У самых брянских лесов

Ярмарка

Вот вам, ребятухи, и грибы-боровики. А чтобы до дела их довести, большая маята предстоит и маме, и старшей сестренке Мане. Долго они возятся возле печи — надо докрасна ее накалить, начисто под вымести. Три-четыре раза мама в лохани помело смачивает и все возит им в печи. И лишь после этого на голые кирпичи загружают полную печь грибами. Да еще и второй ярус на железных листах сооружают. А печь артельная — семь кузовков вмещает.

Находилась работа и для нас, детворы: очистить грибы от мусора, протереть тряпочкой, чтобы ни одной песчинки не осталось. Надоедливая работа, но что поделаешь — надо.

Вечером, как только остынет печь, надо разгрузить ее, сухие грибы нанизать на суровую нитку, а те, что с сыринкой, отправить на печку досушиваться.

Ну, а самые мелкие, по пуговочке, боровички мама томит в уксусном взваре. И до того они вкусны, эти маленькие, — и сытны, и душисты, и ароматны — язык проглотишь.

— В меру, в меру, ребята, наваливайтесь, — предупреждает мама. — Это не картошка. Горя потом с вами хватишь.

Но, помнится, горя от таких лакомых грибков вовсе не бывало. А знай только облизывайся да водичку взахлест попивай.

Сушеные же грибы шли на продажу.

Бывало, батяня говорит:

— Собирайся, ребята, на ярмарку поедем. Грибы повезем продавать.

— Всех возьмешь? — загалдит сразу весь выводок.

— Куда со всеми тронешься? На двух телегах всех не поднять! Черед вроде бы Пашки и Гришки пришел. Старшие-то не раз на ярмарке бывали…

И мы с Пашкой — на седьмом небе. Чего только не слыхивали мы от старших братьев об ярмарке: и медведь ручной там разные фокусы выделывает, и обезьянка танцует, и заморские свинки счастливые билетики вытаскивают!.. А завлекательнее всего — карусель. Вертится да кружится она, музыка наигрывает, а ты верхом на коне катайся, дух захватывает…

— Ну что же? Принимайтесь-ка, ребята, за сборы…

Ванька да Васька мерина Мальчика в телегу закладывают. Понятливый Мальчик сам помогает себя запрягать. Вытянет шею и головой в хомут пролезает, сам же и между оглобель станет. Смирно стоит.

— Умница, Мальчик! — хвалит его батя.

Батяня усаживается боком на край телеги так, что ноги свисают до земли, в левой руке — вожжи, в правой — кнут. Мы с Пашкой забираемся на мешки с грибами и вертим головами, как хохлатые галчата в гнезде. Вся семья — большие и малые — окружают воз, провожают нас на ярмарку.

— Гляди же, отец, за ребятами, — дает наказ мама, — неровен час — стопчут в толкучке…

— Ладно, ладно, мать, чай не маленький! Ну, с богом, поехали!

Чуть шевельнул батя вожжами, Мальчик уж навострил уши и с места тронул веселой рысцой. Только пофыркивает да селезенкой поекивает.

— Ну-ну, пошел, Мальчик! Никак пути-дорожки одним лесом верст двадцать пять наберется да гаку с пяток верст полями будет… — не то нам, не то Мальчику рассказывает батя.

А вот и темный зеленый бор начался. Тут сплошь почти один ельник да кое-где, стараясь выдраться к солнышку, проглядывают тонкие, прогонистые сосенки. Здесь и в светлый день мрачно, сыро и неприветливо. Разлапистые ветви елей то и дело задевают нас с Пашкой.

— Держись, ребята, крепче, — предупреждает батя. — В таких-то глушных лесах частенько на дереве кровожадные рыси тулятся. Затаится этак среди сучьев и сверху кидается. Лихой зверь, хитрый. Но чтобы на человека нападать — таких случаев почти не бывает. Человек есть царь природы на земле. Все ему подчинено, все на свой лад приспосабливает. Да вот поди ж ты — силен медведь, да воли ему нет… — рассуждал вслух отец.

Выбрались на полянку, и снова ласкает нас чуть подернутое дымкой августовское солнце. Дорога ровная, хоть боком катись. Мальчик, вскидывая голову и отбиваясь хвостом от оводов и слепней, пошел вскачь.

Повстречалась на нашем пути резвая речушка Ревна.

— Почему Ревна?

— Да потому, — отвечает батя, — что в пору вешних вод ревмя ревет.

Но и сейчас, летом, речка тоже не тиха — помурлыкивает и катит свои воды бодро и весело. Дно прозрачное, песчаное, вода — светлая.

Мальчик, не оглядываясь на хозяина, — видно, не раз уже испытывал этот брод — осторожно вошел в речушку и, добравшись до середины, остановился. Всхрапнул, потрепал мокрым хвостом по бокам и наклонился к воде. Жадно начал пить. В глотке у него забулькало, как в ручье.

— Ну, ну, Мальчик, освежись, — ласково говорит батя.

А мы с Пашкой переморгнулись да как бубухнем в речонку. Только столб брызг взметнулся. Мальчик испуганно рванул телегу и вынес на берег.

— Вот-то неслухи! — напустился на нас батя. — Вылазь немедля! На ярмарку поспевать надобно. К полуденкам, гляди, самый торг завяжется…

Но не так-то просто угомонить нас. Го-го-го! Да га-га-га! Шум и смех от всякого пустяка.

И катим уже посреди широкого, просторного поля. По желтому жневнику повсюду разбросаны копны сжатого жита. Ряд в ряд выстроились, как солдаты. На копнах восседают вороны и сороки. А вдали, ближе к лесу, — тетерева. Жируют в вольных хлебах.

Вдруг обочь дорожки из густого бурьяна вырывается косой и, прижав уши, катит за пригорок.

— Лови! Держи его! — кричит Пашка.

— Хватай его за хвост! — ввязывается батя и посмеивается. — Да хвост-то у него — цветок, никак не вцепиться.

Мальчик, прянув ушами, еще веселее пошел. Город учуял. Тут уж мелькают по сторонам узкие полоски конопляника, рыжеватой гречихи и свежескошенного клевера. Вдали, поигрывая на солнце, засверкал церковный купол.

— Тут брянским лесам и конец? — спрашивает Пашка.

— Да нет. Этот городишко неведомо как затерялся в брянских лесах. А сами-то леса брянские, почитай, и до Москвы тянутся — не в одну сотню верст уложишься…

Теперь мы едем уже не одни. Много дорожек проторено из дремучих лесов, из зеленых дубрав, из деревенек и хуторов. И все сбегаются к одной широкой дороге, ведущей в город Ревны.

По дороге катят и ладно сбитые, крепкие телеги, и жидкие, тряские дроги, и даже настоящие фаэтоны. На привязи возле телег и дрог — коровы, бугаи и разных мастей и возрастов лошади. Около возов вольно гарцуют стригунки-жеребятки, прижимаясь временами к бокам кобыл. На возах — телята, овцы, свиньи.

Мужики в по-праздничному белых холщовых рубахах, в белых портках и в лаптях с белыми онучами. На черных поясках болтаются кожаные карманчики — мошны с деньгами.

Бабы с высокими кокошниками на головах, разукрашенными стеклянным мелким бисером, девки в цветастых сарафанах и таких же подшалках-платках, в плисовых безрукавках-хустках.

Все едут купить, продать да себя показать и на людей посмотреть…

Наконец мы на ярмарке. Обширная площадь сплошь забита телегами и дрогами.

— Подворачивай сюды, Григорьевич! — зазывает детина с пышной черной бородой. — Соседями будем.

В нос бьет запахами дегтя, конского навоза и пота, свежескошенной травы. Шум, гомон. Свистят вокруг свистульки, глиняные петушки — это надрываются ребятишки, надув щеки и выкатив глазенки.

Оглядевшись вокруг, в самой гуще толпы мы видим волшебную карусель. Она вертится, поблескивая на солнце, словно кокошники у баб, украшенные стеклянным бисером.

— Ну, ребята, пошли ярмарку поглядим…

На зеленой траве, поджав под себя ноги, полукругом сидят слепые с непокрытыми головами, окруженные плотным кольцом зевак. Возле них мальчишки в лохмотьях — поводыри-следопыты.

Наигрывая на лирах плакучие напевы, слепцы слаженно выводят:

В лад им подхватывают тоненькими голосами поводыри.

Из толпы в шапки слепых летят копейки. Но их еще в воздухе ловят руки поводырей. И тут же один из них мчится покупать сласти. А когда возвращается, все, по-воровски переглядываясь, принимаются втихомолку уписывать белые мятные жамки — пряники.

Но их незрячие хозяева — и как только они чуют! — то и дело таскают своих следопытов за вихры, приговаривая:

— Коцарь, моцарь, малохончик! Цыц!

Вот так убогие! Как измываются они над своими помощниками!

— А куда тем деваться? — объясняет батяня. — Батьки и матки у них нету. А в поводырях хоть куски вольные, жив будешь. Пусть из последнего, а русский человек слепому да калеке всяко кусок хлеба подаст…

Дальше батя ведет нас в обжорный ряд. Тут и вовсе не понять, что творится. И крики, и песни, и гармонь, и пляска на разный лад.

— Пошли отселе, — берет нас за руки батя, — тут и впрямь стопчут…

И мы попадаем в лошадный ряд. Здесь цыгане верховодят. Цыган с черной как смоль бородой, с орлиным носом, в заплатанном черном сюртуке обхаживает мужика в зипуне с рыжей бородкой и выпученными бараньими глазами.

— Э-э, гаму, гнедой не конь, а птица! Из аглицких рысаков будет. Красавчик конь, умница!

Птица-гнедой под цыганскими ласковыми руками танцует, на дыбы всхватывается. Зипун от него и глаз не отрывает. Берет его за зауздок, легонько храп сжимает, в зубы заглядывает. А этот птица-конь, почуяв мужицкие руки, сразу становится самым мирным и ленивым конягой. С места не желает ступить.

— Четвертной цена! — гудит черная борода.

— Красненькую! — пищит рыжая.

И бац-бац по рукам.

— Ни по-твоему, ни по-моему — гони две красненьких!

— И рубля не прикину! — упорствует зипун.

Повсюду идет торговля.

— Пора и нам за дело, — говорит батя. И мы возвращаемся к своему возу.

А вот и скупщик грибов подходит к нам.

— Доброго, доброго, Григорьевич, здоровья! — приветствует он батю, щуря маленькие, глубоко сидящие хитроватые глазки. Вроде бы добродушный старик — все посмеивается.

— Здоров, Шмуль Соломонович! А я подумывал: неужто старый грибник к Фролову дню не припожалует?

— Как можно, Григорьевич! Сам подумай — волка ноги кормят. А мне, бедному еврею, много ли надо? По зернышку да по зернышку, как птичка-невеличка. И хватит.

Он начинает осматривать наши грибы. С усмешечкой, от которой трясется его светлая борода, норовит побольше отделить к низшему сорту. Но батя говорит:

— Ой, Соломоныч, ты не токмо бедный, а и хитрый еврей! Давай-ка делом да по-божески. Лучшего гриба ведь на всей ярмарке не сыщешь. Вот так-то…

Соломоныч и сам знает, что такого поставщика, как батяня, упустить никак нельзя. К тому же и дружба, и знакомство у них исстари ведется. И он забирает все грибы подчистую.

Он обходителен и не скупится на мелочи.

— Вот это вам. Эко, молодцы какие! — и протягивает нам с Пашкой белые жамки.

— Хитрый торговец — расскажет, размажет и худого слова не скажет, а любого вокруг пальца обведет, — говорит о нем батя. — Да и то подумать — жить-то ему как-то надобно. Поди, тож незавидная доля… Ну, а теперь на карусель, по коням! Седлай, Пашка и Гришка, поехали!

Гремит музыка, барабан гудит. Завертелось все, закружилось. Но где сели — там и слезли. А ярмарка по-прежнему так и кружится, так и вертится перед глазами.

Вдоволь набродились — пора и отдохнуть. Уж вызвездило, прохладой потянуло. Батя лег посреди телеги, мы пристроились по бокам. Накинули зипун, прижались к бате — тепло.

Но глаз никак не сомкнуть. Все еще вертится и крутится. Шум, говор то помалу стихает, то вновь вспыхивает нескладной пьяной песней, чьим-то плачем, мычанием коров и всхрапом коней.

На другой день ярмарка заканчивается для нас покупкой чертовой кожи на штаны и пиджаки, ситцу на рубахи да картузов и шапок. И, как водится, гостинцев: мятных пряников и сладкого, похожего на коврижку папошника на всю ораву. Ведь ждут нас, встречать будут…