Ученый народ

— Растут ребята, отец, — однажды сказала мама. — Как же дальше быть? В школу бы их отдать…

А как отдашь, если раздеты, разуты? Ведь на людях будут. Да и кормить отдельно от семьи доведется. А жить где? Не набегаются ребята каждый день за десять верст… Ох, мало ли чего надо…

— Придется телушку со двора долой, али овцу побоку, — сказал отец. — А квартирку я им наглядел у Гусачихи — добрейшая старушка. Сготовит что по малости. Харчишки-то со двора сами таскать будут…

Так наши старшие — Ваня, Вася да Пашка — были определены в школу. Рады они были несказанно. Мордахи светятся улыбками, глаза веселые. А мама им наказывает: и берегитесь, и не озорничайте, и бабушку слушайтесь, Гусачиху…

— Большун, спрос с тебя будет, — наставлял отец Ванюшку. — Ты у меня гляди, чтобы все было в аккурате.

Мама собирает в сумку хлеб, картошку да яйца, запихивает ребятам в карманы орехи, еще раз каждого оглядывает, потихоньку прижимает к себе, гладит по головам.

Бедная мама! Сколько приходится ей выносить на своих плечах! Раньше всех встать поутру, позже всех лечь, каждого обиходить, каждого обласкать. А уж если прихворнул кто-либо, задержался, вовремя не явился, так она и вовсе забудет и про обед, и про сон, все будет выглядывать в окно, прислушиваться к малейшему шороху.

Вот все готовы. Батяня впереди, за ним Большун, Вася, Пашка. Пошли, зашагали!

А мы, младшие, высыпали все до единого, провожаем.

И скрылись уже из виду, только помахали нам шапками…

Стоим, приуныли, будто потеряли что-то. Сиротливо стало вокруг.

… За одну парту уселись наши старшие, хоть и не были равны по возрасту.

А придет суббота, все вместе снова собираемся. Тогда в хате стоит гомон, как на ярмарке. Ванюшка занятные стихи нам читает, Пашка о разных странах рассказывает, о трех китах, на которых земля держится. Видит, что мы всему верим, и привирает безбожно.

А младшие рады еще и тому, что с приходом старших обувка, одежонка, какая ни на есть, пусть не надолго, но поступает в общее пользование — деления на «твое» и «мое» мы не знали.

В застолье тоже веселей, как все соберутся. Чашка полуведерная подавалась. В одном кругу и большие и малые, как добрая артель. Стукнет глава семьи по чашке ложкой, это и команда — начинай. Но чтобы тихо, мирно, и помилуй бог, вперед всех лакомые кусочки выхватывать. Найдется виновник — получай ложкой по лбу. И помалкивай.

А два раза батя по чашке стукнет и скажет: «На жак!» — тогда все дозволено. И кто шустрее да ловчее — раза два-три обернется.

После обеда батя, бывало, скажет:

— Ну-ка, грамотеи, пособите отцу. Пишите барину записку.

— Что, батя, писать барину?

— Пиши так: «Ратнику отпущено сена — один стог и один копяк. Чепику только стог, а три копяка задержаны в залог, потому как Чепик не представил расчета с конторой».

— Как же, батя, писать барину «копяк»? Надо бы писать «маленький стожок», — возражают наши грамотеи. — Да и Чепик и Ратник — это же не фамилии, а прозвища.

— Вот заладили — прозвища! — усмехается отец. — А те и сами свои фамилии давно запамятовали. Всяк их знает по прозвищу, кого ни спроси в деревне. И сено тож: стог — это стог, а копяк — это если скинуты копны три-четыре вместе. Потому пиши, как велю. А я скреплю.

Скреплял отец документы тремя крестиками (он не умел расписываться), а учет лесных угодий барина, порученный ему, вел на дубовом батожке. Зарубинки, крестики, вырезки разные — точная грамота, ни стереть, ни подправить…

Телушки и овцы, проданных батей, хватило не надолго. Скоро невмоготу стало для семьи ученье наших ребят. Тогда на выручку пришла старшая сестренка Маня.

— Пойду, — говорит, — на работу, к барину на скотный двор.

— Что ж делать, доченька, — ответила мама, — не иначе, приходится впрягаться. Надо как-нибудь вытащить ребят из темноты.

А батя, глядя на Маню, сокрушенно промолвил:

— Выходит, бит небитого везет…

В страдную пору бегали и мы, подростки, работать на барский двор: табак под корень срубали да отвозили его на лошадях в больших телегах к табачным сараям.

Долог рабочий день на барском дворе, от зари утренней до зари вечерней — восемнадцать часов. А случалось, и вечера немало прихватишь — когда вдруг заявится сам барин. Зычно кричит на все поле:

— Нажми, нажми, ребятушки! Перестоялся табак…

— Черт бы его взял вместе с тобой! — негромко переговариваются бабы из соседних деревень, работающие на поденке. — Больше гривенника все одно ведь не заплатишь…

Ну, а подросткам, вроде нас, за тот же длинный-предлинный день цена и вовсе медный пятак.

Барин Семен Егорыч на сивой кобыле носится по своим угодьям. Всюду покрикивает:

— Шевелись, шевелись, работяги! Летний день — год кормит…

— Вон-на! День год кормит! — толкует дочерна загоревшая пожилая крестьянка, изможденная, с поблекшими глазами. — А мы полный год в работе маемся, и дай бог, чтобы хлебушка до рождества достало. А там на картошке перебиваемся, в левую руку и взять нечего…

И все эти люди, крестьяне, хоть барин и скроется из вида, все равно торопятся во всю силушку, обливаются по́том: с поля табак увозят, складывают в копны просушенное сено, вершат стога и скирды жита, приговаривая:

— Мужики! Как бы дождик не брызнул! Пропадет добро зазря…

Таков уж русский человек: язык лопочет, а руки, знай, дело делают…

Вот так и жили. Не сладко ели, на голых досках спали. Но крепко держалась семья на верности, на любви. Тем и брали.

Загрузка...