Убийственная лыжня

10

Самое неблагоприятное время для начала полицейского расследования — это вечер пятницы. Лаборатории только что закрылись, в учреждениях уже никого нет, хрипло звонят телефоны в опустевших приемных ратуши. Одиноко работающие компьютеры отсылают обратно сообщения out-of-office — разве с этим человеком вы еще пару минут назад не разговаривали по телефону? Аварийные и дежурные службы в выходные укомплектованы вторым составом, который информирован только о самом необходимом; кроме того, у подменяющих традиционно плохое настроение и никакого желания приходить кому-то на помощь. А если к тому же еще хорошая погода! Свидетели, которых нужно было срочно допрашивать, разъехались, повлюблялись или занялись здоровьем. Подозреваемые спокойно уничтожают следы, закрывают временные интервалы, пользуясь субботой, уходят с линии огня, а день господний воскресенье используют для того, чтобы скрыть свои преступления.

В такой субботний вечер, в светлый голубой день, почти такой же голубой, как глаза младенца, гаупткомиссар полиции Губертус Еннервайн ехал по медленно ползущей железной дороге местного значения в район долины Верденфельс. У него было прекрасное настроение, так как он надеялся вечером вернуться обратно и потом спокойно подумать, что ему предпринять в выходные. Но сейчас он сидел в вагоне первого класса и наслаждался великолепным видом замерзшего озера Штарнбергерзее, проносившегося мимо, окруженного виллами и овеянного легендами. Легкий пар, поднимавшийся над озером, дополнял красоту картины. На остановке Фельданфинг вошли двое тинейджеров и молча заткнули уши iPod-ом с двумя наушниками, и Еннервайн попытался по неподвижной, высококонцентрированной мимике этих двоих угадать, что они в данный момент слушали. Никакого шанса: это мог быть бусидо, французская грамматика или новые приключения Пумукля. Еще слава Богу, что подростки редко совершали убийства, подумал Еннервайн, на их лицах ничего невозможно прочесть. Поезд остановился в Тутцинге, там они, все еще связанные кабелем, вышли. Замерзшие поля Хугфлинга пролетали мимо, плавно извивающиеся пашни, под которыми уже поджидали рапсовые семена, которые весной окрасят ландшафт ярко-желтыми цветами.

Начальник послал Еннервайна в курортный город из-за этого темного дела. Сообщение о падении датчанина прошло по всем средствам массовой информации. Один свидетель даже утверждал, что видел выстрел, и свидетель изобразил это до некоторой степени убедительно. А при таком неясном подозрении на особо тяжкое преступление не обойтись без криминалиста. Как будто бы криминалисту больше делать нечего, подумал Еннервайн. Сомнительного свидетеля звали — минуточку — Вилли Ангерер, но сейчас Еннервайн стал просто смотреть в окно, ведь уже показались первые предвестники Альп, мощно и первозданно приветствовали Карвендель и Веттерштайн, сверкающие серебром зубчатые композиции нарядных вершин до двух тысяч пятисот метров высоты, некоторых гигантов при дующем с гор фёне можно было различить уже от Мюнхена, других — только примерно от Даниеля, конусообразный Пиз Протц в Тироле, небольшой нахальный привет из Австрии, можно было увидеть только в предгорьях. Промелькнуло Мурнауское болото. Вороны взлетели, как будто бы их подбросили совковой лопатой, и снова бросились вниз на разрисованные лыжными трассами снежные холмы. Несколько миллионов лет тому назад, в мезозойскую эру, здесь было морское дно. А там, где сейчас опустились вороны, наверное, их первые предки, птерозавры, внушающие страх морские разбойники, ныряли в поисках пищи.

Проплыли мимо Эшенлое и Фархант, затем поезд остановился, это была последняя станция перед Австрией. Еннервайн взял свой портфель и сошел. Два местных обермейстера полиции Иоганн Остлер и Франц Холльайзен встречали Губертуса Еннервайна на вокзале. Хотя они в прошлом году пару недель интенсивно работали вместе с гаупткомиссаром, они его с трудом узнали. Не потому, что он так изменился, а потому что Губертус Еннервайн был самым неприметным человеком, которого они когда-либо встречали. Он был одним из тех, чье лицо не запоминалось, даже если ты просидел два часа напротив него в поезде. У него не было ничего выразительного, бросающегося в глаза, даже цвет глаз было трудно определить, что-то между зелеными, карими и голубыми, в паспорте было написано необычный. (Нет, это там не было написано, но это можно было себе представить.) Некоторые даже утверждали, что у него было некое сходство с Хью Грантом. Его густые, темные волосы были модно коротко пострижены. Он всегда был гладко выбрит, по его лицу проходили симпатичные морщинки от улыбки. Одним словом, он выглядел как Хью Грант и одновременно как два миллиарда других мужчин. В полицейском участке уже ждал свидетель, готовый повторить свои показания. Иоганн Остлер сварил кофе, и они сели.

— Господин Ангерер, — начал Еннервайн, — вы провели наблюдение.

— Да, господин комиссар, это верно.

Еннервайн рассматривал свидетеля. На старшем лесничем, который казался как бы сошедшим с особенно примитивной детской книжки, была одежда только зеленого цвета, даже кожаное пальто, которое он положил на колени, было темно-зеленого оттенка. Густые, закрученные усы прикрывали часть лица. Борода не была зеленой, но близкой к этому цвету. Позади гаупткомиссара был прислонен чехол от ружья. Казалось, что можно было даже унюхать запах пороха.

— Ваше оружие, господин Ангерер?

— Да, конечно, только для защиты.

Остлер и Холльайзен ухмыльнулись с едва скрываемой глупостью. Что только на них нашло? Вроде бы они напевали первые такты песни о браконьере Еннервайне? «Жил-был охотник, молодой и статный…» или ему показалось?

— Только для вашей защиты, ага. Но вы ведь, как бы это сказать, на пенсии?

Еннервайн не собирался разыгрывать из себя важную персону, такие нарушения были делом местных чиновников, но в такое время, когда снова возросло злоупотребление оружием? Но с другой стороны, лесничий был все же государственным служащим, как бы вызывающим доверие. С одной стороны, с другой стороны. Он смотрел на Остлера и Холльайзена. Они похихикивали, а то и прыскали от смеха, так что радостно было на них смотреть.

— Давай, расчехли ружье, Вилли! — сказал Остлер.

Ангерер достал из чехла зонтик.

— Для моей защиты, — сказал он.

— Странные шутки в полицейском участке, — пробормотал Еннервайн, растопырил большой и средний пальцы и стал массировать виски рукой, чтобы снять напряжение.

Холльайзен вставил кассету в принадлежащий полиции видеомагнитофон. Прыжок Оге Сёренсена, который без конца показывали в последние дни, появился на экране.

— Я сам активно занимался прыжками на лыжах, — сказал Вилли Ангерер Еннервайну. Два знатока данной местности выкатили глаза и закивали, что они в курсе. Оберстдорф-1959, при отборочных соревнования на Скво-Вэлли-1960, ясно.

— Ах да? — сказал Еннервайн с вежливой заинтересованностью.

Вместо ответа Ангерер встал. С согнутыми в локте руками он медленно принял полуприсед, затем откинул обе руки назад, одновременно выпрямился и переместил вес, насколько это ему было возможно, вперед. Он широко открыл глаза, посмотрел в воображаемую даль, может быть, в рай, а может, еще дальше, и постоял так какое-то время.

— Честно говоря, я сейчас немного неуверен, — сказал Еннервайн Ангереру. Одни сумасшедшие здесь в этом районе, подумал он. Может, в этом виноват фён, которой делает каждого, живущего продолжительное время в долине, bloaßdappasch — что можно перевести только приблизительно как «совсем рехнувшимся».

— Йенс Вайсфлог? Матти Никэнен? — гадали Остлер и Холльайзен.

— Нет, неправильно. Тогда так висел в воздухе Гельмут Рекнагель, — сказал Ангерер и снова выпрямился. — В 1962-м в польском Закопане. Это нужно себе только представить: один судья поставил за это всего 16.0 баллов. Но он заслужил пять раз по 20.0 баллов!

— Прекрасно. Но теперь к нашему случаю, — сказал Еннервайн.

Ангерер расслабился и снова сел.

— Я сейчас достаточно часто смотрел телевизионные картинки, — начал он. — Существует несколько теорий. Порыв ветра. Судороги. Спортивные репортеры…

— …уже сто раз все прожевали, — оборвал Еннервайн. — Так как я это понял, в данное время наиболее предпочтительная теория та, что для Оге Сёренсена это по-настоящему было неожиданностью, что он вообще так хорошо сошел со стола отрыва. И поэтому на какой-то момент он утратил внимание…

— …а мне так не кажется, — перебил его Вилли Ангерер, и его мощная борода слегка задрожала. — Для того, кто прыгает в числе мировых рекордсменов, не может быть неожиданностью хорошо стартовать. Вы можете поставить на суперзамедленную съемку?

Полицейский участок был хорошо оснащен. Оге прыгнул еще раз, но теперь ооооочень медленно.

— И это мы тоже видели по телевизору, — сказал Остлер.

— Вот сейчас будет. Вот здесь, смотрите: правая нога слегка скользит в сторону. Если бы Сёренсен сам двинул ногой, то это выглядело бы иначе. Мне кажется, тут кто-то выстрелил в правую лыжу.

— Вы считаете, это был выстрел?

— Именно это я и имел в виду. Я прыгал с трамплина, и я стрелок. Я разбираюсь и в прыжках, и в стрельбе.

— Господин Ангерер, давайте пока все так и оставим. Тогда на лыже должны быть следы от пули.

— Наша проблема состоит в том, — сказал Холльайзен, — что эта правая лыжа, о которой говорит Вилли, исчезла.

— Исчезла? — спросил Еннервайн.

— Да, разве вы не смотрели новогодние соревнования?

Еннервайн покачал головой:

— Я не очень люблю спорт. У меня и телевизора дома нет. Я исходил из несчастного случая, поэтому дальше за этим не следил.

Остлер прокручивал дальше:

— Вот: лыжа отстегивается, скользит в толпу и в ней исчезает.

— Вы осмотрели…

— Конечно! — выпалили Остлер и Холльайзен одновременно. — Мы обследовали эту часть территории сразу же на следующий день.

— Никого не удивит, что мы не нашли ее, правую лыжу, — сказал Холльайзен.

— Мы установили личности нескольких человек на этой территории, и их уже допросили, — поддержал Остлер. — Естественно, никто не обратил внимание на лыжу, все как заколдованные смотрели на само происшествие.

— Может быть, какой-то фанат присвоил ее себе, — сказал Еннервайн, — в качестве трофея. При дорожно-транспортных происшествиях у нас иногда случается такое.

Холльайзен кивнул:

— Такое могло случиться, да. И фирма-изготовитель лыж заинтересована в том, чтобы эта марка больше не появлялась в связи с этим ужасным несчастьем.

— И есть еще одна возможность, — вмешался Ангерер. — Сам стрелок позаботился о том, чтобы лыжа исчезла. Чтобы уничтожать улики.

— Господин старший лесничий, — сказал Еннервайн с легкой иронией, — а теперь подумайте-ка еще раз — это реально? Кто-то стреляет в датчанина, потом идет туда, чтобы уничтожить следы? А какие, собственно, следы? Если бы лыжа не улетела, что тогда? И это все всплывает только потому, что какой-то старший лесничий, который сам раньше занимался прыжками на лыжах, смотрел чуточку повнимательнее.

— Я только подумал, — сказал тот слегка обиженно. — Я только хотел помочь. Ну нет, и не надо.

— Давайте честно, господин Ангерер. После того как по телевизору тысячу раз показали, что правая лыжа исчезла, приходите вы и рассказываете нам, что как раз в эту правую лыжу стреляли!

Но теперь старший лесничий разозлился:

— Что вы этим хотите сказать?

— Я тоже просто подумал, — сказал Еннервайн примирительно. — Без следов от выстрела на лыже вся эта теория безосновательна.

Но Вилли Ангерера уже было не успокоить. Он был страшно недоволен. Он сделал пренебрежительное движение рукой, что-то бормотал про себя, чего никто в комнате не мог понять, но звучало это примерно вроде «сволочи, проклятые»! Он поднялся с каменным лицом. Еннервайн заговорил официальным тоном:

— Господин старший лесничий, задержитесь еще на минутку. У меня к вам есть вопрос. Мне нужно, как бы это выразить, ваше мнение как специалиста. Можно ли точно прицелиться, так чтобы попасть точно в лыжу прыгуна?

— Можно, — сказал Ангерер односложно. — Например, стрельба по тарелочкам.

— А откуда такой стрелок по тарелочкам мог бы выстрелить?

— Для этого существуют сотни тысяч возможностей. С холма, из нескольких маленьких лесочков. С террасы гостиничного ресторана. С судейской вышки. Из толпы — да мало ли откуда.

Ангерер, лесничий, взял свой зонтик в чехле для ружья, отчего кругом еще больше распространилась лесная атмосфера, подписал показания и попрощался. Казалось, он вообще не был доволен тем, что и в участке его теорию не восприняли всерьез. После того как он ушел, Еннервайн обратился к двум местным полицейским:

— Мы сделаем так. Я останусь сегодня здесь, и завтра мы попробуем разобраться в этой теории. Мы пойдем к трамплину, хочу еще раз посмотреть поближе эту территорию. Я приглашу туда Ханса-Йохима Беккера и его специалистов по фиксации следов, они проведут замеры и расчеты и компьютерное моделирование и все, что нужно. Может быть, мы прочешем местность еще раз. Сколько у вас людей?

— Почти нет.

— Очень удачно складывается. И меня тоже нет.

— Где вы собираетесь ночевать, господин гаупткомиссар?

Еннервайн вздохнул. Если бы он мог такое предположить, захватил бы с собой что-нибудь почитать. Смотреть телевизор и опустошать мини-бар было не в его правилах.

— Управление в Мюнхене на этот раз, конечно, не позаботилось о квартире для меня. А у вас по-прежнему нет комнаты для гостей?

— Кроме этих наших камер, нет.

— Что вы можете мне порекомендовать?

— Гостиницу «Эдельвейс», гостиницу «Гипфельглюк» или немного подальше, пансионат «Альпийская роза».

— Я все три не знаю. «Эдельвейс», звучит хорошо, туда я и пойду. Наверняка подойдет.

Позже Губертус Еннервайн не раз думал о том, что он от многого избавил бы и себя, и жителей курортного городка, если бы он в этот день выбрал не гостиницу «Эдельвейс», а пансионат «Альпийская роза» с директрисой Маргарете Шобер. Но мы часто бываем крепки только задним умом.