Ученица мага. Моя жизнь с Карлосом Кастанедой

глава 14 ПЛОД СОЗРЕЛ

Я представляю, что большинство читателей могли бы спросить: «При таком медовом месяце, после таких оскорблений, почему вы продолжали поддерживать эти взаимоотношения, становясь одним из козлов отпущения в группе?»

Причина лежала глубоко в моем детстве и юности. Я изучала цигун и другие боевые искусства как духовную практику, — я была «духовно ищущей» в 70-х и написала оригинальную книгу о хилерстве и телепатии. И я с благоговением относилась к Карлосу, одному из величайших учителей и авторов моего поколения.

Когда отец, которого я обожала, умер в 1990 году, в течение двух лет я нашла в Карлосе приемного отца. Я была «помолвлена» с лицом, замещающим папу, — фактически тот же самый возраст, оба — авторы бестселлеров и писатели, взрывающие устои общества, авторитеты для целого поколения. Я осознавала только половину своих мотивов.

Мое семейство, хотя и было одарено множеством талантов, было также не вполне приспособлено к жизни. Когда напряжение в доме стало не выносимым, каждый разработал свою стратегию выживания.

Моя мать страдала от постоянных нервных срывов, последовавших за прервавшейся карьерой фотожурналистки Голливуда, вызванной необходимостью воспитывать двух детей. Брак моих родителей, который начинался как истинно счастливый союз влюбленных и равных, терпел крах из-за страха замкнутых пространств моей матери и частых отлучек папы, его рабочих командировок.

Моя мать чувствовала себя несчастной, брошенной и одинокой.

В соответствии с их ценностями (и таких семей было немало в их поколении) развод даже не обсуждался. Любовные интрижки на стороне, настоящая брань и оскорбления стали частью их жизни. Моему отцу были прописаны сильные амфетамины для контроля над весом, он напивался в одиночестве под утро, чтобы снизить эффект стимуляторов.

Вся семья знала, хотя мы никогда не говорили об этом, что он имел серьезную любовную интригу с одной журналисткой и еще несколько коротких романов. Все же однажды он объявил мне в присутствии матери, что, если бы она когда-либо обманула его, он немедленно разорвал бы брак. Я обожала отца и боялась, что развод оставит меня на попечении матери.

Мой брат Дэвид, на восемь лет старше меня, убежал в свой собственный мир логики и чисел. К семи годам он изобрел статистические игры, и это закончилось пожизненным романом с информационными системами. Наряду со страстью к спортивным состязаниям это привело его к тому, что он стал известным историком Олимпийских игр.

И девочкой, и подростком я боготворила его. Только мой восьмилетний брак и возраст— мне было уже больше двадцати лет — позволил образоваться некоторой дистанции между нами. До тех пор мой брат представлял собой идеал человека, способного порвать связь с семейным домом. После того как я провела свою юность в школе-интернате в Новой Англии, я переехала в Беркли и жила вместе с Дэвидом.

Автору два года, с братом.

Его способность, подобно Гудини, «выпутываться» из семейных цепей казалась мне волшебной.

Когда мы возвратились в дом наших родителей, чтобы писать книги, это было временным явлением.

Даже в этом случае напряженность порой была просто невыносима. И, напротив, в последние годы мое семейство часто переживало счастливые, интересные времена, когда мы совместно трудились над составлением «Книги списков», колонки для «Сигнифика», и в период хождения по передвижным книжным магазинам в Лос-Анджелесе. Вся семья вместе с удовольствием наблюдала развитие Уотергейтского скандала, что сближало нас.

Будучи ребенком, я ощущала нарастающую отчужденность моих родителей, и уходила в мир волшебных сказок, жадно читая, сочиняя стихи и короткие рассказы. Самые любимые воспоминания о моей матери — это когда она брала меня в библиотеку и помогала выбирать на стеллажах волшебные мифы и басни. Эта страсть привела меня к карьере романиста и биографа.

Когда семейный прессинг становился невыносимым, отец просто вставал и выходил из-за обеденного стола или из телевизионной комнаты в свой кабинет, что6ы писать. Или, что было гораздо хуже, уезжал из страны на длительные периоды, работая как иностранный корреспондент, позже проводя время в биографических исследованиях для своих романов.

Обо всем, что ее окружало, мать отзывалась с мрачным сарказмом. Нас веселили ее остроумные замечания в стиле Дороти Паркер и пугало, если ока становилась все более и более язвительной.

Семья Уоллес, 1966 год.

В начале шестидесятых наши портреты, как представителей образцового семейства, печатали в «Лайф». В шесть я улыбалась для камеры, сжимая нашего кота. Десятилетия спустя журнал «Пипл» увековечил изображение, на котором мой отец, брат и я были запечатлены во время написания серии «Книги списков», которые долгое время возглавляли рейтинг бестселлеров «Нью-Йорк таймс».

Неоднократно поклонники говорили мне: «Я не могу пережить один-единственный обед с моими родителями! Как же вы делаете это? Какие вы все-таки молодцы!»

Внутри своего клана мы никогда не говорили с наших проблемах, вместо этого мы прятали их куда подальше. Несмотря на семейные сцены, чрезмерное употребление стимуляторов и ссоры, мы сосуществовали бок о бок, проявляя любовь и уважение шутя и напряженно работая.

Когда мой отец умер от рака поджелудочной железы, не было ничего неожиданного в том, что я влюбилась в мужчину, которого знала и который имел влияние, равное магической харизме моего отца; потрясающий талант рассказчика, мудрость, опытность и невыразимое обаяние.

Я поверила, что нашла подлинный духовный путь, который исцелит глубокие раны детства.

Отец редко проявлял свою любовь ко мне — иногда «морковка одобрения» появлялась и затем убиралась. Карлос был чрезвычайно искусен в этой «технике», она стала центральной в его философии. Конечно, в отличие от моего отца он рассматривал ее как «путь воина», как форму жестокой магической любви.

После террористической атаки одиннадцатого сентября 2001 года аббревиатура PTSD — Post-Traumatic Stress Disorder[33] стала широко известна, смысл ее состоит в длительном переживании последствий перенесенной эмоциональной травмы. Десятилетия назад медики полагали, что только солдаты, участвовавшие в сражениях, страдают от этого синдрома с его разрушительным страхом и кошмарами. Многие из страдающих этим синдромом были вынуждены вести замкнутый образ жизни, боясь выходить из дома, чтобы внешне безобидные события (например, какая-то особенная песня, пугающее местоположение) вдруг не возобновили проявление этих симптомов.

Теперь мы знаем, что PTSD может быть вызван многими вещами, такими как переживание последствий природных катастроф, развод, постоянное физическое или эмоциональное унижение, суицидальные проявления, утрата любимых людей, «пропавших без вести» (на войне или по другим причинам), потеря ребенка, супруга (супруги) или другого близкого человека. И выход из секты также может приводить к ощущению потери желанной «доброй семьи».

Карлос всегда говорил, у нас есть «десять минут до полуночи», потом «пять минут», потом «одна», поэтому наши надпочечники до истощения вырабатывали адреналин. От страха, что тебя выгонят, что кто-то обойдет тебя, унизит публично или наедине. Страх потери Небес, второго внимания сделал многих из нас истощенными, хроническими больными. Была только одна вещь, которую я точно знала, — то, что управляло моей жизнью, должно было быть свободным от желания. Я не нуждалась в любви, или известности, или деньгах, или счастье, или друзьях — все эти вещи могли быть потеряны, или могли умереть, или их могли отнять, или я могла уронить и разбить их, как хрупкое стекло.

Карлос предложил мне мир, наполненный не желанием — разрушением вещей, пристрастий, отношений, — мир, который, как я верила, сделает меня свободной Я должна была только слушаться Карлоса, высмеивать себя, или любого гуру, голливудские стремления Энди, или мое обеспеченное, полное впечатлений и роскоши детство, чтобы чувствовать себя свободнее. Я верила, что он освободит меня от моих земных забот и целей.

Послушав его совета, я выбросила свои книжные обзоры. Кто-то из членов группы сжег свое свидетельство о рождении, полагая, что это поможет уничтожить старую, злую сущность. Я пожертвовала всеми вещами, которые любила. Эти действия заставили меня почувствовать, что я стала ближе к тому, что Карлос называл «нечто», я надеялась, что он заметит мою жертву, оценит мои нелегкие усилия и будет любить меня еще больше.

Среди женщин в группе обычным физическим проявлением постоянно нарастающего страха и стресса было преждевременное исчезновение менструаций. Одна из членов группы в свои тридцать лет и при нормальном весе не имела менструаций многие годы. Недавние исследования показали, что при условиях, в которых мы жили, и мужчины, и женщины часто теряют вторичные половые признаки.

Увлечение сексом, стимуляторами и спиртными напитками, конечно, запрещалось, хотя многие тайно позволяли себе это. Платой за то, чтобы быть со своей семьей, были жестокие удары по нашим иммунным системам. Мы жили по «модели выживания».

Хроническая депрессия — общая реакция на PTSD. Внутри группы отслеживались признаки депрессии, которые расценивались как слабость и наказывались, если наши улыбки не были яркими или казались не настоящими. Воин не имел права позволить себе такие человеческие слабости, как печаль и отчаяние.

Уже в последние годы пребывания в группе я нашла книгу под названием «Я не могу преодолеть это. Руководство по выживанию при травмах» доктора психологии Афродиты Матсакис, которая направила меня на путь исцеления. Сначала она настолько задела меня за живое, что я просто не могла ее читать без слез.

Я узнала, что в 1975 году психолог Мартин Селигман провел ряд известных экспериментов, настолько убедительных, что после них вошел в употребление термин «синдром выученной беспомощности».

В экспериментах Селигмана животные, которые не могли никуда убежать, неоднократно получали шок от удара током. Как писала Матсакис «Сначала животные боролись, пробовали уходить и кричали от боли или гнева. Потом они погружались в апатию и отчаяние. Позже, во втором цикле экспериментов, те же самые животные снова были подвергались воздействию тока — только на этот раз, нажимая рычаг или выполняя какую-то другую простую задачу, они могли предотвратить удар. Но они не прилагали никаких усилий, чтобы сделать это.»

«Животные научились быть беспомощными. Видимо предыдущий опыт психологически подействовал на них так, что даже когда им предлагались средства спасения от боли, они не могли выполнить простое действие, которое прекратило бы их страдания».

Хорошо известный «синдром битой жены» является весьма ярким примером усвоенной беспомощности. Ученые наблюдали, что длительное страдание ведет к появлению тех же самых признаков у людей. В дополнение к продолжительному пребыванию в унизительной ситуации другими признаками являются «вспышки гнева и агрессивности, сопровождающиеся оцепенением или апатичностью, отчаянием, недостатком интереса к еде, сексу или игре» (Ван дер Долдэ, 1988; Росси, 1986).

Доктор Матсакис на самом деле выразила мои чувства, когда написала: «Главная причина, по которой людям, подвергающимся издевательствам и насилию, трудно уйти от него или ударить в ответ, — это усвоенная беспомощность…они привыкли к глубокому, всеобъемлющему чувству бессилия…» Согласно мнению экспертов в этой области, постепенное восстановление возможно. В идеале самой эффективной помощью может стать неосуждающий врач, хорошие друзья и терпеливый, благосклонный партнер.

Джон Г. Аллен, доктор психологии, написал в своей книге «Как справиться с травмой. Руководство к самопониманию»:

В то время, когда группа переживала один из своих наиболее темных периодов, нас часто убеждали быть «светлыми» или что наше «новое настроение — это сама легкость». Мы повиновались или пробовали чувствовать себя так и отвергали наш единственный путь к здоровью — свободе оплакивать потери и разлуки.

Некоторые в группе были крайне сдержанны, скрытны, какой позже стала и я, по отношению к Муни, Флоринде и Тайше, они рыдали и бушевали, отчаянно ища облегчение, принимая желанные успокоительные средства или спиртные напитки. Мы были проинструктированы отказаться от наших естественных чувств, чтобы быть «безупречными воинами», способными присоединиться к нагвалю в его «решающем путешествии».

В сущности, моя семья со всей своей подлинной любовью и взаимовыручкой обеспечила основу для моего пребывания в группе и борьбе за то, чтобы возвращаться, когда вышвыривают пинками. Я была плодом, созревшим для сбора. Я была грубо брошена любовником, когда умер отец, и чувствовала себя отчаянно одинокой. Когда я поведала об этом Кэрол, она сказала: «Идеальное время, чтобы заполучить тебя».

Я не могла оставить группу, и при этом я не могла полностью присоединиться к ней. Какая-то искра бунтаря внутри меня не позволяла сдаться окончательно, и я так и не стала трутнем, подобно моим соратникам, потому что периодически решалась дерзить и бросать вызов Карлосу, а не обращаться с ним постоянно как с божеством.

Флоринда играла важную роль в этой драме, столь же важную, как и Карлос. Она подчеркивала, что была мне «хорошей матерью, настоящей матерью», той, которая, в отличие от Сильвии, любит меня.

«Ты должна столкнуть Сильвию вниз с лестницы, — часто говорила она, добавляя:

— Шучу, конечно!»

Я жаждала привязанности и товарищеских отношений, страстно хотела иметь «добрую мать». Но моя собственная мать не могла не быть тем, кем она была, — ее детство было по-настоящему ужасно: семья жила бедно в еврейском гетто в Бронксе, в Нью-Йорке. Каждый день перед уходом в школу мать говорила Сильвии: «Если ты сегодня не будешь хорошей девочкой, то когда придешь домой, найдешь меня лежащей с головой в духовке, такой я однажды нашла свою мать».

Естественно, девочка была ожесточена и напугана. Она сказала мне, что «жила, чтобы ненавидеть» и гордилась своей мстительностью и злобой. Моя мать была не способна к постоянному проявлению своей любви, но любила меня по-настоящему и периодически я ощущала это в полной мере.

Много-много лет спустя я узнала нечто удивительное — моя мать без конца рассказывала своим друзьям, как она обожала меня и какой красивой я была.

Наиболее травмирующим для меня был ее эксгибиционизм и заигрывание с моими дружками, а потом и с моим мужем. Эти мальчики пугались, чувствовали себя загнанными в угол и приходили ко мне, с недоумением спрашивая, что им делать. Я уверена, Сильвия не считала свое поведение странным.

А началось это, когда я была ребенком. С самых ранних лет она набрасывалась на меня с жестокой бранью, называла жирной и вонючей, грубо прижимала к своим коленям, вставляла слабительные свечи (она полагала, что я редко хожу в туалет), не обращая внимания на мои крики боли. Потом она стояла надо мной, когда я сидела на унитазе, требуя продемонстрировать результаты ее лечения. Я была от всего этого в ужасе.

Сильвия настаивала, чтобы я носила ее свитера, натягивала их на меня, потом отсылала в чистку.

Когда одежду возвращали, она говорила в присутствии семьи или гостей, как безобразно они воняют и что эту вонь не удалить, — я испортила ее свитер.

Когда мне исполнилось одиннадцать, она больно вырывала и сбривала скудные волосы на моих подмышках, применяла резко пахнущие дезодоранты, болезненно раздражающие кожу.

Отвратительный запах, который могла унюхать только она, уничтожить было невозможно.

Мне нужна была другая мать, я хотела семью, где бы я чувствовала себя в безопасности.

Иногда мой отец вмешивался, иногда уходил из комнат, оставляя меня в полном отчаянии. Я страдала от своего одиночества и его ненадежности.

Мне всегда хотелось вернуть его, он был хорошим отцом: менял пеленки, когда я писала в кровать, рассказывал мне сказки на ночь и, казалось, никогда не злился на жизнь. Когда мне исполнилось тридцать, моя мать по непонятным для меня причинам начала говорить мне, что всегда считала меня красивой. Это было благословенным облегчением.

Когда Эйми была маленькой девочкой, с отцом в Париже.

Один случай запомнился мне, потому что весьма наглядно отражает проблемы нашего семейства. Когда пришло время второй «Книги списков» Ирвинг предложил Сильвии включиться в работу. В этот момент она сидела, вяло слушая его предложение.

Я возразила. Мне были слишком хорошо знакомы те методы, с помощью которых моя мать унижала меня, и я не могла представить, как мы будем сотрудничать. Я сразу сказала, что «не хочу этого, потому что мы подеремся».

Разразился скандал. Подключились психотерапевты.

Я стояла на своем, отвечая, что «успех первой „Книги списков“ принес такие деньги, о которых я и не мечтала». Мне было сказано о том, что «я забочусь только о деньгах», поэтому родители предложили мне забрать материнскую долю гонорара.

Дело отца и матери было не в этом. Я честно призналась, что «не смогу участвовать в этой борьбе».

Это было правдой. Мои финансы были стабильны, но даже если бы это было не так, я не стала бы из-за нехватки денег идти против своей воли, зная по опыту, что можно ожидать от матери. Такого самообмана я бы не допустила. Но даже мой врач был на их стороне, сказав: «Дети против родителей — это естественный порядок вещей, но ты должна сказать „да“». Я оставалась непреклонной.

Отчетливо помню сцену на кухне — были все, кроме брата, — мать безмолвствует, а отец говорит. «Твоя мать — душевнобольная, ей нужна эта книга». Бедная мать напоминала оленя, застигнутого светом автомобильных фар на дороге, а отец, я была уверена, имел самые лучшие намерения: он хотел сохранить мир, сохранить семью. Все это мотивировалось желанием быть вместе, поддерживать друг друга.

Это продолжалось довольно долго: мать, тихая и покорная, настойчивый отец. Я согласилась, напоследок крикнув: «Я сдаюсь! Если вы желаете думать, что причина — деньги, ладно, пусть так!» Я лгала. Смирившись с тем, что в конечном счете должна была сдаться, я подчинилась. Думала ли я, что много позже я воспроизведу эту модель с Карлосом, сдаваясь снова и снова.

Вторая «Книга списков» писалась нами вчетвером, и этот процесс был кошмаром для меня. Мать, заторможенная из-за антидепрессантов, прописанных доктором, сначала медлила, споря по пустякам, потом не могла написать свою часть статей. Остальные стали настолько раздражительными, что прекратили консультироваться с ней и обращались с ней как с предметом интерьера, подавляя вспышки эмоций. Мать продолжала молчать или вносила бессмысленные, ненужные предложения. Это было ужасно, и по молчаливому согласию третья «Книга списков» была написана без нее. Мое собственное напряжение выразилось в том, что, не справившись с нагрузкой, я очень плохо выполнила свою часть работы. Все это создавало натянутые отношения между отцом, братом и мной. Я хорошо понимала драматизм ситуации: нас связывали не только тесные семейные узы, но и трагическая история с матерью.

Шли годы, я не обращала внимания на недостатки отца, одерживала слезы от его резкости, когда он называл сидевшую как куклу мать, «психически больной». Мой отец не был идеальным, но мне нужно было верить в то, что он — идеал. И конечно, я продолжала отчаянно желать теплых отношений с матерью. Мне нужна была семья, такая как в «Лайф» и «Пипл».

После похорон отца моя мать захотела непременно проводить меня до аэропорта, когда я собралась назад в Беркли.

Я уже пошла к самолету, как вдруг она выпалила.

— У меня была любовная связь в течение тридцати лет.

Потрясенная, я спросила:

— С кем?

Она всегда разыгрывала жертву неверности отца, — в эту новость трудно было поверить.

— Я расскажу тебе когда-нибудь, — сказала она, смутившись.

Ждать пришлось недолго. Через месяц она приехала навестить меня и рассказала свою историю. Моя версия насчет того, что она нашла счастливую любовь в качестве компенсации в тот период, когда брак угасал, была неверна. Ее любовником был доктор, которого она всегда называла только «доктор Смит» и никогда не называла по имени. Поскольку было похоже, что она говорила правду, такой оборот дела с медицинской подоплекой серьезно обеспокоил меня.

Мать посещала доктора три раза в неделю. Он назначил ей курс сильнодействующего психостимулятора, демерола, к которому ежедневно добавлялись новые средства; она также принимала кваалудес и уйму других лекарств «от нервов». Они занимались сексом в приемной доктора Смита даже тогда, когда его жена лежала на операции по поводу двусторонней мастэктомии[34]. Он попросил своего помощника не соединять его по телефону.

«Мы поступали плохо?» — спросила мать. Я была ошеломлена, и только молча уставилась на нее в каком-то оцепенении.

Я родилась недоношенной, крайне слабой и пристрастилась к стимуляторам еще в утробе матери. До сих пор я считала, что моя мать психически изгнала меня; теперь мне стало ясно — это я пыталась изо всех сил вырваться из ее утробы. Она занималась сексом с моим отцом и этим ужасным человеком во время беременности, — если любая из теорий Карлоса относительно сознания в матке близки к истине, я действительно энергетически повреждена.

Если даже это не так, то все равно теперь понятно, почему так прочно в моей памяти сохранялись ее нетвердая походка и нечленораздельная речь, свидетельствовавшие о глубокой зависимости от психостимуляторов, настолько заметной, что мои друзья думали, что она была алкоголичкой. Но из-за слабого сердца она никогда не пила. Теперь я понимаю, если бы она пила, то, вероятно, умерла бы от смертельной комбинации таблеток и алкоголя. Я провела свое детство и юность, наблюдая, как «Долина кукол» становится «Долгим путешествием в ночь», — наконец я поняла почему.

Я всегда ненавидела доктора Смита, а мать периодически тянула меня в его офис, чтобы он мог «посмотреть» меня, это было странно. Он был полная противоположность моему отцу — неотесанный, вульгарный, безвкусно одетый и щеголяющий знакомствами, — будучи женатым, он намекал на то, что имел любовные связи с пациентками, некоторые из которых были известными актрисами.

У матери и ее пассии не было никаких романтических встреч по выходным, она даже оплачивала свои посещения (точнее сказать, это делал отец) — и так продолжалось в течение тридцати лет.

Возможно, ей так нравилось — и это скверно.

Мой отец всегда считал, что доктор Смит практикует лжепсихиатрию, даже когда моя мать наконец занялась психоанализом и стала посещать еще и психоаналитика. Интрижка, как я узнала за завтраком, началась в ту самую неделю, когда я была зачата. Я побледнела так явно, что мать засмеялась в неуклюжей попытке успокоить меня.

— Не волнуйся, — сказала она, — твой отец — это твой отец, уверяю тебя.

Ее глаза внезапно расширились, она забеспокоилась и стала умолять меня, чтобы я ничего не говорила брату.

— Для сыновей — это другое, — сказала она. — Он перестанет уважать твоего отца как мужчину.

Я хранила обещание в течение месяца и наконец нарушила его, движимая потребностью откровенно поговорить с братом. Но узнала, что сразу же после меня мать сама все рассказала Дэвиду. Он ответил мне старым как мир, черным юмором. Я хотела выглядеть столь же спокойной, как и он, но меня трясло. Понимая его состояние — помимо всего прочего, это был гротеск, — все равно я была потрясена, расстроена, хотя и скрывала свои чувства.

Как-то раз, уже несколько лет будучи «ученицей», в очередной приезд в Лос-Анджелес я остановилась у матери. Одурманенная снотворным, она умоляла меня позвонить доктору Смиту, передать привет. Я отказывалась, но, как обычно, сдалась, чтобы угодить ей.

Доктору Смиту было почти девяносто, и я не ожидала, что он снимет трубку.

Взяв трубку, он понес какую-то маразматическую порнографию, раздражаясь, что я приехала именно тогда, когда он собирался «трахнуть» мою мать. Он пригласил меня посмотреть на это, еще лучше — присоединиться к ним. Он был в восторге от того, как моя мать умеет делать минет.

Отчаявшись прекратить разговор, я оборвала его буйные фантазии насчет секса втроем и задала мучивший меня вопрос этому больному, сумасшедшему человеку:

— Я просто хочу знать…

— Не я ли твой отец? — он мерзко расхохотался. — Нет, даже и не рассчитывай. Послушай-ка, почему бы мне сейчас не приехать — ты смогла бы меня отблагодарить. В конце концов, ты — моя награда за то, что я не разрушил два брака, я хочу тебя… — Я бросила трубку.

Трудно было верить словам двух больных людей, но, поглядев на себя, я убедилась, — я дочь Ирвинга. Сколько себя помню, люди говорили мне: «Ты точная копия отца, а твой брат похож на мать». У меня даже руки были как у отца — родинка здесь, отметина там, — я наконец успокоилась относительно своего происхождения.

Я никогда не пересказывала матери содержание этого мерзкого монолога, но она была любопытна и настойчива. Я только сказала ей, что Смит отказался разводиться и жениться на ней. Это привело ее в бешенство — она упорно твердила, что это она отклонила его предложение выйти замуж, она вовсе не собиралась менять свое положение жены Ирвинга Уоллеса, чтобы стать супругой простого доктора!

В растерянности от этого телефонного разговора я немедленно позвонила Карлосу. Он мрачно выслушал и наконец высказался: «Ай, ай, ай!» Потом повесил трубку.

Сраженная безразличием Карлоса, отчаянно нуждаясь в утешении, охваченная паникой, я позвонила Флоринде.

К моему удивлению, она зарычала на меня, назвав меня «задницей» за то, что я не повесила трубку немедленно. Она просила ничего не рассказывать Тайше, которая, как она считала, не способна справиться с сексуальными проблемами.

На этот раз гнев победил страх, и я, защищаясь, смело говорила: «Ради бога, разве у тебя никогда мгновенно не примерзали пальцы к морозильной камере, прежде чем ты смогла отдернуть их? Это было очень похоже! И я хотела услышать, пусть и от маразматика, что не он мой отец, — я была в шоке — неужели это трудно понять?»

Не привыкшая к возражениям, она с треском бросила трубку.

Я позвонила Муни. Она тоже считала, что я совершила ошибку, критиковала меня за то, что я слушала непристойности Смита. Беседа закончилась так же, как и разговор с Флориндой. Единственным, чем мне ответили, было обрывание контакта, в буквальном смысле. Не было и следа знаменитой «магической любви».

Я была ошеломлена. Об этом случае больше не упоминалось до тех пор, пока Карлос, который все запоминал, несколькими месяцами позже не придумал ему болезненное и жестокое применение.

А мое детство таким гнусным образом подготовило условия, не позволившие мне немедленно уйти от магов. Они любили говорить, что они дикие и свободные, как пираты. Посторонним было неведомо то, что мы всегда ходили по скользкой дорожке, мы были в шаге от совершения преступлений, мы бы и не поняли ничего, если бы совершили. Несмотря на всю брутальность событий, истинный воин должен продолжать борьбу, чтобы остаться внутри своей «истинной энергетической семьи». Вне себя от отчаяния, я была не в состоянии понять, что философия Карл оса впитала в себя все худшее из погрязшего в грехах католицизма. Но еще более тревожным было то, что я абсолютно не осознавала, что воспроизвожу манеры моей бесконечно болезненной семьи по крови.

Кроме того, мои фантазии о нескончаемом исследовании новых миров и измерений в «океане бесконечности» будоражили меня так же, как и любовь Карлоса. Я испытаю счастье мага, мечтала я, или почувствую магическую невозмутимость, неважно что. Если бы я достаточно упорно трудилась, я бы прекратила беспокоиться и возродилась из огня подобно фениксу, ни к чему не привязанная, ничего не желая, ни о чем не заботясь, свободная от всякой боли.

И все-таки это была моя семья, «хоть дерьмо, зато родное», как любил говорить Карлос, который наделил меня мечтой о блаженном безразличии. Должна же я оказаться на самом деле счастливой, здоровой, то что называется кремом на торте. Снова и снова люди спрашивали меня, почему я оставалась, почему я, наконец, сводничала и врала и жила в страхе и нищете. Я застряла в зыбучих песках надежды и отчаяния, и я не смогла уйти. Более того, я разорвала почти все связи со старыми друзьями, и мне не было куда уйти из этой суррогатной семьи. Будучи козлом отпущения в группе, я верила настойчивости Карлоса и Флоринды, которое означало, что я «смогу это принять», что я «сильный боец» и скоро освобожусь от всякой боли.

Моя мать любила цитировать фразу, Которую она приписывала Фрейду: «Когда двое ложатся в одну постель, на самом деле в постели их будет шестеро: один с другим, и обе пары их родителей».

С Карлосом я «вышла замуж» за очарование, остроумие и авторитет отца, а так же за уничижительный сарказм и безжалостность матери. Повзрослев, наконец я это поняла. Она никогда не хотела причинить мне боль, и она очень меня любила, так сильно как могла, но она оказалась не в состоянии избежать альбатросов собственного прошлого.