У народов Восточной Африки

КАЯК ИЗ КОРЫ

Два паровоза, тяжело пыхтя, с трудом втаскивают непомерно длинный состав на Африканское плато, поднимая его от уровня моря на высоту пяти тысяч футов.

В начале состава помещены багажные вагоны, готовые принять на себя основной удар в случае крушения. За ними движутся вагоны третьего класса, до отказа набитые людьми в пестрых, ярких одеждах. И лишь в самом конце состава мягко плывут пульмановские вагоны с вазунгу — «привилегированной кастой» обладателей белой кожи.

На внешней стороне вагонов первого класса под каждым окном прикреплена табличка с фамилией владельца забронированного места.

Вазунгу не теснятся в вагонах и даже не стоят в проходах, как это часто бывает в их родной Улае (Европе). Здесь, в Африке, они ездят с удобствами и комфортом. Докучают лишь резкие толчки паровоза, управляемого машинистом-индийцем.

Каждый белый пассажир получает в свое распоряжение мягкое плацкартное место, постель и сетку от москитов. В связи с предоставляемым комфортом, количество вагонов непомерно возрастает, и паровозы выбиваются из сил, поднимая в гору тяжелый состав.

По мере подъема поезда пышная зелень кокосовых пальм сменяется колючками агав. Из-за недостатка влаги растительность делается уродливой, низкорослой, причудливо переплетается в немой отчаянной борьбе за тень и воду.

Местность становится все более неровной. То там, то здесь возвышаются фиолетовые вершины массивных и грозных гор. Где-то вдали, на самом горизонте, они образуют недоступные горные цепи, преграждая дорогу поезду.

Время от времени колеса отстукивают по пролетам мостов, но напрасно искать под ними следы рек. Реки давно пересохли. И на желтом песчаном русле видны лишь причудливой формы косяки пепельных камешков и зеленоватых водорослей.

Вокруг перронов стереотипные, окруженные расползающимися верандами строения с красными крышами. Поезда встречают начальники станций — бородатые индийцы в тюрбанах.

Толпа везде одинакова. Полуголые, прикрытые лохмотьями люди медленно слоняются из конца в конец перрона. Они никогда не спешат. Иногда местные жители выносят к поезду в плоских корзинах бананы, апельсины или вареные яйца. Кое-где потчуют пончиками из пресной кукурузной муки. Все это предназначается лишь для бедного люда. В распоряжении вазунгу — специальный вагон-ресторан.

Но вот пронзительный гудок паровоза выводит пассажиров из дремотного состояния. Это машинист предупреждает пастухов о приближении поезда. Впрочем, катастроф опасаться не приходится: управление танганьикских железнодорожных линий запретило быструю езду. Да и зачем спешить? Размеренно, неторопливо течет жизнь Африки, и так же, не спеша, тянется по ней гусеница поезда.

Вагоны вздрагивают на стыках рельсов. По обе стороны простираются плантации сизаля. Высокие стрельчатые стебли цветущих агав ровными рядами спускаются к красным заводским крышам.

Здесь, на станции Нгеренгере, я должен сойти и отыскать своего приятеля — управляющего плантацией. Он-то и поможет мне сориентироваться.

Гаррис живет один в огромном, комфортабельном доме с большим количеством комнат. Как управляющий, он пользуется всевозможными привилегиями. Слуги в долгополых накидках молча подают папиросы и охлажденный лимонад. Передвигаются они беззвучно, ступая босыми ногами по коврам.

Из окон дома открывается вид на роскошные клумбы, отороченные фиолетовой каймой искусно выложенных камней и мха.

Поначалу Гаррис без энтузиазма воспринял весть О предпринятой мною экспедиции. Он утверждал, что исконное население уже давно покинуло окрестности. Селения же, которые видны вокруг, — это всего лишь лагери для рабочих. Они приходят сюда из разных уголков Танганьики, не захватывая, однако, с собой ничего из предметов домашнего обихода своего племени.

— Ты только зря набегаешься, а пользы от этого никакой не будет, — говорил он во время завтрака. — He-упрямься, возьми грузовую машину. Она доставит тебя вместе с проводником до ближайшего пункта по течению реки. Дальше пойдете пешком. Вечером шофер будет ждать вас на том же месте, чтобы отвезти обратно. Может быть, где-нибудь у реки и сохранились еще деревеньки первобытного типа.

— Не стоит попусту тратить время. Дай мне ловкого парня, и я отправлюсь.

— Не спеши, дорогой! Прежде всего нужно запастись провизией и водой. По дороге ты не достанешь ничего. В Африке ты еще новичок, поэтому слушай добрые советы и не горячись. Каждому уважающему себя африканцу свойственно чувство меры. Мы не мечемся как сумасшедшие. Так нам велит солнце.

Вопреки ожиданиям Гаррис справился со всем быстро и ловко. Не прошло и часа, как перед домом стояла грузовая машина, а из нее во весь рот улыбался мне молодой проводник.

Я усаживаюсь в кабине рядом с шофером. Мы едем по узкой дороге, проложенной по мелкоструктурному грунту, и вскоре клубы поднявшейся пыли обволакивают нас желтой пеленой. Задыхаясь и кашляя, я высовываю голову в разбитое окно. Снаружи такой же туман. Не понимаю, каким чудом шоферу удается угадывать направление, да еще развивать бешеную скорость.

Этот короткий отрезок пути — всего лишь несколько десятков миль — я, наверное, буду помнить всю жизнь. Я никогда не отделаюсь от ощущений, овладевших мною в тот момент.

К счастью, мои мучения продолжались недолго. Мы остановились в настоящей девственной пуще, карликовом лесу, таком типичном для Африки, и поспешно углубились в чащу, скрываясь от клубов пыли. Здесь, за зеленым заслоном, несмотря на палящее солнце, воздух был чист и казался нам освежающим бальзамом.

Никакой определенной тропинки в лесу не было. Все они переплетались, как в запутанном ребусе, разгадать который было невозможно, но проводник Дикомено без тени колебаний выбирал ту или иную, и я, полностью доверившись ему, слепо шел за ним.

Время от времени навстречу нам попадались девушки с кувшинами на головах. Обнаженные до пояса, они величественно проплывали мимо. Под круглое дно кувшинов или выдолбленных тыкв африканки подкладывают для устойчивости плетенные из травы кольца. У многих женщин груди висят, как опустошенные мешочки. Девушек рано выдают замуж. С первого же года замужества они начинают кормить детей, и так беспрерывно год за годом. Трудности с продовольствием порою заставляют матерей кормить детей грудью до пятилетнего возраста. Нередко ребенок разделяет эту пищу со своими старшими братьями и сестрами.

— Какое племя живет здесь? — спрашиваю я проводника.

— Валугуру.

— Ты тоже принадлежишь к этому племени?

— Да, господин.

— Так слушай, дружище: ты получишь хорошее вознаграждение за каждый раздобытый для меня предмет. Я разыскиваю старинные вещи, такие, которыми пользовались твои деды и прадеды, понимаешь?

— Ндио, бвана (Да, господин).

Мы долго идем молча. Под ногами шмыгают ящерицы и ползают омерзительные, стоногие черные гусеницы. Воздух становится влажным, растительность приобретает все более сочную окраску.

— Должно быть, скоро река?

— Близко очень большая река Руву.

— Веди к ней самой короткой дорогой.

— Но там нет людей и интересных вещей.

— Ну хорошо. Веди куда хочешь, лишь бы что-нибудь отыскать. Валугуру курят табак?

— А как же, и даже очень много.

— Значит, у них есть специальные трубки для табака?

— А бвана мкубва курит?

— Нет.

— Так зачем же тебе трубки?

— Хочу показать белым людям в Улая, какие чудесные вещи могут делать валугуру. Понимаешь?

— Ндио, бвана.

— А гитары у вас есть?

— Что это такое?

Как ему объяснить? Я беру блокнот и делаю набросок. Дикомено смотрит из-за моего плеча. Видимо, больше всего ему импонируют мои способности художника, которыми я абсолютно не обладаю.

— Бвана мкубва большой мастер! Я бы никогда не сумел нарисовать такую маримбу[4]. Нет, здесь таких нет. Но я видел их у людей из племени вахехе. Иногда они приносят их с собой.

Опять под ногой отвратительная гусеница толщиной по меньшей мере с палец и длиной сантиметров двадцать. Я едва ее не раздавил. Изгибаясь и перебирая своими многочисленными ножками, она преграждает мне дорогу. Нигде до сих пор я не встречал такой массы гусениц.

Мы все еще идем по лесу. Пейзаж почти не меняется, и поэтому каждая, даже самая несущественная деталь, привлекающая внимание своей новизной, радует глаз, вливает новые силы, нарушая томительное однообразие окружающего мира. Вот и сейчас сухая желтизна сменяется вдруг сочной пушистой зеленью травы. Мы находимся уже поблизости от реки.

— Как пойдем? Через деревню или прямо к переправе?

— А здесь есть переправа? Может быть, даже лодка?

— Ндио, бвана, есть и лодка.

Сердце мое забилось сильнее. Я прибавил шагу и уже почти бегу. Радостное предчувствие гонит меня вперед. Вытирая пот со лба, я останавливаюсь у обрывистого берега. Оглядываюсь по сторонам. Где же лодка? Какая она? Обычная, выдолбленная из дерева, а может быть, каяк из коры или звериных шкур? И та и другая представляют теперь музейную редкость.

Но я не вижу ничего.

На песчаной дюне присел на корточки тощий старик и моет горшок. Кусок выделанной под замшу черной от грязи кожи составляет его единственное одеяние. Он делает вид, что не замечает нас.

Знойная тишина замерла среди неподвижной листвы, и лишь серебристые струйки воды, наталкиваясь на камыши, издают едва уловимый, но отчетливо слышимый в эту минуту шелест. Несколько фиолетовых стрекоз кружат над коровьим навозом, значит, этим бродом ходит обычно местный скот.

— Где же лодка? — спрашиваю я Дикомено.

Мой проводник в свою очередь обращается к старику:

— Машуа ико вапи? (Где лодка?)

Старик как будто нарочно замедляет движения. У него нет причин выслуживаться. Он — вольный рыбак! Не поднимая даже головы, небрежным поворотом плеча он указывает на ближайшие камыши.

— Наверное, спрятал в траве, — говорит Дикомено шепотом.

Тишина в природе обладает той необъяснимой прелестью, что заставляет каждого как бы прикладывать палец к губам. Дикомено, как истинное дитя природы, первый подчиняется ее приказам.

— Обещай ему хорошую награду, и пусть он немедленно доставит сюда эту лодку.

Вместо того чтобы быстро договориться, они пускаются в длительную беседу. Мне ничего не остается, как запастись терпением. Наконец, после многочисленных красноречивых жестов и прерываемых зевотой вопросов старик встал, потянулся, убедился в моей платежеспособности и поплелся к камышам. Через минуту оттуда донеслись его тяжелые вздохи, всплеск воды, и-из зарослей показался острый нос лодки.

Я онемел от восторга. Стою как вкопанный и не могу сделать ни шагу. Я не верю своим глазам.

Едва касаясь поверхности воды, ко мне приближается превосходный каяк из коры. Именно такой был описан недавно в одном антропологическом журнале исследователем навигационных средств Джоном Хорнеллом. Хорнелл обнаружил свой каяк на реке Пунгве в Южной Родезии и был необыкновенно горд этим. И вот сейчас перед моими глазами такое же чудо. Как же мне не радоваться? Лихорадочно подсчитываю в уме, сколько у меня с собой денег. Хватит ли на покупку каяка?

— Спроси, сколько он хочет за свою лодку. Я ее куплю у него.

И вновь начинается непонятный для меня разговор. Выразительная жестикуляция. Богатейшая мимика. Это длится несколько минут. Я начинаю беспокоиться, что назначенная сумма превысит мои возможности.

— Старик просит десять шиллингов.

— Согласен! — радостно восклицаю я. — Дам ему десять шиллингов и еще столько же, только пусть вытащит лодку на берег и выльет из нее воду. Но как мы понесем ее дальше?

— Об этом не беспокойся. Здесь недалеко деревня. Там можно нанять носильщиков.

Итак, начало блестящее. Попечитель музея будет поражен. Ведь это мои первые шаги на территории Африки, мой первый научный трофей.

Настроение мое сразу улучшилось. Я иду, посвистывая, как Дикомено. Даже натертая на пятке мозоль вдруг перестала болеть. Мы подходим к чудесной поляне, затененной листвой огромного баобаба. Сквозь просветы в чаще леса неподалеку видна деревушка.

— Слушай, Дикомено! Беги в деревню и договорись с людьми относительно лодки, а я немного отдохну под этим деревом.

Я оперся спиной о ствол дерева, а ноги вытянул перед собой. Как здесь прохладно! Стручки с семенами баобаба свисают там и тут над головой, как огромные елочные игрушки. Масса мелких птичек нашла в листве приют от солнца, и оттуда доносится их неустанное щебетание. Как хорошо лежать в полном бездействии под защитой такого великана и не думать решительно ни о чем! Лучшей и более надежной охраны, пожалуй, не найти… Но что это?

Одна из свисающих надо мною ветвей неожиданно вздрогнула и пришла в движение. Не может быть!..

Я поднимаю голову и всматриваюсь. У меня плохое зрение, поэтому я надеваю очки. На сером фоне ветви выделяются красивые треугольные пятна, и по ним время от времени как бы проходят судороги. Сомнений нет — это питон. Но где же голова? Я пробегаю глазами вдоль его туловища, образующего многочисленные кольца. Вот она! Он даже смотрит на меня своими маленькими блестящими глазками-пуговками. Язык питона нервно движется. Он явно неспокоен. Лучше его не пугать. Осторожно ложусь на прежнее место. Питон не такой большой, чтобы осмелиться на меня напасть.

Наконец возвращается Дикомено. Он подлезает под развесистую ветку баобаба и садится рядом со мной.

Подняв палец вверх, я указываю на змею и говорю как можно спокойнее:

— Нёка (змея).

Африканцы панически боятся змей и всех считают ядовитыми. Нёка внушает неимоверный ужас. Дикомено срывается с места. Он выползает на четвереньках из-под дерева на самую середину полянки и только здесь отваживается встать на ноги.

— Эта змея неопасна, у нее нет яда. Она может задушить кролика или газель, но не тебя — такого огромного парня. Иди сюда, не бойся, рассказывай, что тебе удалось выяснить.

— О нет, бвана мкубва. Нёка, может быть, не тронет вазунгу, но меня она обязательно съест. Я очень боюсь нёки.

— Тогда забирай свой завтрак из рюкзака и иди. под другое дерево. Только смотри, чтобы там не было чего-нибудь похуже.

Видимо, не в добрый час я его предостерег. Не прошло и пяти минут, как Дикомено со страшным воплем выскочил из своего нового убежища.

— Бвана мкубва! — кричит он. — Сатана! Сатана!

— Где?

— Там. Прямо у меня над головой и смотрит на меня.

Заинтригованный, я иду в указанном направлении. Но напрасно я напрягаю зрение, напрасно раздвигаю-ветви — ничего не видно.

Дикомено тем временем сломал длинную палку и осторожно тычет ею в одно и то же место на дереве. Наконец-то я увидел «сатану». Это был обыкновенный, самый обыкновенный, никому не причиняющий зла хамелеон. Цвет своего тела он подогнал, насколько мог, под цвет окружающей листвы. Покрыл коричневыми крапинками зеленую спинку, в тон ветвям придал красноватый оттенок брюшку и застыл, уверенный в том, что его никто не видит.

Я люблю хамелеонов. Не раздумывая, я хватаю зверька под брюшко и пытаюсь снять с ветки. Но не тут-то было. Пальцы у хамелеона длинные и достаточно сильные. К тому же он отчаянно шипит и широко разевает пасть, как будто хочет проглотить меня.

Африканцы считают хамелеона воплощением дьявола и всякой нечистой силы. Поэтому ничто не может заставить их дотронуться до хамелеона или хотя бы приблизиться к нему. Хамелеона никто не преследует, не дразнит, не бросает в него камнями… боже упаси! Существует поверье, согласно которому следует избегать даже встречи с ним, чтобы не вызвать его гнева. Иное дело змеи — их можно и нужно уничтожать. Вот и сейчас Дикомено отошел от меня и наблюдает за происходящим на почтительном расстоянии. Малейшее мое движение — ион побежит.

— Оставь, бвана, этого сатану. Идем лучше в деревню. Они там не верят, что ты хочешь забрать с собой эту старую лодку. Они смеются.

Что же мне остается делать? Кладу хамелеона себе на плечо и иду.

У входа в хижину широким кругом на низеньких круглых скамеечках сидят мзе (старейшие). При виде меня они встают в знак уважения. Один из них, по-видимому хозяин, берет скамеечку, вытирает ее рукой и ставит передо мной.

— Карибу (пожалуйста), бвана мкубва.

— Может быть, бвана мкубва выпьет с нами помбе?

Помбе делается из кукурузы, проса, бананов и даже бамбука. До сих пор я избегал пробовать это пиво, но на сей раз не смог отказаться. Из рук джумбе (местного вождя) я принимаю выдолбленную из тыквы чару и смачиваю губы в мутной, густой, кисловатой на вкус жидкости. Все присутствующие пытливо заглядывают мне в глаза, стараясь угадать, нравится ли мне напиток. Я вынужден притворяться, что получаю огромное удовольствие. В доказательство я поглаживаю себя по животу. Каждый терпеливо ждет своей очереди. Как почетный гость я начинаю первым.

— Превосходно! Отлично! Асанте сана (большое спасибо), — рассыпаюсь я в похвалах, в то время как мои собеседники уже подхватили чару и она медленно пошла по кругу, переходя от уст к устам, как трубка мира у индейцев Северной Америки.

Чару ко рту подносят не спеша, после чего таким же размеренным жестом вытирают подбородки. Поспешность в еде расценивается как бестактность по отношению к хозяину дома.

— А это бвана видел? — спрашивает меня джумбе племени валугуру, вынимая из-за спины длинный переливающийся на свету черный хвост антилопы-гну, предназначенный для того, чтобы отгонять мух.

Ручка, в которой он закреплен, украшена разноцветными, со вкусом подобранными бусинками. Это немного напоминает старинные гуцульские изделия. Через мои руки прошло много подобных предметов, но этот принадлежит к лучшим экземплярам. Мы бьем по рукам, и за двадцать пять шиллингов экспонат переходит в мою собственность.

Следует заметить, что многие ученые больны довольно опасной болезнью, которую можно определить как «болезнь влияний». По их мнению, каждая вещь непременно должна откуда-то «происходить» и ни в коем случае не может явиться результатом самостоятельного открытия, результатом творческой инициативы. На почве этой «болезни» нередко возникают нелепые истории.

Как-то раз при виде проволочной серьги, привезенной мною из очередного путешествия, попечитель музея в Дар-эс-Саламе пришел в неописуемый восторг.

— Именно такие спиралеобразные серьги есть в Индонезии! — воскликнул он. — Вот вам лучшее доказательство влияний Индонезии на Восточную Африку.

— Но, профессор, я бы хотел знать, сумеете ли вы свернуть проволоку иначе? Любой человек свернет ее только спиралью. Это диктуется самим материалом, и здесь нет необходимости во влияниях. Такие же спиралеобразные серьги я видел среди предметов, найденных в Мохенджо-Даро и в Уре.

— Вот, вот! Индонезия поддерживала постоянные контакты с Месопотамией и Индией.

Я был зол. Движимый каким-то инстинктом, бегу в библиотеку, хватаю первый попавшийся отчет об археологических изысканиях в странах Европы, лихорадочно перелистываю страницы с иллюстрациями. По счастливой случайности наталкиваюсь на изображение похожих серег. Под ними надпись: «Найдено при раскопках в Силезии. Польша».

Так на противоположных концах света два неизвестных друг другу мастера одинаково свернули два кусочка проволоки. Я абсолютно убежден в том, что подобные явления могут повторяться всюду.

Эти мысли проносились в моем мозгу на обратном пути в Нгеренгере.

Гаррис уже ждал меня с ужином. Я с воодушевлением рассказываю ему о своих трофеях, но он лишь снисходительно улыбается. У него другие интересы — он меня не понимает.

Завтра каяк отправится поездом в Дар-эс-Салам, а я двинусь дальше. Такая удача — прекрасный стимул. Я полон энтузиазма и энергии.