Удельный князь

Глава 22

Волга, где-то в районе Городца

На надстройке плота стоял молодой, крепко сбитый мужчина, укрытий от моросящего дождя брезентовой накидкой и широкополой шляпой, и внимательно всматривался в утопающие в тумане берега.

В последнее время с Буяном приключилось столько, что хватило бы и на всю его жизнь. Урожай позапрошлого года сгнил на корню и многие из их погоста были вынуждены идти на поклон к ростовщикам, чтобы посеяться весной. А после случилось страшное и небывалое ранее, летом, жито пожгли на корню… И не только у Буяна. Он догадывался, кто мог сие сделать, но кому его догадки надобны? Боярами округ всё схвачено, без толку…

А когда по осени в погост заявились гости Берислава, только и успел жинку с дитями малыми в лесу упрятать. Многих охолопили тогда… Седмицы не прошло, а его уже на торг Воргольский выставили. Буян, скрипя зубами, вспоминал как ощупывали его крепкое тело, как смотрели зубы и даже волос дёргали, аки у скотины…

Выкупил его, в числе прочих, Ольговский баскак, и погнали их степью на чужбину. Каждый день он просил богов ниспослать свободу, и его услышали, а может помог Стрибогов оберег, что ему дед перед смертью передал. Налетели коршунами вои гостя Новгородского Прохора. Живота лишили и баскака, и нойонов, и гостей Ордынских. Оставив в живых лишь холопов. А когда около сторожи упрятали, объявили что отныне им одна дорога, на Онего-озеро, Он не спужался, наоборот духом воспрял. Ведь Прохор обещался платить справно и серебро родичам передать, али вовсе тех с собою взять, коли захотят. Многие к гостю приходили, в том числе и Буян. Поведал он Прохору своё горе. Просил не серебра, не злата, а хотя бы пяток пудов жита отправить дабы кровинушки в зиму не сгинули. При воспоминании о невольно оставленных семерых детях и жене у него тогда слезы наворачивались. Прохор же слушал внимательно, записывал усё в книжицу и обещался помочь и весточку доставить.

И взялся тогда Буян работать за семерых. Потому как знал, под лежачий камень вода не течёт, а так глядишь и приметят приказчики. По первой валил лес и ставили с мужиками заплоты. Позже таскали землю от ямы большой, Прохор называл её шахтою, буквицы и цифирь учил. За них то баллы давали, а те меняли на зерно али снедь, с доставкой. Буяна приметили, он то куда лучше прочих работал и поставили в дом, где уклад плавили. Вот тогда он в первый раз в острожек явился, понится цельный день с открытым ртом ходил, потому как столько придумок не видывал и не слыхивал ранее. А Прохор то не прост оказался, всякое про него мужики Новосильские сказывали. И не смотри, что ликом молод. Умён не по годам. Да и к чёрному люду с вежеством относится, а ежели кому батогов перепадало, то за дело.

В Листопад же Буяна назначили плотским старшиной и велели учиться крепко. Плоты гнать верно, сигналы учить тайные, стрелять зельем персидским из малой ручницы и мортирки. Прохор своё слово сдержал — одел нас добро, жита вдоволь запас и не только. Видимо-невидимо товара и скотины взяли с собою. И печи из уклада, и травы молотой да сжатой в палочки малые, а сами плоты из срубов собирали. Говорю же, голова! В Лободине же семью мою на плот подсадили, вона Забава улыбается аки солнышко ласковое.

В Белёве же выяснилось, что Прохор не гость вовсе, а князь цельный! Стену городовую зельем огненным порушил, а мы значится, воям княжим помогали. Стену порушенную расталкивали да нитями из уклада улицы перегораживали, а они с колючками. Ежели зазеваешься, разом руки раскровишь. А когда Берислава, злыдня эдакого аки собаку повесили и сожгли поминки о мзде закладной душою взгорел от радости великой!

После же видел Прохора, тьфу ты, княжича Мстислава Сергеевича в Переяславе. Он спрашивался о здоровье, о том хорошо ли кормят и ещё талоны нам раздал на представления. У детишек столько радости было! Более же я князя не видел. Шли мы хорошо. Мы, значится, при шестом водоходе, он разом осемь плотов тянет при двух старостах. По первой на ночь становились, а как на Волгу матушку вышли и ночами шли, при фонарях. Оно и понятно, всё же супротив течения медленей шли. Но у нас меринов, и быков в достатке, по утру их обычно меняли. Быки на плотах ремнями под пузо подвешены, а на водоходе кран есм что их цепляет ловко. Правда, раз в три дня скотину всё одно выгуливают. И кормят добро и горячей водой обмывают, вона, даже зерно проращиваем и ростки малые, значится, тому же скоту идут, отчего он и не дохнет, даже молоко дают кормилицы.

И люд не хуже устроился. На плоте один-два десятка поселенцев, но опосля Белёва ешо прибавилось. Живём аки в избе. Есм окна и двери, а в клетях сетка подвешена, на которой и спят мужики, по очереди. Бабам же и деткам, полати положены деревянные. Есть и печка железная, а вот еду не готовим. При каждом водоходе своя кухня имеется, от неё то кошт всем и развозят. Шли бойко, весело с песнями. Каждый своё место знал. Ветрилом навострились орудовать, нехитро дело. Знай себе шоблу по ветру держи, да веревки вовремя тяни. Мыта проходили споро, а татей и вовсе не видала. Не дураки на такую силищу лезть.

От благих мыслей Буяна отвлекло какое-то движение у берега. Один-два-три-четыре. Они считал множащиеся точки и очень быстро понял на кого они нацелились. Волга здесь круто изгибалась и тати напали аккурат когда половина каравана с охраной скрылась из вида. Вскоре он увидел и новые лодки

— Накаркал! Ох же выпоротоки!

— Буян, ты на кого лаешься то? — выспросил его кормчий.

— Тати! только и крикнул. Схвативши "ракетницу" рванул что есть силы шнурок и «стрела», отставляя за собою ярко-зеленый свет, дугой взмыла в небо, а вскоре такие же взлетели и с других плотов. Закусив от волнения губу, Буян сбежал вниз, окликнув по дороге мужиков и закричал истошно, — Мортирку на правый борт! Быстрей! Быстрей! Ящики в сторону. Экие вы неповоротни!

Поднатужившись, Буян схватил третью кассету и припустил. Мужики же, подбежав к станку, выдернули шкворень и на колёсиках потянули его на другой борт. Там разом опустили в гнездо, а Буян надставил сверху кассету. Взглянул в крестовину прицела, винтом поднял платформу и запалил фитиль. Бахнул пристрелочный, одним стволом. Промазал, но по всплеску он поправил прицел и на это раз дал залп целой кассеткой, тремя стволиками.

Бух... и на малом насаде упало несколько разбойников, раздались крики. Ход на этом замедлился, но прочие стремительно сближались.

Буян на автомате зарядил стволы, дёрнул запал и снова выстрел. На этот раз картечью, полноценный со всех трёх кассет по очереди. Бум-бум-бум и разлетевшиеся конусом картечины снесли с лодки большую часть разбойников. Немудрено, они ведь вплотную подошли, а на таком расстоянии промахнуться только спьяну можно.

— Буян! Буян! — закричали ему, — Ракетки! Ракетки пустили. Одна червлёна, а друга зелёна.

В горячке боя Буян не сразу понял о чём речь, а когда сигнал продублировали мигом сообразил и приказал открывать ящик с красной полоской где хранились гранатки с хвостовым оперение. Достали те, что с двумя полосками, насадили на ствол и в дело. Он такими всего разок стрелял в Лещиново и прекрасно знал, что произойдёт дальше, а Прохор, тьфу ты, князь, наказал не болтать до поры и сии гранатки лишь при нужде крайней ставить.

Бух, и с тихим шипением бомбочки неспешно взмыли в небо, издавая отвратительный, режущий слух звук. Словно комар какой, около уха вьётся. Описав в небе широкую дугу, они разорвались сотнями горящих капель, которые, оставляя дымящий след, обрушились на нападающих. Падая в воду, капли дымились и шипели, плевались огнём, словно Горыныч змей.

— Дожьбоговы стрелы, — шепотком, с придыханием, произносили мужики, ошарашенные необычным зрелищем.

Два ближних насада, облепленных огнём, вспыхнули практически мгновенно. Объятые пламенем фигуры татей в отчаянии бросались за борт, но в воде вспыхивали ещё сильней.

— Глядика. Вода горит аки дрова в печи!

— Заговоренное зелье то, оттого и горит аки огонь небесный.

Поселенцы, позабыв про свои обязанности, открывши рты, смотрели как москитный флот волжских разбойников пылал и чадил густым, чёрным дымом. Буян ведь не один стрелял, с соседних плотов добавили, а на тех, где не было мортирок, обязательно один-два бомбардира сидели и они также по сигналу отстрелялись. Поэтому даже те лодки, коим досталась одна-две капли зелья не затухали, ведь тати их тушили по привычке водою, а фосфор от этого лишь сильней ярился. Да и на горящие пятна зелья плавающего по воде, то и дело натыкались.

Буян очнулся от шокирующего зрелища и начал раздавать пинки мужикам:

— Не стоим. Плоты расцепляй! Никон, Глеб, Немил, на вёсла! Шустрей, мать вашу за ногу, вона вишь, на нас огонь сносит!

Сам же побежал за высыпными огнетушителями в красных баллонах.

Ивашка скакал по московскому погосту из последних сил, второго коня ужо загнал. Но вот и Москва! Из расступившихся окрест лесов бежали разделённые кривыми улочками боярские хоромы, избенки, церквушки, сбиваясь у стен в тугие кучи и распадаясь вдали от них на отдельные маленькие островки. Вся эта родная картина, прикрытая от солнца синей утренней дымкой, наполнила его какой-то неизъяснимой радостью. Объехал стены Андронникова монастыря, опоясавшие холм на левом берегу Яузы. Там уже зазвонили к заутрене — ветер доносил слабые, по чистые звуки колоколов.

Лошадь скакала по тракту, закусив удила, по краям которых уже выступила розоватая пена, и сам Ивашка держался из последних сил. Правее Замоскворечья на высоком холме виднелся Московский кремль, наполненный токанием топоров и звуками рожков плотницких старшин. Миновав Чертольскую слободу, Ивашка почти доехал до моста через ров куда отводили Неглинку и там, обессилев, свалился. Гридни, завидев знакомца, тотчас его подхватили.

— Браты, к боярину Остафию тащите, дело господарево, — только и прошептал Ивашка из последних сил.

Московский Кремль, палаты Великого князя

Ивану Даниловичу шёл уже пятьдесят второй год и выглядел он не очень. Морщинистые руки, тяжелая одышка, кашель. Крепкое некогда здоровье подорвали бесконечные поездки в Орду. Но всё же князь не унывал и был крепок духом. Грандиозное зрелище стройки радовало до глубины души. Тысячи мужиков, согнанных со всех концов княжества, рубили стены нового Кремля, что будет куда больше старого, доставшегося от отца. По волокам тянули вековые дубы, клети, заполняли землей из рогож, кузни варили полосу для врат. Обновляли и валы со рвами. Мало кто знает чего ему стоило добиться ярлыка на Кремль, сколь серебра и злата роздано...

Не взять такую крепость ни лихим набегом, ни длительной осадой. Но что Кремль то. Главное, ярлык сызнова в руках и завещание где он оставлял волости сынам, Узбеком одобрено, а значит, Москва будет и дале расти, шириться, подминая под себя прочие княжества. Что мне братец Юрий оставил то, смех один! Ныне же под рукою Кострома, Суздаль, Ростов, Владимир, Нижний…

Сзади подкрался тиун, ссутулился едва ли не до земли, зашептал:

— Княже, боярин Остафий Олексич прибыл. Принять просит срочно, ругается аж-но.

— Зови, — небрежно кинул князь холопу. Сам же сел на отделанный золотом и каменьями трон и принялся массировать виски. В последнее время голова болела постоянно.

Степенный боярин в ещё мокром от дождя кафтане шумно ввалился в палаты. Обозначил поясной поклон.

— Беда, княже! Переяслав, пронские князья взяли.

— Дык какая же беда то?! Радость велика! — вскрикнул князь. — С Тверью разобрались и ныне у нас токмо один противник, рязанцы. Посему пусть бьются промеж собою до последнего воя! Немедля вина неси франкского да белорыбицы с груздями! — крикнул Калита уже чашнику.

— Так оно так, да не так. Ежели бы они по старине град взяли одно дело, а тута сызнова ентот чёрт ввязался!

— Ты про кого? Вот что, присаживайся. В ногах правды нет, и обскажи всё в подробностях.

Переведя дух Остафий обстоятельно поведал Московскому правителю историю падения Переяслава во всех подробностях, и чем больше он говорил, тем мрачней становился Калита.

— Мстислав Сергеевич говоришь. А ни сродственник ли он Александру Мстиславовичу?

— Он самый, владыко. Внук.

— Вражье семя! Ужо сколько крови его дед у меня попил, и этот весь в него пошёл.

— Об том и речь веду. Прохвост сей, когда в Белёве на торге в люд вышел, знаешь аки объявил себя?

— Ну?!

— Северных Отчичь и Дедичь наследник! А кто к северу от Верховских то?!

Иван Данилович не выдержал, с силою бросил изукрашенный яхонтами византийский кубок в стену:

— Азм ему покажу, кто тут наследник! Изгой! — зло сплюнул князь.

— Не скажи. По отцу он прямой потомок Михаила Черниговского, а по матери из Мономаховичей будет, Михаил Ярославич Хоробрит ей дедом родным приходится. А ешо мне птичка нашептала, что Мстислав в Глухов грамотку отписал, что мол от Белёва отказывается и просит удел вернуть и за то, половину выхода обещается платить.

— А что Михаил Семёнович?

— Думает.

— Ага, думает! Штаны он полны наложил. Глуховские завсегда с гнильцой были, — успокоившись заявил князь. — Силу за спиной племянника увидал и разом назад сдал. И нашим, и вашим угодить желает. А как про Переяслав прознает, разом сдуется. У него то на севере воев считай нет, отдаст. Не сомневайся.

— На тебе боже, что нам не гоже.

— Вот-вот, верно сказано, Остафий. А через то и нам, и тарусским князьям свинью подложит, мы то считай ужо эти земли промеж собою поделили. Кто же ему столь серебра отсыпал то? Ишь ты, и зелье огненное, и брони аж у меринов, и пешцы франкские с рогатинами.

— Пронские? — вопросил боярин.

— Да нет. Не потянут они. Чую из Орды кто-то мне козни строит.

— Может и так, князь. Слухи ходят, будто темник Еголдаев, Берди, благоволит некому гостю Прохору, а Мстислав под этою личиной, опосля того, как его побили, хоронился.

— Постой! — встрепенулся князь, — помнишь давече в Сарае ты сказывал, будто у Тверского князя на пиру некий Новосильский боярин сидел и шушукались они меж собой, и что мол он какую-то грамоту от князя передал, опосля чего Александр сына оставил, а Романчук на Бело-озеро аки ужаленный умчался. Не он ли тот князь?

— Он. Ходок тот Радим, из бояр Пронских. Они с Мстиславом при дворе пронского князя с отрочества росли. Побратим.

Калита помрачнел ликом, надолго замолчал задумавшись.

— Не было невзгоды. Принесло же нечистого на наши земли! Выходит, зельем сим ведовским он любые врата открыть сможет.

— И стены, — добавил боярин, — даже каменные. Опосля того как слухи про Белёв до меня дошли, мы людишек князя подкараулили и вона смотри что, — боярин выложил на стол грубоватый обрез, газыри и пороховницу. — Тюфяк то, только малый. Людишки те многое сказывали, добро пыточники мои их калёным железом потчевали. Сие дробовиком, зовут. У Мстислава есть и длинные мушкеты, и малые трубы, пистоли. А те, что на колёсах и водоходах стоят, мортирками кличут. Главное же, зелье, прахом его кличут. Он ссыпал малую горсть на стол и, поднеся свечу, поджёг, отчего та вспыхнула яркими искрами и густо задымила. Калита невольно закрыл глаза.

— Сим зельем и рушит стены. А про ведовство сказки. Чернецы сие выдумали. Доносили воеводы, что на войне меж франками и англами таковой прах сыплят в трубы железные и стрелами бьют, крепко.

Глаза у Калиты зажглись. Он вскочил и схватил боярина за грудки:

— Остафий! Что хошь делай, но сие зелье добудь! Мы с ним такое устроим!

— Княже, княже, нету в нём тайны. Воеводы сказывали, что в Булгаре и в Хаджи-Тарахане видали такие трубы. Зелье же сие делают из серы желтой, угольев и соли индийской, что персидские купцы два десятка летов через наши земли в Новгород возят. Вот только у Мстислава зелье куда крепче персидского и на просо похоже, а тама мякина. Видать искусника большого завёл. Может и из самой Юань.

— Что хошь делай, но искусника сего мне доставь! Не выйдет у Мстислава, у персов выспрашивай. У нас тама трое бояр баклуши бьют попусту, вот пусть и разузнают.

— Сделаю, княже, — Остафий открыл было рот, но говорить не стал и глаза опустил.

— Чего мнешься аки девица на выданье. Сказывай!

— Людишки те ешо сказывали, будто у Мстислава в острожке уклада доброго видимо невидимо не сотни, не тысячи, десятки тысяч пудов! Механикусы огромадные, в коих десяток быков брёвна из уклада крутят тянут нити из железа аки ковали из злата, молоты огромадные бьют кольца кольчужные, полосу и прутки во множестве великом! Ежели так то многие тысячи воев с того уклада одоспешить можно. Укладом же сим Мстислав не торгует, но с чернецами меняется на жито, рыбу и прочую снедь.

— Что-о-о-о!!! — Калита вскочил, откинул трон назад и схватился за меч.

Боярин схватился за руку, удержал князя:

— Иван Данилович, богом прошу. Успокойся, может сказки то, может пронесёт ешо. Надобно людишек в его острожек заслать, проверить прежде, а после и думу думать.

Калита тяжело дышал, разом опрокинул в себя кубок вина и тяжело опустился на скамью, ослабив ворот.

— Душно мне что-то, Остафий.

— Эй! Ставни откройте! И водицы колодезной несите. Немедля! — крикнул боярин слугам. — Испей водицы холодной, володарь, — боярин поднёс братину с родниковой водой. — Невелика птица, найдём мы на него управу.

— Да плевать мне на ту птицу! На Переяслав плевать! Но ежели он моё железо перебьёт… Понимаешь, что будет то?! Усё, что многие лета собирал, усё, что сынам оставил, собаке под хвост пойдёт. Москва стоит на зерне суздальском, ярлыке великом и укладке персидском, а последний куда важней. Так! — князь встрепенулся. — Куды, говоришь, его насады идут?

— На Онего-озеро, надёжа.

— А что ему тама надобно?

— Не ведаю.

— Не иначе Новгород подбивать будет... В Нижний ужо не успеем, в Ярославле зятёк всё одно назло сделает, — Калита поморщился. — Вот что, в Кострому гонцов шли. Вели караван Мстислава дотошно смотреть, мыта взять втрое больше и главное, зелье ищите с трубами…

— Не круто ли забираем?

— В самый раз.

В палаты вошёл ещё один ближник Калиты боярин Протасий Фёдорович и в пояс троекратно поклонился. Калита кивнул чашнику и всем разнесли вина.

— Добры ли вести принёс, Протасий?

— Ужо и не знаю, князь. Боярство московское бурлит. Вотчинники на дыбы встали. Тарусские донесли весть, будто князь из глуховских, Мстислав Сергеевич от пояса родовитого Белёвского боярина Берислава отрешил. Усадьбу пограбил, а самого аки пса помойного повесил на торге, ещё и хоронить седмицу запретил.

Калита глянул на Остафия. Тот пожал плечами и ответил:

— Прежде сказывал тебе про то.

— В просинец[i] хотят собрать в Звенигороде большой Боярский сход.

— Боярский сход? — искренне удивился Калита. — Такого со времён Бату не случалось, — он вопросительно посмотрел на Остафия.

— Верно, батюшка, так и есть.

— И чего же они хотят?

— Известно чего, дружины собрать и князя извести, ибо не бывало такового на Руси прежде.

Иван Данилович усмехнулся, повеселел:

— Ишь, как их скрутило. Гоголем ходили, а як жареный петух в зад клюнул, разом заголосили, сход-сход! А вот что, езжайте как вы на сей сход и Терентия Ртища с собою берите. Главное, поболе слухов пускайте про то аки Мстислав боярскую честь порушил. Особливо елея вотчинникам лейте в уши, а служилым и МОИМ боярам наказывайте на сходе том быть, но воев не давать.

Оба боярина ошарашенно посмотрели на Калиту:

— Как же так, кормилец?!

Кремль времён Калиты

[i] Январь

Неповоротень— старинное слово. Медленный, мешковатый и неуклюжий.

Листопад, он же грязень, он же свадебник — октябрь.

Выпороток — Недоношенный детёныш, вынутый из утробы самки, второе значение ругательство к детям — "недоносок", маленький, но дерзкий мальчик, третье значение ругательство — неполноценный человек, эквивалент слова дебил. Аналог слова Вымесок — он же выродок.

Петух — символ огня, пожара. Дома строились деревянные, пожары были большим бедствием. Смысл поговорки в том, что человек не заботится о чем-то заранее, пока не случится беда. Только тогда он хватается и начинает спасать положение. Красный гребень петуха символизировал пламя. В русском языке еще существовало такое выражение: пустить петуха, т.е. устроить пожар. Рассерженные петухи вообще больно клюются, а уже если его зажарить, то он будет особенно сердит. К тому жареный ― это не обязательно зажаренный, здесь скорее имеется ввиду что петух остался жив, но при этом очень напуган и зол. То бишь это поговорка не новояз и не то что вы подумали изначально.

Михаил Ярославич Хоробрит — четвёртый сын Ярослава Всеволодовича от второго брака с Ростиславой-Феодосией Мстиславовной, младший брат Александра Невского. Великий князь Владимирский и Московский князь (до Даниила) . То есть "Прохор" при правильном "подводе" в теории имеет права и на Московское княжество.

Карта северо-восточных княжеств Руси близкая к означенному периоду и путь каравана Мстислава Сергеевича.