужин. Над глиняными горшками поднимаются клубы пара, а рядом движутся окрашенные отсветом пламени в пурпурные тона фигуры женщин. Кругом снуют какие-то тени, слышатся приглушенные голоса. Из далекой лесной чащи долетит вдруг писк ночной птицы или лемура, заслюнит на мгновение глаза гигантская летучая мышь, совершая свой бесшумный полет, и вновь воцаряется тишина. Не слышно дикого рычания, невидно львов. И что это люди рассказывают, что здесь их много.

Утомленные болезнью глаза закрываются сами собой. Пора спать. Хижина моя еще не закончена: в ней нет дверей. Поэтому, лежа в постели, я продолжаю наблюдать за кострами. Их далекие огни мелькают в дверном проеме. Вот кто-то перебирает металлические струны, кто-то тянет заунывную мелодию, и всему этому вторит басовитый монотонный говор. Из уст в уста передаются вести о дневных похождениях вазунгу, его встречах и покупках.

Я сам не заметил, как погрузился в сон, и не знаю, сколь долго пребывал в этом состоянии. Меня разбудило низкое гортанное рычание, а скорее даже хорошо мне знакомый хриплый, тяжелый вздох льва.

Я сел на постели и прислушался. Может быть, это просто сон?

Кругом тишина. Огней уже не видно. Даже угли и те погасли. Я смотрю в открытый дверной проем и размышляю: лев или не лев? Ответ на вопрос последовал незамедлительно. На сей раз это не было галлюцинацией. Лев отозвался совсем рядом, прямо за стеной: низкий вздох, затем несколько стонов, все более отрывистых и коротких, переходящих в могучее, хриплое рычание.

Не помня себя от страха, я сорвался с постели и, сделав прыжок в темноте, беспомощно остановился посреди хижины. Что делать? Чем заслонить вход? Лев был всего в нескольких шагах, и жизнь моя зависела от остроты его нюха и доброй воли, а может быть, от аппетита. Что делать?

Я прислушался. Тишина показалась мне бесконечной. Предательская, коварная тишина, таящая в себе опасность, как тропические джунгли.

Но вот рычание повторилось, и теперь уже совсем рядом…

Верный своим привычкам, лев приближался не спеша, преисполненный важности, ничего не страшась и ни от кого не прячась. Выходя на промысел, он оповещает об этом всех и каждого. Он не крадется, как какой-нибудь пресмыкающийся гад или гиена. Не прячется за кусты, а идет открыто по проложенной им же самим тропе.

Нельзя терять ни минуты. Я лихорадочно хватаю свое ложе и заставляю дверной проем. Сквозь сетку мне виден кусок неба, несколько более светлого, чем внутренность хижины. Мысль судорожно мечется в поисках способов спасения. Закричать? Нет. Мой крик скорее наведет льва на след, и я уже никак не смогу остаться незамеченным. Может быть, выскочить и добежать до ближайшего жилища? Но разве лев не догонит меня? Может быть, влезть на крышу? Но лев более ловок, чем я, и он наверняка сделает то же самое. Итак, что же?

Мягкие шаги зверя послышались прямо передо мной. Они приближались справа, и их сопровождало тихое кошачье мурлыканье. Я замираю на месте. Сердце мое готово выскочить из груди. Я отчетливо слышу его удары.

Лев проходит мимо. Но кто может поручиться, что он не вернется? Мурлычет он, кажется, совсем не зло. Однако я чувствую, что колени мои подгибаются, на лбу выступает холодный пот. Еще момент — и я потеряю сознание. Опустившись на землю рядом со своим заграждением, я прислоняюсь к нему обессиленным телом. Льва не слышно. Может быть, он тоже сел и ждет? Ничего не видно, ночь поразительно темная.

Сил больше нет. Веки смыкаются сами собой, и я засыпаю…

Разбуженный ярким солнечным светом, я обнаруживаю, что хижина пуста. Мое ложе заслоняет дверной проем, а я лежу прямо на земле.

Поспешно вскочив, я навожу порядок. Подбираю разбросанное кругом сено и покрываю им водворенное на прежнее место ложе. Теперь можно позвать Игнатия.

Игнатий появляется немедленно. Он, видимо, был где-то поблизости и видел, в какой позе я спал. Но я делаю вид, что ничего об этом не знаю и ни о чем не догадываюсь.

— Ночью здесь, кажется, был лев.

— Да, бвана, очень большой лев.

— Посмотри, нет ли его следов рядом с хижиной. Он как будто проходил мимо моей двери.

— Хи-хи-хи, — засмеялся Игнатий. — Я уже видел. Вот тут есть следы… Хи-хи-хи… Бвана испугался?

— Мне непонятен твой смех. Почему не били в барабаны? Разве никто ничего не слышал? Ведь лев мог унести теленка или козу.

— Э, нет, бвана, этот лев — добрый лев. Он никому не причинит зла. Почти каждую ночь он ходит мимо на водопой. Его не надо бояться.

В Африке мне приходилось сталкиваться со многим, но чтобы львы подразделялись на добрых и злых — такого я еще не слышал. И все же ночь эта останется в моей памяти надолго. Ночь, проведенная по соседству с «добрым львом».