Ужасный век. Том I

Глава 12

Клас ван Вейт не был лишён тяги к приключениям — иначе не путешествовал бы по Ульмису так много. Однако приключений балеарских ему хватило на годы вперёд.

Потребовалось много выпить, чтобы оправиться от событий на гондоле. И даже не только выпить: Фидель угостил лимландца зёрнышком маковой смолы. Прежде Клас ван Вейт избегал этой субстанции, поскольку видел много портовых городов — а потому и много людей, коих привычка к такого рода курению привела на дно более глубокое, чем океанское.

Но в этот раз отказаться он не смог.

Художник плохо помнил, как они провели остаток вечера: были в дорогой таверне и ещё более дорогом борделе, это точно. Прочее напрочь стёрлось из памяти, и ещё несколько последующих дней остались слегка в тумане.

Теперь лимландский мастер менее всего желал будоражащих событий. Герцог Тормалесо отнёсся к нему с пониманием: уже неделю не вызывал к себе, не требовал продолжения работы. Более-менее придя в себя, ван Вейт решил посвятить остаток свободного времени знаменитым домам Марисолемы, куда его охотно приглашали. Уже скоро предстояло взяться за работу, навёрстывать упущенное.

Канцлер сдержал ранее данное обещание: дамским вниманием лимландец был весьма обласкан. Он не вникал, кто из этих прекрасных женщин — столичные куртизанки, а кто — благородные дамы свободных нравов. Главное, что художника они вполне искренне увлекли.

Марисолема блистала контрастами. Художник уже познал мрачную сторону столицы, но на первом плане оставался город-праздник. Жизнь тут вечно била ключом — прямо как кровь из раны тремонца, долго умиравшего в лодке.

И сейчас художник был в богатом, модном доме. Честно говоря, он толком не помнил, у кого именно гостит: марисолемская роскошь совсем замылила глаз. Опять центр города, опять кругом — самые богатые и знатные люди. Изысканные, искушённые, пресыщенные. Как всегда, звучала прекрасная музыка: мастеров обращаться со смычками и клавишами в столице хватало. Кто-то громко смеялся, кто-то перешёптывался. Воздух благоухал, мягкий свет расслаблял глаза. Лица — знакомые, полузнакомые, незнакомые вовсе, проносились мимо одно за другим.

Клас ван Вейт был доволен: последствия пережитого улетучивались. Не о чем тревожиться в таком великолепном месте! Но в тот момент, когда художник менее всего ожидал подобного, случилось очередное неожиданное знакомство.

В полутёмной комнате, примыкающей к бурлящему залу, Клас ван Вейт прежде всего ощутил запах табака. Это сразу напомнило о родине. Среди балеарских дворян курение в моду не вошло — трубка даже считалась здесь дурным признаком человека низкой культуры. Если только он, конечно, не лимландец! Однако в силу известных нюансов политики встретить лимладца в таком доме, а не где-нибудь в порту, казалось почти невероятным.

— Вы искали меня?

— Конечно, мастер ван Вейт. Вы ведь великий художник, правда? К тому же лимландец. А мы, лимландцы, что ни говори — славные ребята…

Безусловно, они с незнакомцем были соотечественниками: впервые за долгое время услышав родную речь из уст настоящего лимландца, ван Вейт понял, что даже канцлер всё-таки не абсолютно безупречен во владении языками. Акцента у герцога не было, но что-то всё же слегка выдавало его. Здесь — иное дело. Художник не сумел бы объяснить эту разницу, однако в происхождении собеседника не усомнился.

— Присядьте, мастер: в ногах правды нет.

Клас ван Вейт повиновался. Собеседник восседал на софе в обнимку с двумя женщинами: одеты они были превосходно. Однако на лицах, пусть и очень красивых, явно читалось низкое происхождение.

— Раз уж вы знаете меня, то извольте представиться. Пока ясно лишь, что мы земляки.

Незнакомец выглядел ровесником ван Вейта: тоже немногим старше тридцати. Он был высок, весьма внушительно сложен — и явно привык к седлу, даже сейчас это было заметно. Тёмно-каштановые волосы почти закрывали глаза, и это совсем не напоминало причёску, принятую хоть в каком-то свете. Зато пышные бакенбарды соответствовали лимландской моде. Броский костюм, блистающий пошлыми излишествами, сразу напомнил мастеру людей, которые служили королям за золото.

Человек из Лимланда забивал табаком большую трубку, совершенно не торопясь ответить на вопрос. Художник следил за его пальцами: движения привычные, однако чуть неловкие. Собеседник наверняка порядочно пьян.

— Вы обо мне слыхали, мастер. Плохое слыхали, ага. Я Вальдемар ван Стекелен.

— Вот нечаянная встреча… Я слышал о вас, разумеется. Но почему же именно плохое?

Ван Стекелен рассмеялся: художник заметил, что его зубы в скверном состоянии.

Попытка сгладить очевидные углы провалилась.

— Потому что я этого заслужил. Бросьте: каждый в Лимланде знает, что я злейший из военных преступников. Разбойник и убийца, верно?

Да уж! Хотя только ленивый не поучаствовал в надругательстве над несчастным Лимландом, которое и после войны длилось ещё лет десять — собственных чудовищ помнят особенно хорошо.

— Вы, мастер ван Вейт, из Зюрдена. Не припомню, чтобы грабил Зюрден, а такое, ха, не забыл бы! Скажите: мой батенька не причинил вам лично какого-то зла? Или дорогим вам людям?

— Нет. Моё семейство счастливо избежало лишений Великой войны. А иных дорогих людей не имею.

— Вот и славно. Закурим?

Художник покачал головой.

— Да бросьте! Уверен, трубка у вас при себе.

— Простите, но вынужден отказать.

— Почему же?

— Не хочу.

— Ой, да и кобыле под хвост! Вы с дамой? Если нет, охотно поделюсь. Вам которая больше по нраву?

— Благодарю, не стоит.

— Ну что это за дела… Разве так начинают хорошую беседу? Ладно. Хоть выпейте со мной. Эээй! Слуга! Вина нам с мастером, живо! Вот только не отказывайтесь от вина. Иначе прогневаюсь, а в гневе я неприятен.

О, вот в этом сомневаться не приходилось. У отца ван Стекелена, знаменитого наёмника Великой войны, была очень мрачная репутация. Он воевал за всех и против всех: с переменным успехом, однако неизменной жестокостью. После войны сын приумножил кровавую славу ван Стекеленов. Без сомнения, оба заслужили право считаться хорошими командирами. Быть может, даже отличными. Выдающимися. Другой вопрос — как они своими талантами пользовались.

— Не думали, что я живу в Марисолеме?

— Если честно, господин ван Стекелен, я вовсе не знал до сих пор, что вы живы.

— Ещё как жив.

Коль скоро Вальдемару предоставили убежище в Балеарии, здесь его заслуги ценили куда выше грехов. И не похоже, чтобы нынче младший ван Стекелен, Геделенское Чудовище, в чём-то нуждался.

— Фи, мастер! Вы еле скрываете презрение. Откровенно говоря, мне на это наплевать, но нынче хорошее настроение выдалось. Вы бы знали, что эти красотки умеют… тут уж поди не разомлей. Раньше думал, будто знаю о шлюхах всё, но тогда я не бывал в Марисолеме! Что за кислый вид, мастер? Претит моё общество? Ха… Если желаете, я расскажу, как люди становятся чудовищами. Геделенское Чудовище, так ведь меня называют?

Художник промолчал, и бывший кондотьер повторил вопрос. Пришлось всё-таки отвечать.

— Да. Именно так.

— Ну и хорошо. Я это прозвище заслужил, похоже. Невольно заслужил, но какая разница? Мир несправедлив, а война уж подавно. Один на ней — герой, другой — чудовище. Причём по одинаковой причине: тот и другой убили много людей.

— Смотря каких людей и за что. Уж простите мою дерзость, господин ван Стекелен.

— Прощаю. Вы, говорят, друг канцлера. Наверное, и я тоже — иначе меня бы давно повесили в Зюрдене. Или в самом Геделене, или на первом суку, кто знает…

— Насколько мне известно, в приговоре значатся кастрация, сдирание кожи и последующее колесование.

— О, ну так ведь даже интереснее! Думаю, перед смертью лучше хорошенько помучиться. Это тоже форма жизни.

Если Вальдемар ван Стекелен и правда считал так — то он оказал подобную любезность очень многим людям. Причём помимо их желания. Ничто в Вальдемаре не указывало хоть на толику мук совести. Нет-нет, он определённо ни о чём не жалел.

И это было совсем иное безмолвие совести, нежели у Фиделя и прочих убийц Тайной Канцелярии, которых недавно видел художник. Те люди без колебаний убивали во имя своей страны — у них имелись твёрдые убеждения, оправдывающее любые деяния. Убеждение наверняка имелось и у Вальдемара, однако иного рода.

Он казался ван Вейту одним из людей, ошибочно полагающих, будто им дозволено всё.

— Вы неплохо устроились в Балеарии.

Из-под дурацкой чёлки опять сверкнула улыбка. Такая же гнилая, как сама душа ван Стекелена. Впрочем, сколь бы дурно зубы Вальдемара ни выглядели — они точно по-своему крепки. Пошлое сравнение, но это был самый настоящий оскал хищника.

— Ага. Уж получше, чем на эшафоте! У меня неплохое содержание за все былые заслуги, за славу отца. Его и проматываю, пока не сыграл в ящик. Не на что пожаловаться, всего в достатке. Вы ведь тоже не бедствуете, правда? Особенно при канцлере?

— Его Светлость весьма щедр.

— Ага, похоже на него.

Как и на залитой кровью гондоле, в этот момент художник не мог сдержать профессиональное любопытство. Перед ним был интересный образ. Вальдемар ван Стекелен нисколько не являл собой монументальную фигуру командира: выглядел более бандитом, чем полководцем. Однако же бандитом выдающимся. Аура которого имеет определённую притягательность.

А ещё он совсем не казался счастливым. Несмотря на то, что грязь не липла к совести и денег явно хватало. Нечто бывшего наёмника тяготило. Явно не старые военные грехи. Тогда что же?

— Вы, мастер ван Вейт, предвзято смотрите на меня. Как и любой лимландец… Знаете, я люблю Балеарию за одно: тут никому нет дела до моего прошлого. Совершенно. Всем просто наплевать. Ну что вы скривились? Вот так новость — балеарцам наплевать на несчастья нашей родины! Так вы не тешьте себя иллюзиями. В Стирлинге на наш край точно так же всем насрать.

Война для любого лимландца была темой очень болезненной. Никто в Ульмисе не хлебнул от неё больше. И хотя Клас ван Вейт не солгал насчёт великой удачи его семьи, развивать беседу обо всём этом не хотелось.

Особенно с человеком, виновным в столь многих бедах Лимланда.

— Если позволите, господин ван Стекелен, не станем говорить о войне. Вы явно позвали меня для чего-то иного.

— Ага.

Наёмник спихнул с софы одну из девушек — и шлёпнул её, направив к художнику. Куртизанка охотно пересела на колени ван Вейта, а тот сопротивляться не стал. Пусть. Собеседник был не из тех людей, которым стоит перечить без нужды — даже пребывая под защитой Тайной канцелярии. Это просто неразумно.

— Так о чём же вы хотели говорить?

— А… Напишите мне портрет.

— Ваш?

— Чу! Побойтесь Нечистого. Кому нужна моя рожа на холсте? Другого человека.

— Которого?

Прежде чем ответить, Вальдемар выпустил пяток густых колец дыма.

— Одного человека, которого никогда не видели, скорее всего. Но это не страшно: мне важен сам образ. Нет, конечно, только после портрета канцлера! И я щедро заплачу. У меня гораздо больше денег, чем можно просрать на вино со шлюхами. Хоть они здесь и дорогие.

Идея поработать на Вальдемара ван Стекелена была одновременно отвратительной… и столь же притягательной. Никуда ван Вейт не мог деваться от извечного дуалистического противоречия, свойственного людям искусства.

И сама задача, похоже, была нетривиальной.

— Что же это за человек? Что вы о нём помните?

— Человек, которого я не видел давно. Лет десять, наверное… точнее сказать не могу. Это очень необычный человек.

— Чем же он необычен?

— Ха… Представьте: как бы вы изобразили саму Войну в человеческом обличье?

Мастер ван Вейт никогда об этом не задумывался. Антропоморфная персонификация войны… интересно! Его соотечественник продолжил прежде, чем художник успел что-то сформулировать.

— Ну знаете, мастер ван Вейт... Что-то не совсем человеческое, даже по фигуре. Худое, словно скелет. Уродливо искривлённое, возвышающееся над вами. Такое высокое, что я ростом едва ли по плечо буду — а я, как видите, не карлик! Оно тянется к вашему горлу костлявыми пальцами. Всё в мерзкой сыпи, будто трупные пятна. С глазищами, которые ни хрена не выражают. Ну что, картинку представили?

— Вполне.

Образ и правда начинал вырисовываться в голове художника. Причём достаточно ясно, чтобы ван Вейт начал кое о чём догадываться. Если правда так… Занятно же обернулся разговор, от которого поначалу хотелось уклониться!

— И зачем вам этот портрет, позвольте полюбопытствовать?..

— Хороший вопрос!

Наёмник одним глотком осушил бокал, потребовал налить ещё — исполнять распоряжение было некому, кроме черноволосой девушки на коленях Вальдемара. Она не уклонилась, но и торопиться особо не стала. Ван Стекелен успел ещё пару раз затянуться из трубки.

— Знаете, мастер ван Вейт, как умер мой отец?

— Погиб в Лимланде под конец Великой войны, если не ошибаюсь. Кажется, когда в очередной раз выбирал удобную сторону?

— Вроде того.

Ван Стекелен освободил руку от бокала, вытянул её перед собой. Крепкая рука, это было видно сразу. Она ничуть не дрожала.

— Смотрите, мастер. Я уже не юноша — и пью каждый день, пока не упаду. Да ещё курю всякую дрянь. И мои сомнительные подвиги остались далеко позади: нету больше войн, где можно славно подраться. Люди вроде меня теперь никому в Ульмисе не нужны. Так лишь… Ручная бестия при балеарском дворе… Пёс, от которого толку хер, да выгнать жалко. Но я, как видите, сохраняю руку твёрдой. Каждый день забочусь об этом, пока не начинаю пить. И знаете, для чего?

— Для чего же?

— Только для одного, мастер.

Вальдемар наклонился вперёд: теперь его глаз стало совсем не видно. Только гнилой оскал и шевелящиеся при речи бакенбарды.

— Двадцать лет назад человек, о котором мы говорили, убил моего отца. Не из воинского долга, не ради денег, даже не из-за бабы — а по причине иной. Которую трудно объяснить в двух словах. И он сказал тогда мне, совсем ещё пацанёнку: у тебя, дескать, будет возможность поквитаться. Если не сдохнешь прежде. Я пока что не сдох. И сохраняю руку крепкой, мастер ван Вейт, чтобы убить того человека, едва снова представится случай.

История увлекла художника. Он больше не сожалел о встрече. Образ врага заиграл для Класа ван Вейта новыми оттенками привычных красок — следа которых не было пять минут назад. Наверное, охватившие художника чувства явно выразились внешне. И мерзкая улыбка кондотьера выражала многое.

Только куртизанки оставались безмятежны: они наверняка не знали лимландского.

— Снова? Выходит, такой случай вам уже представлялся?

— Было дело, да только убить этого гада нелегко. Итак, мастер! Я хочу, чтобы вы написали портрет человека, которого сами никогда не видели, но которого мне никак нельзя забывать. Так что?.. Мы договоримся?