У народов Восточной Африки

МАСАИ

Уже несколько недель стоит изнурительная жара. Кругом бело от мелкой пыли, которая покрывает буквально все. Даже тропическое, всегда сочное по своей окраске небо и то поблеко. Микроскопические, проникающие всюду частички пыли, поднятой проходящим скотом, туманным облаком нависают над землей. Зной высасывает последние капли влаги, которые еще сохранились кое-где в тесных расселинах или затененных местах лесной чащи.

Но разве найдешь лесную чащу на масайской равнине! Кругом, насколько хватает глаз, — открытое пространство, поросшее кактусами, агавой и редким жалким колючим кустарником.

На небе ни облачка. Так было вчера, позавчера, два месяца назад, и можно смело биться об заклад, что и через две недели здесь не появится ни одной тучки. Стоит жестокий, безжалостный, педантично из года в год повторяющийся в одни и те же сроки «сухой сезон» — своеобразное испытание на выносливость. В этой чудовищной борьбе за жизнь выстоят лишь самые крепкие животные, ловкие и умные, которые сумеют разыскать для себя сохранившиеся кое-где остатки травы. Если же период засухи затянется, начнется массовый падеж скота и отовсюду, куда ни кинешь взгляд, будут доноситься жалобные, безнадежно взывающие голоса несчастных животных.

По извилистой тропинке, протоптанной за столетия босыми ногами, от самого горизонта, где в широком русле бывшей реки сохранилась еще тоненькая струйка воды, печально тянутся друг за другом женщины. Па головах они несут кувшины или выдолбленные тыквы. Куда девался присущий им темперамент? Пугливо и трепетно смотрят их черные глаза. Женщины измучены до последней степени. Сегодня уже в третий раз они идут за бесценным сокровищем — грязной, мутной водой. Липкий пот тонкими ручейками стекает по их голым животам. Всегда весело щебечущие, сейчас они молчат и отупевшим от усталости взором измеряют пространство, отделяющее их от заветной цели.

По-прежнему веселы одни ящерицы. Они шмыгают то здесь, то там, а потом скрываются в раскаленных скалах, где не может ступить нога человека, и лежат, наслаждаясь приятным для их тела зноем.

На полуразрушенном гнезде термитов переливается зеленым блеском смертоносная, ядовитая змея. Время от времени она конвульсивно вздрагивает от удовольствия, а ее пытливые глаза загораются кровожадным огнем. Змее некого бояться. Ни одно животное не захочет выйти из укрытия в такой нестерпимый зной. Даже длинноногая, изящная птица-секретарь — этот всегдашний враг змей — и та предпочитает прохладную тень прибрежных пальм и бананов. На высушенном солнцем, бело-желтом пространстве только ядовитая мамба поражает своей ярко-зеленой окраской.

Ах, простите! Зеленым пятном выделяется и новая шляпа Маню, моего проводника и слуги. Она еще не успела выгореть.

С того момента как состоялось наше знакомство, то есть с первых дней службы у меня, Мандо стал изысканно элегантен. Все заработанные деньги он тратит на одежду. У него есть все: и зеленая шляпа, и фиолетовый галстук, и рубашка цвета свеклы, и желтые брюки, и ярко-красные носки, и, наконец, башмаки со скрипом.

Неделю назад он попросил у меня отпуск на пять дней.

— Зачем тебе отпуск? — спросил я. — Ведь семья твоя здесь, совсем рядом, и ты можешь навещать ее почти каждый вечер.

— Мне нужно съездить в Корогве за башмаками.

— Так далеко?! — удивился я.

Рядом с нами в Аруше было много обувных магазинов, которые были значительно больше и лучше, чем лавочки в Корогве.

— Да, бвана мкубва. Только там есть сапожник, который умеет шить такие башмаки.

— Что же в них особенного?

— Ты знаешь, бвана, санитара Сахиди?

— Знаю. Ну и что?

— Так вот, он носит башмаки, привезенные из Корогве. Ты слышал?

— А что я должен был слышать?

— Как что? Ведь они же поют, как маримба. Ни один сапожник в Аруше не умеет шить такие чудесные башмаки.

Вскоре я забыл об этом разговоре, но отвратительный скрип башмаков Мандо напомнил мне их историю.

— Сколько же стоят эти музыкальные башмаки? — спросил я.

— Тридцать пять шиллингов.

— Побойся бога! В Аруше такие же можно купить за двадцать.

— Но они не поют, как маримба!

Мандо продолжает путь. Он идет широким шагом, стараясь извлечь из своих чудесных, поющих на все лады подметок как можно больше разнообразных звуков.

Тем временем последние, еще сохранившие остатки зелени кусты остались далеко позади, и мы вступили в бесплодную зону ярко-красной глинистой почвы. На ровной до сих пор поверхности начали появляться выступы, которые по мере приближения к синеющим на горизонте высокогорным цепям становились все выше и выше.

По дороге навстречу нам движутся огромные стада откорм пенного скота. По мордам животных стекают капли воды.

— Мы почти у цели, — говорит Мандо — вон за теми камнями первый колодец.

И вот мы у его края. Перед нашими глазами открывается совершенно неожиданная картина: искусственный, изрезанный ленточками дорог кратер, на дне которого чернеет несколько колодезных отверстий. Вниз отвесно опускаются каменные ступени. Из высеченных в камне желобов пьет скот. Впрочем, скот здесь везде. Погоняемый масайскими пастухами, он сходится сюда и расходится по радиусам, напоминая вереницы крупных муравьев. Голые, будто отлитые из бронзы мужские фигуры выстроились от желобов к колодцам. Из рук в руки ритмично передаются ведра.

Колодцы, расположенные на масайской равнине в Восточной Африке, и по сей день представляют собой неразгаданную загадку. Когда тысячу лет назад сюда пришли из Египта масаи, их ждали уже готовые колодцы, столь же таинственные и не менее древние, чем сегодня.

О происхождении этих колодцев ходят самые разные слухи. Некогда именно здесь пролегал главный путь следования финикийских караванов, направлявшихся за золотым руном и слоновой костью Вероятно, финикийские рабы и выкопали эти колодцы. Даже в настоящее время мало кто из белых жителей Танганьики слышал об их существовании, хотя они представляют собой явление уникальное.

— Солнце уже садится, а мы еще далеко от селений. Где ты думаешь ночевать? — спрашиваю я Мандо.

— Недалеко масайская бома; я знаком с предводителем племени, там можно будет устроиться.

— Хорошо. Проводи меня туда.

— Куда? В бому семейных или моранов (молодых воинов)?

— Туда, где безопаснее и чище.

— К моранам ближе. Я отведу тебя к ним.

И вот мы опять идем по равнине, обходя большие дороги, по которым ходит скот. По небу, как следы от реактивных самолетов, пролегли белые полосы облаков. Это пыль, поднимаемая копытами тысяч животных.

Перед самым заходом солнца, когда этот оранжевый, раскаленный шар уже не слепит глаза, мы останавливаемся наконец у ворот бомы моранов. Нас встречают тучи надоедливых мух. Они покрывают лицо, шею, руки. Бороться с ними бесполезно. Ворота ведут внутрь заграждения, обнесенного толстой стеной из переплетенных сухих тернистых веток. Такую ограду лишь в редких случаях отважится преодолеть лев или леопард. Единственное отверстие для входа на ночь загораживается ветками. С внутренней стороны вдоль ограды расположены глиняные, цилиндрической формы хижины, похожие на пчелиные ульи. Разумеется, в них нет ни дверей, ни печей. Входные отверстия хижин загромождены различного рода преградами от хитрого и нахального льва. Посреди двора высокая жердь, на которой висит цветной лоскут. На жердях меньших размеров — львиные гривы — охотничий трофей.

У ворот стоят несколько вооруженных мужчин. На остриях их копий черные, мастерски скатанные из страусовых перьев шарообразные наконечники. Эти наконечники называются эль-суль-суль; они свидетельствуют о миролюбивых намерениях моранов.

Моран — особа привилегированная. С ним лучше не сталкиваться. Шутить он не любит. С юных лет моран подвергается испытаниям. Со щитом и копьем его оставляют одного в безлюдном месте, и он должен продемонстрировать свою зрелость.

Противодействовать справедливым требованиям морана нельзя. Уязвленная гордыня не признает другой мести, кроме кровопролития. Масаи не бежит от возмездия. Без страха ждет он судебного приговора. Впрочем, смерть для него — это обычный эпизод, случай или предназначение судьбы. И все же лучше его не трогать. В полной безопасности можно чувствовать себя лишь в том случае, если на острие копья масаи надет черный шарообразный наконечник. Масаи никогда никого не обманут.

На руке моран носит браслет из рога с двумя торчащими вверх рогульками. На поясе у него висит прямой меч в красном кожаном чехле, а единственное его убранство составляет замшевый плащ, ниспадающий с плеч мягкими складками. Прикрыть наготу им довольно сложно, все зависит от положения тела: то вдруг оказываются на виду голые ягодицы, то вновь мужество предстает во всей своей пленяющей красоте. Понятия ложной стыдливости не существует.

До шестнадцати лет молодые люди обоего пола выполняют легкие работы и развлекаются. Они пользуются полной свободой общения друг с другом, но при условии соблюдения некоторых правил предосторожности. Наблюдают за этим умудренные жизненным опытом женщины. С шестнадцати лет юноши носят меч и копье. И лишь когда им исполняется семнадцать, они подвергаются особым испытаниям и обряду обрезания. С этого момента они считаются моранами, защитниками первой оборонительной линии. В этом звании они состоят вплоть до тридцати лет, потом женятся или становятся воинами второй оборонительной линии (в охоте на льва) и уже не носят косы.

Процедура обрезания — наиболее значительное событие в жизни масаи. Это большой праздник племени. О начале празднества извещает великий лойбон киток из Маудули или несколько менее важный колдун — кацик лойбон из Килиманджаро.

Все юноши одного года обрезания, или так называемой рики, в течение последующей жизни составляют единый клан под общим названием, например «Львята», «Непокоренные сердца» и т. п.

Как-то я оказался свидетелем такой сцены. С ярмарки возвращалась супружеская чета масаи. Муж шел впереди, жена — на несколько шагов, как и полагалось, отставала от него. На голове у нее была пустая выдолбленная тыква для молока. Неожиданно, как из-под земли, перед ней вырос прекрасно сложенный молодой воин в полном боевом снаряжении. Преградив дорогу молодой женщине, жестом повелителя он воткнул перед ней в землю свое копье. При этом не было сказано ни единого слова. Деспотичного красноречивого жеста было достаточно, чтобы женщина покорно сняла с головы тыкву, поставила ее рядом с копьем и направилась за мораном. На тропинке осталось воткнутое в землю, еще вздрагивающее от прикосновения руки копье. А муж тем временем присел у края тропинки, скрутил папиросу и принялся терпеливо ждать.

Таковы законы масаи. И тем не менее глубоко заблуждается тот, кто думает, что жизнь морана состоит из одних удовольствий. Изжила себя межплеменная вражда, но дикие звери остались. Львы и леопарды, как и прежде, оглашают ревом предсумеречную тишину. А ведь скот — это единственная опора жизни масаи. На защиту его без малейших колебаний встают мораны. В бой моран идет совершенно нагой, вооруженный лишь копьем и щитом. Приемы схватки со зверем установлены издавна: воин приближается мелкими шажками к зверю до тех пор, пока тот не бросится в атаку. Тогда моран занимает исходную выжидательную позицию. Тупой конец копья он упирает в землю, а острие должен направить очень точно, чтобы при последнем прыжке зверь сам наткнулся на него. Вполне понятно, что сотрясению от такого толчка не может противостоять ни один воин. Он падает навзничь и, прикрываясь щитом, принимает зверя на себя. Щит достаточно велик, но и его не хватает для того, чтобы защититься от ударов мощных когтей. Счастье тому, кто хорошо нацелил копье и убил зверя наповал. Раненый же лев или леопард продолжает еще долго и остервенело набрасываться на одержавшего победу охотника, раздирая его когтями. Иногда схватка заканчивается тем, что из-под мертвого зверя воины извлекают тело убитого товарища. Редко можно встретить пожилого масаи, на теле которого не было бы шрама. Шрам — это предмет их гордости.

Мораны ведут поистине спартанский образ жизни. Они не имеют права спать на кровати, сидеть на стуле, курить табак и пить пиво. Одним словом, они лишены элементарного комфорта, чтобы не изнежить, чего доброго, свое тело.

Основным продуктом питания масаи является говядина. Ее запивают свежей, еще теплой кровью. У живой коровы стрелой пробивают шейную артерию и собирают кровь в чаши.

— Спроси этих воинов, что стоят у ворот, когда начнется период праздников, — обращаюсь я к Мандо.

Мой вопрос, как всегда, становится поводом для продолжительной дискуссии.

— Они говорят, что сейчас в соседней боме есть как раз один юноша, над которым завтра утром должен быть совершен обряд, но бвана не должен этого видеть. Разве только если разрешит джумбе.

— Ты ведь знаешь джумбе. Попробуй получить у него разрешение.

— Я его позову, а попросит лучше бвана сам.

— Делай, как хочешь, лишь бы был результат. А теперь проводи меня к той боме.

И опять беседа с воинами, сопровождающаяся жестикуляцией.

— Сегодня нечего смотреть, — говорят они. — Юноша сидит дома, а мать бреет ему голову. Готовятся к завтрашнему дню. На рассвете он должен омыться специальной водой, которая стоит в горшке за бомой.

Вождь племени оказался очень любезным и, я бы сказал, по-своему культурным и современным человеком. Он разрешил мне все, о чем я его просил, и даже пригласил переночевать в своей хижине. Но я предпочел чистый воздух и небо с Южным Крестом над головой.

Меня разбудили несметные полчища мух. Тело мое было буквально покрыто ими. Мухи — это постоянный бич всех кочевых поселений. С подобным явлением я столкнулся некогда в пустынях Сирии и Ирака. Впрочем, ни бедуины, ни масаи не делают из этого трагедии.

Утром из родительского дома выводят героя дня. Он идет голый, каким его создала природа. Его держат под руки двое друзей. За пределами бомы, недалеко от изгороди, прямо на земле расстелена шкура только что убитого вола. На нее сажают юношу. Мне прекрасно все видно. По милости джумбе около самой шкуры для меня поставили европейский шезлонг. Рядом со мной сидят несколько старых женщин.

Трое стариков следят за тем, чтобы жертва не шевелилась. Один стоит за спиной юноши, двое других держат его за ноги. Через минуту появляется фунди — хирург. В руках он держит прямоугольный кусочек заостренной жести, напоминающий скальпель. Я уверен, что нет нужды держать юношу, он и так не осмелится пошевельнуться. Если бы он закричал, его ославили бы на весь поселок: «Масаи, кандидат в мораны, а плачет, как женщина!» Операция проходит быстро, и мать уводит юношу, оставляющего за собой капли крови. Теперь он неделю просидит дома, а затем присоединится к группе таких же, как и он, разрисованных мелом юнцов, головы которых украсят птичьи перья. Они будут обходить соседей и просить милостыню. Это тяжелый период в жизни масаи, им даже мыться запрещено.

В награду за пережитое юношей ждут соблазны жизни морана. Но прежде каждый из них должен испытать свою силу и мужество: вместе с двумя товарищами убить льва.

Бой быков известен не только в Испании. Масаи гоже развлекаются подобным образом, с той только разницей, что они быков не убивают. Эти животные здесь очень высоко ценятся. Выбранный среди прочих парень — ол-ополос-ол-китенг — должен схватить быка за правый рог и удержать его на месте. Таким тореадором может быть лишь сын масаи, не имеющих никаких пороков. На счету у его отца не должно быть ни одного убитого соплеменника, а у матери — ни одной беременности, предшествующей началу периода обрезания[7]. Эм-болосат, ил, и испанская коррида, происходит в круглом дворе бомы.

Если кому-нибудь из моранов надоест положение холостяка, ему достаточно набросить пояс на шею выбранной девушки и сказать: «Ты будешь моей женой». Добыть таким образом себе жену совсем нелегко. Куда проще договориться с пожилой, ловкой женщиной, которая и набросит пояс на шею избраннице. Пойманная девушка плачет для приличия, хотя ей вовсе не всегда хочется плакать.

Женщины здесь не имеют права голоса при выборе мужа. Обычно об этом заботятся их родители. Они могут откупиться телкой от неугодного им претендента. Если же выкупа не последует, жених немедленно преподносит подарок: мед, табак и соду. Родители невесты устраивают пир. По существующим обычаям, жених должен терпеливо ждать, пока его невеста подвергнется ритуалу обрезания. Лишь через три месяца после этого она дает знать своему избраннику, что готова приступить к исполнению обязанностей жены. Жених приносит ей в дар четыре бараньи шкуры на свадебный наряд, так называемый ол-огосан, и железный браслет, который надевает на щиколотку правой ноги молодой женщины.

В день свадьбы жених приводит за рога еще двух баранов, причем непременно таких же по расцветке, как подаренные ранее шкуры, в крайнем случае бараны могут быть белыми с коричневыми головами.

Любая незначительная на первый взгляд деталь здесь имеет особое значение и носит определенное наименование. Каждая бусинка в ожерелье, каждая отметинка на палке, каждый изгиб меча — все является символом, все играет первостепенную роль. И беда тому, кто не соблюдает обычаев. Даже самый большой невежда знает, что свадебный подарок называется ингеруа насиня, баран — ол-ол-сулет, а овца — субени. Предназначенная для свадебного дара овца должна быть обязательно девственницей, иначе брак окажется бесплодным. Трудно себе представить, какие серьезные последствия может повлечь за собой пренебрежительное отношение к символическим, ритуальным условностям. Об этом известно лишь богу солнца Нгаи и его представителям на земле — лойбонам.

Избороздив Африку вдоль и поперек, можно увидеть разных людей, но масаи нельзя сравнить ни с кем. Это народ в высшей степени оригинальный. Они прекрасны в своем горделивом достоинстве, пластичны в движениях, упруги в ходьбе. Незабываемы их красивые меднобронзовые тела. Неожиданное появление одного из этих достойных воинов перед глазами неподготовленного туриста производит впечатление ошеломляющее, незабываемое.