У самых брянских лесов

Барчуки

Случалось, бывали у нас незваные гости.

Однажды июльским утром открыли охотники на деснянских лугах такую стрельбу — чертям тошно.

— Кто бы такие могли быть? — прислушиваясь к стрельбе, гадал батя. — Не приезжие ли какие? Наши-то местные охотники зря заряды тратить не станут…

А пальба между тем все приближалась к хатке. Выстрелы басовито разносились по окрестностям.

Скоро показались и охотники. Ватага — человек пятнадцать.

— Это же барчуки, — сказал батя, — а с ними и сынки пристава да попа благочинного. Теплая компания, ничего не скажешь…

Всего-навсего лишь у двоих охотников болтались на тороках утята.

— А шуму-то сколь! Гольтепа, одно слово…

Вслед за охотниками подъехал фаэтон. В запряжке — пара серых орловских рысаков в яблоках, на облучке — самый главный ловчий — Фома — с широченной огненной бородой.

Подвалил фаэтон к развесистому, могучему дубу. Началась разгрузка. И чего-то там не было! Корзины плетеные с разными кульками и свертками, бутылки с разноцветными ярлыками. Да всего нам издали было и не перечесть…

Но оказалось, что и этих припасов недостаточно. Один из барчуков, смахивающий на птицу удода, поманил к себе батю и сказал:

— А ну, Феодор! Дать сюда свежего сотового меда, кипящий самовар да карасей и лещей. Юшку будем варить. Понял ли, Феодор?

Лицо у барчука было продолговатое, а сам он щупленький, с узкими плечами, нос, как шило, остренький. Струган-переструган, фуганен-перефуганен, и вроде бы человек получился, но чего-то словно недостает, что-то не настоящее…

Большун сказал:

— Ей-бо, настоящий удод!

— Вон-на! Феодор! — сердито промолвил батяня. — Перекрестил! Поди-ка, как охранцузились! Нет, гольтепа, одно слово… — Что означало: никчемные люди.

— Но что поделаешь? — продолжал он в раздумье. — Люби не люби, а жалуй… Эвон, как жизнь-то построена…

Мы, ребята, видели, что и вовсе-то он этих господ не жаловал. А все же угождал. Но почему? Ответа на это не было…

Тем временем батя напялил на голову сетку, зажег дымную гнилушку и опустошал свою пасеку. Кстати, там всего-то и было две колоды, две семьи. А нам скомандовал:

— Давайте-ка, ребята, хоть каких ни на есть карасиков бреденьком натаскайте.

— Каких им карасиков? — проворчал Большун. — Плотичками обойдутся… — Но все же взялся за бредень.

А мама торопилась с самоваром и, глотая невольные слезы, вынимала, видимо, из своего девичьего приданого единственную скатерть…

Под дубом, там, где обычно по вечерам собиралась наша семья, начинался пир. В котле на таганке варилась уха, Удод на вертеле поджаривал двух утят. Хлопали пробки, лилось вино, звякали друг о дружку пустые бутылки. Вокруг валялись объедки, куски хлеба…

Потом охотники открыли стрельбу по порожним бутылкам, стреляли и по шапкам.

Мы же, сбившись в гурток возле хаты, дивились: что это барчуки так разбушевались?

— Да на это много ума не надо, — сказал батя. — Одно баловство. Глядеть постыло. То-то добро зря гадят… Дармоеды! Не сеют, не жнут, а божий дар ногами топчут. Хлебушко топчут… Тьфу!

И казалось, вот-вот батя не выдержит, сорвется и выскажет барчукам все начистоту.

— Нехристи, что ль? — не удержалась и бабушка Сыроежка. — Уж чего-чего, а хлебушко у мужика, да и у всякого человека душу и сердце наполняет умиленностью. А тут… Погибели на них нету…

Мама стояла, скрестив на груди руки, глядя на своих питомцев, не обсохших еще после ловли карасиков. Тихо, с горечью она промолвила:

— Вот какая наша долюшка…