Убийственная лыжня

25

Мария Шмальфус считала, что ей в сети попался серийный рецидивист, остальная часть команды в большинстве своем была еще более скептически настроена. Написанное от руки признательное письмо? Подложено в таком неконспиративном месте? И потом спустя так много времени после предполагаемого покушения?

— С моей точки зрения, это скорее указывает на розыгрыш, — сказал Штегеле. — Шуточка типа: Одинокий турист читает наверху на вершине горы Кроттенкопф газету трехмесячной давности, в которую он завернул свои бутерброды, выпивает немного настойки из горечавки и в приподнятом настроении пишет в гостевую книгу на вершине что-то спонтанно, в чем при спуске уже раскаивается.

— Протестую, Штенгеле, так как на спонтанную запись это не похоже, — говорит Мария. — Не хочу опережать эксперта по проведению графической экспертизы, но я бы сказала, что пишущий заранее все очень хорошо обдумал то, что изложил на бумаге.

— Хорошо, подождем графолога. Но я все равно не жду многого от этих фокусов, — сказал Штенгеле.

— Вы имеете в виду графологию? Ну да, это в некотором роде пограничная наука. Но кое-что по почерку можно распознать.

— Я не совсем уверен, — сказал Штенгеле, — может быть, у меня предрассудки. Я, будучи школьником, как и многие другие дети, использовал разные почерки. У меня было два: один плавный, с наклоном вправо, мелкий и другой, вертикальный, более угловатый и более крупный. Я никак не мог остановиться на одном почерке — я и сегодня пишу и так, и так. Для потехи я однажды показал образцы моих обоих почерков — признанных судом — одному графологу, и тот с вероятностью до девяноста девяти процентов сказал мне, что оба образца почерка принадлежат разным людям. Если не повезет и в суде окажется такой эксперт…

— Я не хочу вас обидеть, Штенгеле, — сказала Мария мягким голосом психотерапевта, — но это может означать, что вы носите в себе совершенно разные, шизоидные личности, так что графолог не был далек от истины.

Штенгеле разложил перед собой стопку листков. Он был слегка оскорблен. Шизоидный. Ну надо же.

— Если наш покоритель вершин имел в запасе два или несколько почерков, — размышлял Еннервайн, — то для него вообще нет никакого риска написать признательное письмо от руки?

— В сущности, нет, — сказала Мария. — И заметьте: если кто-нибудь искажает свой почерк, то хороший графолог это сразу определит. Но если этот кто-то, напротив, уже много лет владеет несколькими почерками, но один их них никогда не использует открыто, и вдруг применяет его, то тогда…

— А китайцы ведь учатся нескольким почеркам? — вставил Штенгеле. — Или я путаю с корейцами? Один повседневный почерк для повседневных дел, а один — для писем личного содержания?

Возникла задумчивая пауза, во время которой все пригубили из своих стаканов.

— Другой вопрос, — сказала Шваттке, обращаясь к Остлеру. — Можно ли быть уверенным в том, что Утцшнайдеры никого не видели на вершине? И что на последнем отрезке пути никто не шел им навстречу? Я думаю: если тот, кто писал в книгу посещений, их видел, то тогда и они могли его видеть.

— Нет, Николь, как раз об этой детали мы много раз спрашивали обоих. Но однако оба показали, что они не особо обратили на это внимание. На последних сотнях метров, от Вайльхаймерского приюта до вершины Кроттенкопф, у них были другие проблемы. Скорей физические.

— Но если спускаться с вершины с другой стороны, как это предположительно сделал наш предполагаемый сознавшийся, куда тогда можно попасть?

— С вершины нужно всегда возвращаться к Вайльхаймерскому приюту, там только одна дорога. А оттуда ведут много маршрутов в окружающие долины.

— Итак, он прятался наверху, до тех пор пока Утцшнайдеры не покинули вершину. Может быть, за горными соснами?

— Но там наверху нет сосен.

Николь Шваттке все еще была недовольна.

— Но существует еще вероятность, что автор нашего письма с угрозами пошел напрямик и спустился вниз по одной из отмеченных на карте горных тропинок.

— Да, — сказал Остлер, — такое возможно, но тогда он должен был бы быть хорошим альпинистом, который очень хорошо ориентируется, который уже много раз поднимался на Кроттенкопф. Я сам бы на такое не осмелился, там наверняка много снега, а без лыж преодолеть этот путь возможно, ну только теоретически.

— Но есть, конечно, и еще совершенно другая вероятность… — начала Николь Шваттке.

— …которую я уже тоже проверил, — перебил ее Остлер. — Поэтому я попросил Утцшнайдеров сделать образцы почерка. Даже если такие образцы и ни к чему не приведут. Когда Макси и Траудль поняли, по какой причине я это потребовал, они обиделись. Я надеюсь, что не разрушил сразу же только что завязавшиеся родственные связи.

— Вы с ними в родственных отношениях? — спросила Мария.

— Это выяснилось при допросе. Но это очень дальнее родство.

— Я исхожу из того, что мы должны серьезно отнестись к угрозам дальнейших покушений, — сказал Еннервайн. — Но если все это только розыгрыш, то эта шутка может грозить уголовным наказанием. Если я правильно помню, то здесь нарушается параграф 145д Уголовного кодекса, это Симуляция уголовного преступления, а за это полагается до трех лет.

— А что, если это лицо не осознает, что это уголовное преступление, — возразила Николь. — А что, если это группа подростков, которые провернули это дело просто ради кайфа?

— Просто так, ради интереса? — поднял брови Штенгеле. — Можно просто так под кайфом взобраться на Кроттенкопф?

— Мне надо посмотреть в путеводителе, — ответил Остлер сухо. — Кроттенкопф, по-моему, это гора с конической формой.

— Я думаю, — продолжила Мария, — что предполагаемый преступник полностью осознавал досягаемость этого письма. Мужчина или женщина что-то затевает. И имеет ли этот преступник отношение только к первому покушению, или нет, он планирует следующее покушение. Верхние края почерка — энергичные, преисполненные жаждой деятельности, силы воли.

Опять начинает, подумал Штенгеле, а вслух сказал:

— Вы полагаете, он нам перед этим еще раз напишет?

— Да, непременно. Единственное, что привлекает такого серийного рецидивиста, это игра в кошки-мышки с полицией. Наверняка перед покушением придет еще одно письмо.

— И вероятно, это будет наш шанс, — сказал Штенгеле, — так как письмо ведь где-то нужно хранить. Общение с полицией — это ведь слабое место, которым преступник или преступница…

— А теперь давайте говорить наконец о преступнике, а не все время о преступнике или преступнице, черт возьми! — сказал Еннервайн. — Согласны?

— Согласны, — сказала Мария, — и я бы еще убрала предписываемое для внутреннего использования в полиции слово предполагаемый. Среди нас нет предполагаемого преступника или предполагаемой преступницы, и поэтому позже никто не сможет пожаловаться на предварительное осуждение или дискриминацию.

— Давайте дадим ему или ей, предполагаемому или действительному кличку (ник), — сказала Николь Шваттке. — Нейтрального рода, нейтрального подозрения, политически корректную.

— Признавшийся?

— Слишком заранее осуждаемо.

— А как насчет X?

— Это не нейтрально с точки зрения пола.

— Автор письма.

— Куница, и точка, — сказал Еннервайн. — И я не хочу сейчас слышать: почему именно Куница? Я хочу сейчас наконец перейти к делу. Перекур!

Перекуры в команде Еннервайна все еще назвались так, хотя при этом никто не курил. Николь Шваттке бросила курить два года тому назад, Мария — пять, Штенгеле — двадцать, заменой этому служили желатиновые медвежата, кофе или излишнее потребление пудингов. Еннервайн сам никогда не курил, его единственной страстью была работа криминалиста. Остлер курил тайком в туалете, все это знали, только он не знал, что все знают. Холльайзен хотя и не курил, но баловался нюхательным табаком, что при чтении кажется намного аппетитнее, чем на самом деле.

Итак, они все трое стояли во дворе, за полицейским участком, на перекуре, без курения. И все еще раз осмотрели отверстия от пуль в стене, которые так и были оставлены, так как напоминали о героическом дежурстве отца Холльайзена, который здесь в шестьдесят третьем году удерживал банду контрабандистов, спустившихся сюда с гор Карвендель. Они вдыхали пряный воздух, разминали ноги на дочиста ощипанном молочными коровами лугу. Единственное, чего не хватало, так это духового оркестра, который исполнял бы на фоне мелодию гимна Баварии «Слава тебе, земля Бавария!». Если бы было соревнование под девизом «Самые прекрасные виды из кабинетов полицейских участков», то у участка Остлера и Холльайзена был бы шанс.

Еннервайн тоже осмотрел роскошное строение в стиле барокко, но сейчас он массировал себе виски большим и средним пальцами: перерыв закончился, и все вошли в комнату. Внутри в совещательной комнате две фигуры в белых пластиковых комбинезонах занимались тем, чтобы поднять книгу посетителей и положить ее в белую коробку. Два верных помощника Ханс-Йохена Беккера двигались медленно, как при замедленной съемке, как будто им предстояло вынести оригинальную рукопись Евангелия от Луки. Команда снова уселась, и Еннервайн взял слово.

— Я предлагаю, чтобы мы вместе поискали вначале другие письма нашего Куницы.

— Другие письма? — спросила Николь. — Вы верите его утверждению, что он написал уже несколько писем?

— Я совершенно уверен в том, — сказал Еннервайн, — что это было не первое его письмо. Я полагаю, что их было до этого три или четыре.

— Правда? Почему?

— Опыт подсказывает. Другие предположительно находятся в архиве главного управления.

— Я не совсем понимаю.

— Николь, вы себе даже представить не можете, — усмехнулся Еннервайн, — как нас, будто мусором, заваливают такими письмами. В главных управлениях земель у нас для этого даже есть специальное отделение.

Остлер согласно кивнул.

— Даже здесь, в нашем маленьком уютном курортном городке, — сказал он, — мы получаем каждую неделю не менее одного такого письма. Большей частью это письма с признаниями в преступлениях, о которых уже сообщалось в газетах, но это также признания в симпатиях преступникам, советы полиции по расследованиям, сумбурные и абсурдные подозрения против того или иного в поселке, или просто оскорбления и брань в адрес полиции вообще и бедного дуэта Холльайзена/Остлера в особенности — если бы мы проверяли все эти письма и электронные сообщения, то нам потребовалось бы здесь в участке свое собственное бюро.

Николь скептически покачала головой.

— То есть все это время после нового года к вам уже поступали письма с признаниями?

Она сдула прядь волос с лица.

— Конечно, — поддержал Холльайзен. — Мы их поверхностно просмотрели и подшили под рубрикой «обычные подозреваемые». Между прочим, после 11 сентября один прислал нам e-mail, что удары планировались непосредственно здесь на курорте и, конечно, под его руководством. И я, разумеется, не стал это расследовать.

— А как дальше идет служебный порядок?

— Если информация из писем с признаниями уже публиковалась в газетах (а это так в девяноста девяти процентах писем), то мы их подшиваем и передаем в архив. Прокурор для надежности просматривает еще раз, не кроется ли за этим преступление, и на этом заканчивается.

— Но теперь мы, разумеется, снова выловим эти письма, — сказал Еннервайн. — Николь, тогда это сразу же будет задание для вас. Вы просмотрите вначале все дела полицейского участка здесь, потом вы свяжетесь со службами в других регионах. Затребуйте все, что пахнет Куницей. Прошу вас проверить все, что добудет Шваттке, чтобы таким образом составить более точное представление.

Николь и Мария кивнули.

— Остлер и Холльайзен, вы оба будете вести расследование в совершенно другом направлении. Вы ориентируетесь здесь в этой местности, знаете большинство живущих лично. Вы будете размышлять просто, здравым человеческим рассудком, без всякой психологической…

— Вы, — Мария подняла брови вверх, — хотели сейчас сказать галиматью или что-то вроде этого?

— …подоплеки, чего можно ожидать от проживающих в данной местности лиц.

— После всего того, что мы услышали, наш Куница, вероятнее всего, из местных, — продолжил Еннервайн. — А теперь о вас, Штенгеле. Вы ведь были когда-то заядлым альпинистом.

— Да, еще в молодые годы. Я предчувствую что-то нехорошее. Мне что, сейчас придется ежедневно лично проверять все горные вершины?

— Нет, я совсем не хочу присутствия полиции на горах. Пока не хочу. Это вынудит Куницу продолжить свое дело еще веселее где-то в другом месте. Но у вас есть связи с Клубом альпинистов, с горноспасательной службой и подобными организациями.

— Альгойец мимо таких не пройдет.

— Хорошо. Вы можете задействовать свои контакты и собрать группу, которая незаметно будет наблюдать за этой вершиной Кроттенкопф?

— Это можно сделать. Одного-двух человек будет достаточно. Им нужно делать фотографии?

— Этого я сейчас официально, конечно, не могу утверждать, — сказал Еннервайн. — Но если два или три горноспасателя будут фотографировать каждого, кто будет подниматься на Кроттенкопф, только просто ради удовольствия, то я, конечно, ничего не смогу сделать.

— Я понял, шеф.

— Итак, за работу, коллеги, по горам! Завтра утром в восемь совещание.

Группа разошлась.

— Подвезти вас к пансионату, Губертус? — спросила Мария.

— Да, с удовольствием.

В машине они молча сидели рядом. В мозговом центре Еннервайна для нелепых мыслей слова «стрельба из лука» все еще совсем не растворились, он ломал себе голову, поскольку не привык останавливаться перед загадками. Мария тоже была погружена в свои мысли.

— С таким мне еще никогда не приходилось сталкиваться, — сказала она вполголоса. — Написанное от руки письмо с признанием. Гм. Но что-то во всем этом деле, не только письмо, почерк и стиль, и остальные обстоятельства кое-что мне напоминают. Что-то другое, я только не знаю что мне о чем напоминает. Вам знакомо такое чувство?

— Даже очень хорошо знакомо.

— Я об этом подумаю.

— Вот гостиница «Эдельвейс», — сказал Еннервайн. — Вы за мной завтра утром заедете?

— Конечно, — сказала Мария и выключила мотор.

О нет, подумал Еннервайн, сейчас она непременно захочет узнать, о чем я хотел поговорить тогда при несостоявшейся встрече. С тех пор прошло три месяца, а он все еще ничего не рассказал ей о своих проблемах со здоровьем. Когда это дело будет закончено, подумал он, то я об этом поговорю. Но тогда уж точно. Стопроцентно.

— Спокойной ночи, — сказала Мария и завела двигатель.