Ученица мага. Моя жизнь с Карлосом Кастанедой

глава 42 ОН УШЕЛ

Телефоны молчали, а в это время в Лос-Анджелесе проходил однодневный семинар. Муни была лаконичной, говорила ровным тоном, ее голос сорвался лишь однажды, когда она говорила про «стоящую рядом Большую Флоринду, которая постоянно заботится о нас». Многие из слушателей почувствовали: что-то было не так. Прощание Астрид со старыми учениками тоже выглядело подозрительно: ее «медвежьи объятия» были слишком энергичны.

В неподдельном волнении Муни велела мне «позаботиться о Саймоне». Он сказал ей, что «уничтожил костюмы нагваля» и чувствует себя опустошенно — чтобы не сказать больше. Мы все еще продолжали волноваться из-за него, — он мог покончить с собой. Саймон был успешным бизнесменом, но иногда казалось, что за пределами мира Карлоса в этой жизни у него не было никаких привязанностей. У меня были мои книги, у Гвидо — книги и фильмы, у других был «Клеаргрин». Единственная любовь Саймона, Флоринда, бросила его.

В Лас-Вегасе Флоринда вышла за него (и за Карлоса) замуж, но Саймон не имел никаких супружеских прав, — ему приходилось делить свою любовь с другими и так же страдать от потери, как и мне. Возможно, хуже всего было знать, что Флоринда где-то там.

После семинара мне позвонила Муни, ее голос был глухим и бесцветным:

— Он ушел. Ушел с Клод. Они ушли парами; Фло и Тайша, потом Астрид и Соня. Я зайду позже, у меня есть кое-какие вещи для тебя. Мне еще нужно сообщить Дафне и Алисе и еще некоторым… Я устала… Возможно, я сделаю это завтра. Никому не говори.

— Хорошо. Спасибо.

Я стояла как громом пораженная. Буря потрясений, печаль, вопросы и… облегчение. Его страдания закончились. Боль, мания, боязнь уйти не как нагваль… Наконец все было закончено. Лица осиротевших мелькали передо мной: Патси с фальшивой приклеенной улыбкой; Саймон — он, конечно, сразу все узнал и нарушил нашу клятву, ничего не сообщив мне; Гвидо, безумный и возбужденный, напомнивший мне, какой «горячей» я была; Рамон не скрывающий своего горя от меня, ведь он был единственным, за исключением Астрид, кто общался со мной без маски и фальшивой улыбки. Приклеенная усмешка Декстера была ужасна.

Я подошла к Рамону со словами:

— Рада тебя видеть, ты — настоящий.

— Что ж, при этих обстоятельствах… — он покачал головой. Я кивнула и сжала его руку.

Последние слова Тайши пронеслись в голове: «окно ждет тебя там».

И Карлос… Мне казалось, что он только что произнес свои последние слова… Это было три или две недели назад. Он велел Флоринде позвать меня. Выйдя из дверей своего дома, она сунула мне в руки великолепное ожерелье из янтаря, — символ присоединения. Это было мое второе ожерелье из янтаря от Карлоса, более древнее, а значит и магическое. Я позвонила, чтобы поблагодарить нагваля.

— Это ожерелье такое мощное, mi amor, я все расскажу тебе о нем, когда мне станет лучше! Помни, preciosa, ты — боец, настоящий воин! И сегодня такой прекрасный день… Ты — macha, mi amor, настоящая macha. Ты настоящая, моя любовь!

Зазвонил телефон. Это был Гвидо. Я узнала выучку: это Муни проинструктировала его позвонить мне.

— Время «Блэк Найк» еще не прошло? — Его черный юмор напомнил мне о недавнем массовом самоубийстве в одной секте, — они умерли в спортивных туфлях этой фирмы, — и рассмешил меня.

У нас была обычная бестолковая беседа. Конечно, мы были в шоке. Но «вечеринка» только начиналась.

Ридли позвонил и сказал со слезами:

— Можно я приеду?

— Конечно. Когда хочешь.

— Я пока не могу. Можешь поговорить со мной минутку?

Плач Ридли вывел меня из шокового состояния. Он все твердил эту замысловатую сказку:

— Я только что пришел оттуда. Фифи провела меня по комнатам. Тайша надела все свои драгоценности, чтобы зарядиться энергией, а потом «выгореть», — она ушла с Флориндой. Сначала нагваль сгорел с Клод. А затем… — его голос срывался от потрясения, — затем Астрид сгорела с Соней. Она показала мне все комнаты, где они сгорели.

А я в это время думала: «Что они сделали с таким милым мальчиком? Когда он все поймет, что будет тогда чувствовать? Возможно, он будет благодарен за сказку, или… Можно предположить все что угодно».

Мне показалось, что я снова услышала голос Карлоса, говорившего по телефону девять лет назад о том, как летучая мышь летала вокруг стропил: «Только ты поймешь метафору».

Но Ридли, оказывается, до сих пор верил этому. Я была раздавлена и слишком хорошо знала их жизнь, чтобы так думать. Я хотела верить. Если бы они сгорели, и все это было бы правдой — тогда, возможно, их жестокость имела какой-то смысл, и мы все-таки будем бродить по «невероятной стране, откуда не возвращаются».

Я вспомнила, как в самом начале выясняла у Муни:

— Десять лет во втором внимании были для тебя свободой? Похоже, тебе не очень нравится магия!

— Это был ад…

— Ад! Я не…

— Ад — это когда ты не с друзьями.

Адом для нее было изгнание, школа акупунктуры, брак и развод. Должно быть, это ужасно: из женщины-нагваля, жены Карлоса, опять стать человеком. Человеческая форма — это последний круг ада.

К концу своего рассказа Ридли чувствовал себя выжатым лимоном. Ему нужно было поспать, мы договорились встретиться потом.

Следующий звонок был от Гвидо, — он совершенно изменился. Опережая меня на шаг, он начинал что-то чувствовать.

И был в ярости.

— С МЕНЯ ХВАТИТ ЭТОЙ ЧЕПУХИ, — рычал он. — Хватит тайн, хватит лжи! Я сыт по горло секретами и фальшью! ВСЕ КОНЧЕНО!

Я с огромным облегчением выслушала эти слова. Гвидо произвел на меня невероятное впечатление.

Он демонстрировал мужество и понимание сути. Мне недоставало его энергии. Я не могла закричать, но я могла сказать «да».

Мягким голосом, в котором звучала грусть, он добавил:

— У меня такое чувство, словно цирк только что закрылся и уехал из города. А ты… Я не понимаю, как ты выдерживала все это. Тебе больше не надо будет стоять в углу с бумажным колпаком нерадивого ученика. Как ты только это выдержала?

— Мне некуда было деваться.

Мы помолчали, как обычно. На этот раз в нашем молчании не было никакой сексуальности, это была гробовая тищина.

Позвонила плачущая Дафни. Я едва могла разобрать ее слова. Ей только что сообщили. Она получила свой пакет с драгоценностями от ведьм. Ридли и Саймона послали навестить ее. После того как она надела все украшения, ее убедили выбросить пустые конверты, подписанные ведьмами измененным почерком, на которых стояло ее имя. (Я хранила свои целый год и все еще храню конверт Флоринды.) Карлос «простил» Дафни перед смертью. Для нее это было относительно счастливым финалом. У тех, кого просто изгнали перед смертью Карлоса, конец был гораздо хуже.

Из-за этого случилось много трагедий.

Муни передала последние слова Карлоса, перед тем как он впал в кому. Не сумев найти нагвалю новый фильм про войну, она выбрала «Шталаг 17». Карлос огляделся тревожно и сказал: «Что за б…дь купила эту х…ню?»

Она рассказывала эту историю неоднократно, с глазами, полными слез. Ужасное колесо времени — последние слова возлюбленного…

На следующей неделе — калейдоскоп эмоций и невыносимая мука от всего.

Муни объявила нам о новом настроении и приказала перестать скорбеть и «быть светлыми». Я сочла ее поступок трагическим просчетом, — подавленная скорбь всех, кто уцелел, могла привести к взрыву: болезням, расстройствам пищеварения, наркотикам, переутомлению и вообще, бог знает, к каким последствиям.

Чтобы ускорить исцеление, Муни велела мне взять тетрадку и выполнить магическое задание: записать поток сознания. — Ты можешь изложить все, что хочешь, писать обо всем, что думаешь, выпусти это из себя! Ты даже можешь говорить все, что хочешь, обо мне! Потом положи это в стакан с водой и закопай на заднем дворе. Через неделю ты можешь прочитать это, сжечь или отдать мне.

Я написала эссе, положила его в банку и закопала на заднем дворе.

— Что ты написала? — спросила она.

— Я написала, что это был просто гребаный культ.

— О… — она замолчала.

Иногда мы с Муни принимали успокоительное. Никто из нас не был выпивохой, поэтому когда слезы уже невозможно было остановить, мы принимали детскую дозу транквилизаторов. Она просила немного для Фифи и чуть-чуть для себя. Однажды Муни удивила меня, спросив, принимала ли я «экстази».

Я не принимала никаких стимуляторов и сказала ей об этом:

— Стимуляторы всегда пугали меня, Муни. Не хочется терять контроль.

— «Экстази» не страшно! Нужно обязательно попробовать. Тебе очень понравится! Я принимала, когда эту штуку только придумали.

Я поведала об этом своей подруге Салли, которая, как всегда, сделала свои ошеломляющие выводы.

— Когда придумали «экстази», — сказала она невозмутимо, — Муни находилась во втором внимании.

Однажды днем Муни приняла валиум. Я делала ей массаж, и она уснула у меня на коленях. Зазвонил телефон, это была Фифи. Мы не говорили с ней несколько месяцев. Она была в истерике.

— Муни у тебя? Я не могу ее найти!

— О, привет, Фифи. Муни здесь нет. Я ей передам, если мы свяжемся.

Муни проснулась через час. — Звонила Фифи, но мне не хотелось тебя будить.

Она ухмыльнулась:

— Спасибо, Эллис! Они все гоняются за мной! Он ушел, и они хотят высосать меня. Почему они не могут позаботиться о себе сами?

Муни позвонила мне в тот же вечер и заявила:

— Я призналась Фифи, что спала. Я сказала ей, что приняла таблетку и заснула. Она сказала: «Ух ты! Я и не знала, что Эллис такая славная! Она молодец!» На них произвело впечатление, как гладко я солгала.

Позже Муни забеспокоится, что прибегала к стимуляторам в это ужасное время. Она странно будет лгать, что принимала их исключительно из-за меня: «Ты меня пичкала своими таблетками», — беспрестанно жаловалась фармацевтическая мать Тереза. Я предположила, что она пристрастилась к «крэку», и поинтересовалась, для чего она хотела взять горсть таблеток с собой домой. У нее и Флоринды никогда не хватало вдохновения солгать.

Как-то Рамон повел нас всех в кино, — я не помню, что мы смотрели. Фифи слонялась по фойе слегка обалдевшая. И вдруг пьяно улыбнулась мне и сказала:

— Я так рассла-а-абилась. А ты?

— Думаю, что да.

Муни налетела на меня после фильма: Фифи стала «новым Скаутом», а я провалила испытание. Она подсела на валиум, который я давала Муни, и от меня ожидался ответ на эту шутку вроде «я тоже рассла-а-абилась!»

Я в тот момент пристально посмотрела на Муни. Она теряла разум. А Фифи… Она, казалось, повторяет все мои слова, даже самые бессмысленные. Что она имела против меня? Возможно, ничего. Скорее всего, так она поступала со всеми, прокладывая себе дорогу наверх к успеху своей ненасытностью и пробивной силой. В смятении, в минуту слабости она призналась, что много пила и курила. «Как же ты скрывала запах?» — спросила я, поразившись ее ловкости. «Много ментола», — печально ответила она.

На этой же неделе случилось жуткое происшествие. Департамент полиции Лос-Анджелеса нашел брошенную машину Клод в Долине Смерти, с бумагами Саймона. По этому адресу они пришли в офис «Клеаргрина», к Саймону в кабинет. Тот пытался это скрыть, но история мгновенно облетела всю группу. Саймон тут же исчез, бросившись на поиски в Долину Смерти. Он был настолько подавлен и мы боялись, что он не вернется. Но он все-таки вернулся с каменным лицом и без Клод.

Говорили, что два слушателя видели Клод разъезжающей по Лос-Анджелесу. Все, что произошло с ней, мне рассказала Муни несколько недель спустя. Клод дозвонилась до нее из заброшенного мотеля в Долине Смерти. Муни отправилась к ней на встречу и обнаружила Клод в комнате — она «была вся в крови после попытки самоубийства».

— Она жалким образом повалилась мне в ноги, — сказала Муни с отвращением, — повторяя без конца, что она никчемная, полная неудачница. Я привезла ей МНОГО денег — ОЧЕНЬ МНОГО! — и велела ей отправляться в Ирландию и начинать издательский бизнес. Почему бы и нет? У нее вся жизнь впереди, и все деньги! Была ли эта история правдой или это очередная легенда, но холодность Муни поразила меня, отсутствие в ней сочувствия было прекрасным материалом для «Классификации психических болезней поведенческих расстройств» — безмерный нарциссизм — пример из учебника по психологии, по я ощущала постоянную горечь в отношениях этих двух женщин, о которых ничего не знала и не могла поэтому их судить. Вероятно, Клод внезапно покинула свою квартиру и оставила все хлопоты и уборку на Муни, Ридли и Саймона. Муни притворилась (я знала это), что Клод оставила мне часы. Меня тронул жест Муни, и я изобразила восторг от того, что это было подарком от самой Клод. «Перед ее уходом мы играли в куклы, — сказала Муни, — и она положила их на твою куклу». Тьфу!

Однажды вечером на этой же несчастливой неделе мне позвонила Муни. У Гвидо началась страшная мигрень. У меня тоже такое бывало.

— Не могла бы ты пойти к Гвидо и посидеть с ним? Ему нужно ежедневное иглоукалывание, а у меня нет на него времени! Я полностью измотана, я уже говорила, у меня чувство, будто все эти засранцы — щенки, сосущие из моих сисек! Кроме тебя, конечно. Гвидо пил, принимал какие-то таблетки от головной боли и выкурил пару «Шерманс» — снова начал. Потом его рвало от сигарет.

Пожалуйста, возьми его на себя.

— С удовольствием.

— Спасибо!

Я поспешила в Санта-Монику. Гвидо, совершенно зеленый, обернутый полотенцем, повел меня в ванную, рухнул на пол и принял позу эмбриона.

— Мы нашли наше «место силы», — простонал он.

Я положила его голову себе на колени и стала массировать ему брови. Я знала более чем достаточно о мигрени. Он расслабился, его полотенце соскользнуло, и скоро мы уже обнимались. Если когдалибо мы и должны были закончить наш «викторианский роман», то это, казалось, был подходящий момент. Остановившись после долгой игры, немного не дойдя до технического завершения, мы застыли неподвижно в объятиях друг друга.

— Эллис, я знаю, Муни с кем-то трахается. Она отрицает, но я чувствую это, Эллис, я знаю. Скажи мне, кто это. Пожалуйста. Я знаю, что ты знаешь. В течение многих лет мне не позволяли говорить с нею, смотреть на нее… Это был ад. А теперь … Скажи мне.

Я решила солгать — ради Муни и Гвидо, ради себя самой, чтобы избежать эмоционального взрыва.

Возможно, я приняла глупое решение. Гвидо все выяснил достаточно скоро, потому что новый дружок Муни, девятнадцатилетний парень, был слишком молод, чтобы держать рот на замке по поводу своих «побед» — женщина-нагваль, в конце концов! — а его друзья все растрепали. Вскоре я услышала эту новость от десятка людей. Как Муни надеялась держать все это в тайне, невозможно даже вообразить! Обезумев от потерь и страха, она металась, как и все остальные.

— Это должно быть я, — сказала я Гвидо. — Но мы с Муни дурачили всех. У нас не было секса. Это правда. Мы целовались и ласкали друг друга, как бы примериваясь. Муни испугалась и сказала: «Я только жду нужного момента, чтобы запустить свои энергетические крюки поглубже в тебя, — и, захватив прядь моих волос, добавила:

— Я знаю, как обращаться с тобой». Это замечание немного смазало эффект от истории в духе Сафо и Энн Райе и спровоцировало эротическое возбуждение Гвидо. Как это бывает со многими мужчинами, мысль о женских играх, не говоря уж о ведьмовских, действует на них возбуждающе. Ревность уступала место любопытству.

— Ну, мы загорали голыми, и я делала ей массаж на крыше. Это получалось несколько пикантно…

Соседи брали бинокль, — мы всегда над этим смеялись!

Он казался разочарованным:

— Я не могу поверить, что вы не…

— У меня нет такого опыта, Гвидо. Мы целовались, немного ласкали друг друга, и Муни сказала:

«Когда я решу, то в любой день буду готова. Я всегда должна все контролировать».

Я удивлялась, как ей могло быть хорошо с Карлосом. Но тут же вспомнила, что много лет она испытывала неудобство. Она как-то поделилась со мной: «У меня был целый период, когда нагваль отослал меня, чтобы я была только с женщинами, — это время мне нравилось больше всего».

Гвидо настаивал:

— Так что же остановило тебя?

— Карлос умер, и все закончилось, — я, смутившись, пожала плечами. — Муни никак не объяснила свой уход.

«С Флориндой было бы намного легче это сделать, — подумала я, — если бы они с Карлосом были настроены серьезно». Я вспомнила один необычный эпизод: меня как-то целую неделю приглашали к Карлосу на ночь, и Флоринда встречала меня в дверях с дикими поцелуями. Карлос сказал, что он хотел нас «энергетически совместить», чтобы заниматься сексом втроем. Когда вместо беспокойства я проявила энтузиазм, его интерес к этому немедленно угас, — я разрушила игру.

Гвидо теперь требовал историй и тянул меня к себе:

— Расскажи мне, как ты была с нагвалем, как это было?

Внезапно я разрыдалась в его объятиях. Я плакала словно маленькая девочка, уткнув лицо в его шею.

— Элли, Элли, — шептал он, — все будет хорошо… Ты знаешь, я был с Флориндой.

— Правда?

— Ха! Сколько раз я делал это с Флориндой, ты можешь пересчитать по пальцам на ампутированной руке! А правда, что Саймон спал с Клод?

Я кивнула.

Он мгновенно разъярился. — Это я должен был пойти к ней, прямо к ее двери! Я — тот, кто понимал ее!

— Гвидо, это смешно! Эти вещи устраивал только Карлос! Ты прекрасно знаешь, что не мог бы появиться на ее пороге без его разрешения. Боже мой!

— Элли, у меня болит голова… Не могла бы ты помассировать мне виски?

Он чуть не уснул. Наконец он встал, обернувшись полотенцем как тогой. После потока благодарностей под выпивку на кухне Гвидо выпроводил меня домой. Он грешил грубоватыми манерами. Я добралась домой в полном недоумении. Гвидо все еще целовался не по-настоящему и вел себя как проститутка с клиентом. Но еще более странная вещь случилась потом.

Когда я входила в дверь, зазвонил телефон. Это был ОН:

— Малыш, я не могу заснуть. Расскажи мне что-нибудь о себе и нагвале… и о Муни, Что еще вы делали? Мне не уснуть.

— Я почти все рассказала. Попробуй отдохни, а я тебе перезвоню, мне нужно немного побыть одной.

— Опиши это снова, Элли.

— Я перезвоню, хорошо?

Гвидо перезвонил, нетерпеливый и горячий.

— Я понимаю, малыш, — ворковала я в трубку. — Но я перезвоню тебе, обещаю!

Телефон зазвонил снова. Гвидо шептал: «Малыш, малыш, Эллисита». Он тяжело дышал. Я напомнила ему, что он всегда может прийти, но, по обыкновению, он чувствовал себя более уверенно только в телефонном разговоре.

— Гвидо, Карлос ушел. Что ты хочешь? Мы можем теперь самостоятельно принимать решения.

Он взвизгнул:

— Ты что, думаешь, я не знаю этого?! — и бросил трубку.

Это был Лос-Анджелес, мир колдунов, 1997 год, когда секс по телефону был более безопасен, чем объятия — объятия, о которых нельзя было говорить… И никто не спрашивал «а почему?»

Я сидела допоздна, думая о слове «почему».

Самый большой запрет в словаре колдуна лежал на слове «почему», рядом с ним стояли: «любовь», «дружба», «семья» и безвкусные «человеческие потребности». В правилах Кастанеды был некий эдикт в духе Оруэлла, запрещающий слово «почему», — видимо, после подробных описаний в бестселлерах, как он с собачьей преданностью задавал свои вопросы дон Хуану. Мы, как читатели, идентифицировались с ним, любили и ненавидели его тупые вопросы. Многие из нас были уверены, что сразу бы поняли дона Хуана, если бы оказались там. Эти удивительные подмены — залог огромного литературного успеха Кастанеды, — он изобразил себя вопрошающим дона Хуана и сделал это как гениальный художник.

Муни сказала мне, что когда я попала в группу, у меня был краткий период, в течение которого мне позволялось спрашивать. Потом он закончился, и я вместо перевода сказанного на доступный язык училась использовать повторение в качестве семантического приема. Например, Карлос открывал тайну: «Летуны пожирают нас новым ужасным способом. Они теперь сеймуры, а не Бобби, они „видят острее“. Я знаю, как остановить их, но не могу показать, это будет слишком опасно… Я не знаю, готовы ли вы».

«Сеймуры, — должна была повторять я, — М-да, новым способом…»

Вторая книга Карлоса, «Отдельная реальность», была издана в 1971 году и содержала характерную сцену, в которой Карлос, как обычно, приставал к дону Хуану с вопросами:

«— Является ли воля контролем, который мы можем установить над собой? — спросил я.

— Вы можете говорить, что это — своего рода контроль.

— Как вы полагаете, могу я упражнять свою волю, например, лишая себя некоторых вещей?

— Например, задавания вопросов? — уточнил он.»

Когда Карлос умирал, он велел некоторым членам внутреннего круга подобрать цитаты для «Избранного Кастанеды». Муни называла эту работу «еще один стервятник вылетел поохотиться». В первом посмертном издании был опубликован мой любимый афоризм, потом исключенный:

«Отречение от самого себя — индульгенция. Индульгенция отречения вообще — много хуже, — это заставляет нас думать, что мы совершаем великие вещи, когда в действительности мы просто закрепляемся в границах самих себя».

Я выбрала ее в качестве иллюстрации того, что Карлос, начинавший как подлинно ищущий, истинный философ, закончил как тиран, создавший собственный культ для потрясенных последователей. Власть ввела его в необыкновенные соблазны, а болезнь ужасно ослабила. Но я верю: ничто не может лишить искренности и красоты его ранние работы. Оставить их мудрость, отбросив все остальное, значит взять лучшее из Кастанеды.

Поначалу Муни удивила меня, утверждая, что читателям Карлоса повезло гораздо больше, чем тем, кто приблизился к нему, — но наконец я поняла это. Карлос сделал ужасную ошибку, когда провозгласил: «ТОЛЬКО МЫ живем — что говорим, то и делаем! НИКТО, кроме нас!» В этом заявлении, так легко опровергаемом сегодня, как я полагаю, не было никакой необходимости. Что позорного в том, чтобы потерпеть неудачу в борьбе за идеалы? Иногда Карлос менял свои заявления, требуя бороться и потерпеть неудачу. Я любила его больше всего во время внезапных приступов откровенности, но, увы, они всегда быстро заканчивались.