У самых брянских лесов

По грибы

Батя не раз говорил:

— Живем в лесу, пням молимся, щи лаптем хлебаем.

Во многом-то он и прав был. Живого стороннего человека, как диковинку, мы редко и встречали. Забредет случайно какой мужичонка из ближней деревни — на лаптишки ли лык надрать аль пару оглобелек припасти. Вот и все сторонние люди.

Зато лес для нас был, как для рыбака — море, а для пахаря — нива.

Бывало, еще только начнет заря отбеливаться и туман еще над землей плавает, а уже заявляется наша подружка Фекла и покрикивает:

— У, сони непутевые! Все дрыхнете? Вот окачу из ведерка — враз всхватитесь. Грибники тож…

— Да мы тебя поджидали. Сей минутой будем готовы. Какая ты додельная! — отвечает ей Большун. И тут же командует: — Живо, ребята, вставайте! Собирайтесь!

Сборы коротки: кузовки, лукошки и узелки с харчишками мама еще с вечера приготовила. А вот лапти перепутали.

— Ты куда мои лапти схватил? — спросонья всполошился Васька. — Эти мне и на нос не годятся…

— А мои Пашка подцепил. Эй ты, Черногуз! — наседает Большун на Пашку. — Подавай сюда мои лапти!

— Вот умоюсь и переобуюсь, — отвечает Пашка.

— Ты чего? Умоюсь? Все счастье и смоешь, а грибки ногами сшибать будешь, — поучает Большун.

Наконец, закинув за плечи кузовки и лукошки, а Фекла — большую плетуху, пошагали молча к лесу. Но очень скоро Фекла не выдерживает — начинает болтать с Ваней, толкает Ваську, подставляет ножку Пашке. И все хохочет и хохочет. Будто леший взялся ее щекотать.

— Хватит, тарабарка! — пытается остановить ее Вася.

— Ну, Васютка, милый, нелюдимый, не буду больше, убей — не буду…

— Полюбовалась бы зорькой да дурь из головы выкинула бы… Какая вокруг благодать…

А зорька утренняя и верно красива. Повсюду поблескивает, светится крупная роса, особо выделяясь на сплетенных пауками сетях. Небо синее, и ни единого облачка на нем. Не вздохнет и ветерок. Тишина.

— День нынче должен быть ясный и жаркий, — говорит Большун.

И чего-то он не знает! И все тропки да дорожки в дремучем лесу, и как по звездам путь держать, и где роют звери норы, и соловьи где поют. Все знает Большун.

Вступаем в лес — в стройный, сосновый, звонкий бор.

— Двигать, ребята, будем через старую пасеку, к малому становищу, — говорит, — потом к болоту Ловча, к заветному кадучку[1].

— А коль сблудимся? Что делать будем? — беспокоится Фекла.

— Ну ты-то не сблудишься. Проворна не в меру. А то денька два и на сосне посидишь.

— У, какой!

Тишина в бору на ранней зорьке — только врачун-дятел простукивает и лечит красный бор да заунывно перекликаются иволги, перебрехиваются хохлатые, в узорном оперении сойки да невзначай перед самым носом из густой травы вырвется тетерев. Вздрогнешь от неожиданности. Лесную жизнь почуешь…

Бредем поодиночке, всяк сам собою, чтобы оглядеть излюбленные местечки, обкружить болотце, пошарить в вереске. А потеряв друг друга из виду, скликаемся:

— Ау, ау! Тут я, тут…

Просторны и величавы брянские леса! Красный стройный бор с перекатами, темный-претемный могучий ельник со мшарниками болот, зеленые дубравы… Из края в край не охватить, не измерить брянские леса…

Забредешь в дебри непролазные. Дико и угрюмо вокруг. Могучие сосны, ели и белая береза в поднебесье перешептываются неведомо о чем. Задерешь голову ввысь и невольно думаешь: какой же ты маленький, какой беспомощный! И в душу закрадывается что-то жутковатое…

Где-то здесь, в лесах, таятся и лоскутки от древней речушки Брыни. Брынь-брынь, а купчик брякнул мошной и сказал: «Быть тут городу Брянску!» И на холмистом берегу реки Десны вырос город. Так повествуют деды-старожилы.

Но еще издревле ступала здесь нога человека. О чем бабушка Сыроежка так говаривала:

— Утеклецы те люди были. От царских служек в непроходимые леса забивались. Брянскими разбойниками их прозывали. Но простому люду зла не чинили. А купчиков да господ каких — начисто обирали. А то и вовсе сничтожали. Следы их стойбищ — неглубокие ямы от незатейливых жилищ-балаганов да колодец, в котором все давно сгнило, перегнило и мхом заросло, можно и теперь отыскать. В память о них эти места и по сей день зовутся Большим и Малым становищем брянских разбойников…

И кажется, те древние люди неслышно притаились за деревьями, бородатые, с взлохмаченными головами, с дубинками в руках, и вот-вот выступят…

Часа через три-четыре наша ватага, истомленная душным бором, стягивается к болоту Ловча, к кадучку.

— Что ты скажешь? — разглядывая свои штаны, сокрушается Ваня. — От штанов одни лоскутки остались.

— А у меня лапти разъехались, — подает голос Пашка, — онучи вместо лаптей надо прилаживать…

Я же и вовсе без лаптей остался. И хвалюсь:

— А мне так еще легче! — и пританцовываю на одной ножке.

Спокоен только Васька. Он раскинулся навзничь на зеленой траве и, почмыхивая носом, наблюдает за коршуном в небесах. Вроде бы вместе с ним парит в поднебесье. Мечтатель…

У кадучка был лишь короткий привал — маленько перекусить да испить горьковатой, отдающей болотом водицы. И снова в путь.

— А грибки-то мы проспали, ребята, — неожиданно говорит наш вожак. — Навалился из деревенек народ спозаранку — оставили нам одни корешки. Не двинуть ли нам за болото? Там-то мы кузовки враз наполним…

Но что за болото — Ловча? Нами, меньшими, оно не изведано. Большун нам объясняет:

— Такое это болото — и за летний день не обогнуть. Топь тож непролазная и змеи кишмя кишат…

А мы на все согласны.

— Пошли, ребята! — подает голос Пашка. — Раз наметили — кровь из носа, а грибков надобно набрать…

— Я перед держать буду, — хорохорится Фекла.

— Ну, раз так, — говорит Большун, — ломайте хоть вот эту березку и цепляйтесь за нее. Будем двигать в один след, как волки, полным выводком.

И полезли в болото. Впереди Фекла, за ней — Васька, Пашка, я и последним — Большун. Он командует Фекле:

— Вправо, влево, прямо держись!

Поначалу болото казалось вовсе не страшным. Но чем дальше от берега, тем труднее путь. Бредешь по пояс в рыжей жиже, болото как живое, так и ходит ходуном: то провалишься в пучину, то дохнет трясина и выкинет тебя наверх. Остановись на минуту — засосет на месте.

Ловчее всех Фекла. Она, как коза в капустнике, прыгает с кочки на кочку без промаха. И посмеивается:

— Ну, ну, ребята! Давай по моим следам!

А у Васьки что ни прыжок, то неудача: попадает между кочек.

— Вот будь неладна! Прорва и есть прорва…

Никудышные дела у меня. Босиком так и прохватываю верхний болотный наст. На каждом шагу ныряю чуть ли не по самую шейку. Хорошо еще, что за мной бредет Большун. Он то и дело выхватывает меня наверх.

Так и бредем, плывем. Припекает ласковое, приветливое солнышко, подувает свежий ветерок, колышет чахлые кусты да желтую траву-осоку. В стороне справа проглядываются просторные заманчивые луговины с белыми цветами. Но это обман. Трясина там и топь бездонная, цветы бездушные. Ступи только — каюк!

Зато раздолье здесь уткам разных пород. Не счесть и дупелей, бекасов. А коростели-драчи без отдыха надрываются:

— Драть, драть, отдирать…

Беспрестанно курлыкают журавли:

— Кут-тырло, кут-тырло, кут-тырло!

Но вот Фекла вдруг замерла на месте и таинственно шепчет:

— Братцы мои миленькие, слушайте, слушайте! Возня какая-то в болоте! Не черти ли чертыхаются?

Вся наша ватага тоже застыла, не замечая, как болото делает свое дело — засасывает. И слышим: впереди, в кустах, барахтанье, охи, вскрехи и фырканье.

Фекла вскрикнула и упала промеж кочек, затаилась.

— Ребята, лоси двигают! Ату, алю! Аля-ля!

И вслед за ним покатилось:

— Держи, лови! Гой, гой!

Лоси бросились в сторону. Затрещали кусты, захлюпала, зачавкала болотная грязь. И постепенно все затихло.

Поднялась и Фекла — вся рыжая, блестят лишь глаза да белые зубы. Трясется, еле лопочет:

— Ой, братцы мои, наваждение! Навовсе чуть болото не затянуло. Где я?

— Да тут ты, на кочке стоишь. Храбрая какая!

— И, родимые мои, крепко я чертей боюсь! Глянула — а там рогастый!

— Да от тебя и черти сбочь свернут, — говорит Ваня, — красива не в меру и лихости хоть отбавляй.

И снова бредем, плывем. Под ногами все хлюпает и волнами ходит, как на пружинах…

Вот какие брянские леса! Казалось, болоту и конца не будет. А вот уже раскинулось перед нами широкое поле. На холмистых перекатах белеют пески. Вокруг поля темнеет мощный бор. И чудится в нем что-то сказочное — простор и величие. Он-то нам и нужен…

Сосны и ели в два-три обхвата, на макушку глянешь — шапка валится.

— Мачтовый, настоящий корабельный, — закинув голову, сообщает Большун.

Но грибов тут и в помине нету. Все ягодником заросло: черникой, голубикой, черномалинником и костяникой. И мы, словно тетеревиный выводок в клюквенном болоте, рассыпаемся по ягоднику на кормежку. Неугомонная Фекла и здесь покоя не дает:

— Васютка, глянь, какие! Глазастые, а смашные — язык проглотишь!

— Дуреха! Да это ж волчьи ягоды, отрава! Скорее водой отпивайся, авось пройдет!

… Скоро мы зашагали в глубь леса. Появились бугры и подернутые мхом лощины. Меняется и лес — красуются дубки, белая береза и липа.

И грибов тут — по десятку, по два в семейках, прямо на виду. Тащиться в этакую даль через болото немного находится охотников.

Фекла, широко раскинув руки, мечется от семейки к семейке белых грибов-боровиков, выкрикивая:

— Чур, мои! Чур, мои!

— Все твои, — смеется над ней Большун. — Снимай-ка платьишко, а то плетушка твоя внакат будет…

Но Фекла вовсе не жадюга. Азарт ее захватывает. Заметит издали белый гриб и летит к нему. А по пути пяток ногами стопчет.

Нет, так грибы отыскивать не годится. Иное дело — бредешь медленно-премедленно, зорко проглядываешь каждую пядь. И вдруг под желтым листом либо под хвоей, а то и под зеленой травой замечаешь коричневое или нежно-желтое пятнышко. И застываешь на месте. Душа в пятки уходит. Гриб! Белый…

Грибникам, как и охотникам, положен привал.

Распластались мы под кудрявой березкой на поляне, и враз охватила всех дремота сладкая-пресладкая. И неизвестно, когда бы сумели мы проснуться, если бы не вожак. Он-то за все в ответе.

— Вот так вздремнули! — всполошился Большун. — Живо, ребята, вставайте! Вот-вот ночка спустится.

Ночь не заставила себя долго ждать. В лесу она внезапно наваливается. Обратно к хатке шагаем, минуя болото. Хоть и доведется топать, как говорится, семь верст до небес и все лесом, да делать нечего. По лицу хлещут невидимые ветки. Натыкаемся на кочки, на валежник. Не хочется ни шутить, ни говорить. Всяк сам собою занят, — как бы скорее дотянуться до хатки.

Только изредка подает голос Большун:

— Держитесь, ребята, поплотнее, цепляйтесь друг за друга.

Теперь он сам впереди идет, никому не доверяя. И как-то минует и вывороченные с корнем деревья, и топкие болотца, и густые заросли. Да на ходу еще приговаривает:

— Фекла, жива ль ты? Медведь не сцапал? Эх, звездочка, звездочка, проснись, покажись! Никак пути-дорожки не видать. А! Показала медведица свой хвост…

И вдруг ночную тишину нарушило жуткое завывание волка. И вслед за первым на разные голоса со всех сторон начали отзываться второй, третий, пятый… У-у-у! Душу мотает, мороз по спине полез. А Фекла шепчет:

— Ох, родимые мои! Последний конец настал. Вчистую всех прикончат.

А тут еще над нашими головами раздается дикий вскрик:

«Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Ух, ух, ух!»

И перекатным эхом понеслось по лесу:

«Ха! Хо! Ух! Ха! Хо! Ух!»

И снова наступает тишина — зловещая, таинственная.

Васька поднимает Феклу и говорит:

— Ну что ты, аль сову не слыхала?

— Братцы мои родненькие, да ничегошеньки я не вижу. Куриная слепота одолела, — всхлипывает Фекла.

— Ладно, давай карабкайся на загорбок, — говорит Большун.

И все семь верст до самой будки путевого обходчика тащит Феклу на собственных плечах.

Чем же притягивает, чем же манит к себе лес? Вот так наплутаешься за день, ног не чуешь. И даешь себе зарок: «Ни за что больше вдаль не потяну». Даешь, а сам думаешь: «Ну как же не изведать еще невиданные места? Как усидеть дома?»

И приплетешься из леса домой — отчего-то все по-иному выглядит: веселым, приветливым, будто подновили тебя самого.

Кажется, и дело-то пустяковое — грибы собирать, а так они взбудоражат — всю ночь потом перед глазами маячат. Никак от них не отделаться. Да и как сказать — не только ради удовольствия ходили мы в лес. Была в том и нужда немалая.

А что нам давали грибы — расскажем в следующей главе.