Уральский следопыт, 1979-03

С Пижмы на Пижму

Олег ЛАРИН

Рисунки М. Тарабукиной

Толпа на берегу расступилась, пропуская Сергея Борбяцова к лодке.

– Ну что, поедем… пофантазируем? – Он подмигнул мне по-свойски, прошел к мотору и дернул за шнур. Взревел «Ветерок», взбивая за кормой грязную пену, и Вожго-ра стала медленно удаляться.

Синяя, летящая, вся в пенных кружевных разводьях, река сочно вспыхивала под солнцем. Она подхватила нас на стремнине и понесла мимо темных россыпей изб, сбежавших с косогора, мимо цветастых платков, деревенских ребятишек с удочками в руках, мимо лодок, усеявших берег, прясел, изгородей, тракторов, цветущих трав с желтыми цветами – купальницами… Мы уносились все дальше и дальше, за глухие леса, за рыжие кручи, и голубела вода под нами, и стеклянно вздувались волны, и в каждой трепетал холодный синий огонь.

– Скоро ли Пижма? – спросил я на всякий случай.

– Скоро, скоро, – спокойно заверил Сережа, не отрывая глаз от горизонта: вдруг какая мель откроется по фарватеру, или вынырнет топляк? Да мало ли что может случиться на воде!…

– Сейчас поворот минуем, там еще один, потом на угоре Родома будет, деревня. Там и впадает Пижма…

«Пижма – небольшая река в Вятской губернии, текущая с северо-востока на юго-запад и впадающая в Мезень», – говорится в «Словаре географическом Российского государства», собранном Афанасием Щекатовым в 1805 году. Наверное, это первое упоминание в печати о Пижме Мезенской, более ранних источников я не нашел даже в Ленинской библиотеке в Москве. Однако вот о сестре ее, Пижме Печорской, Щекатов почему-то умолчал, хотя в «Книге Большому Черчежу» о ней сказано довольно подробно: «А выше Ижмы 40 верст, речка Пихма, протоку… Пижмы 350 верст». Может быть, географ экономил место для описания других, более достойных рек и речушек, а, может, просто не знал о ее существовании? Последнее, впрочем, весьма сомнительно.

Задолго до выхода щекатовского «Словаря», а точнее – за два с половиной столетия, обе реки бороздили челны-ушкуи с лихими новгородскими ватажниками, стучали топоры по пижемским берегам…

О давности русских поселений в этих местах говорит челобитное письмо первооткрывателя Печоры, предприимчивого новгородца Ивашки Дмитриева по кличке Ластка, датированное серединой шестнадцатого века. Позднее в пижемских лесах скрывались от гнева всесильного владыки Никона сторонники опального протопопа Аввакума, скоморохи, московские начетчики-грамотеи, многочисленные беглые подневольные люди, спасавшиеся от барщины. Здесь же находился знаменитый Великопоженский скит, где в 1743 году, не выдержав притеснений со стороны официальной церкви, сожгли себя 86 старообрядцев. Слух об этой трагедии разошелся по всем российским уделам.

Мезенскую и Печорскую Пижмы я назвал сестрами, и в этом нет никакого преувеличения. Одна из них вытекает из Ямозера – глухого, заросшего водорослями водоема с прожорливыми окунями и щуками; другая ведет свой исток из соседнего болота, не просыхающего даже в великую сушь.

Какое-то время Пижмы бегут рядом, одна подле другой, как и полагается сестрам-близнецам. А потом к ним подступает каменный разлучник Тиман, заставляет петлять и извиваться среди бесчисленных отрогов, скал, известняковых и базальтовых круч, начинает трясти и швырять их с одного переката на другой. И, сблизившись напоследок, сестры расходятся в разные стороны, чтобы больше не встретиться: одна речка устремляется на юго-запад – к Мезени, другая – на северо-восток – к Печоре. А в том месте, где русла их почти сходятся, древние люди проложили когда-то тропу – волок. По этому волоку испокон веков пролегал один из местных путей из варяг в греки. Здесь новгородские ватаги, плывшие сначала по Мезени и вверх по Мезенской Пижме, перетаскивали свои лодки, попадали на Пижму Печорскую, а затем и на саму Печору. Полунощная страна – Печора привлекала лихих ушкуйников своей пушниной и рыбными богатствами.

Кроме волока, существовал еше один путь – зимний, по тайболе. Это слово употреблялось здесь для обозначения огромного пустынного пространства, покрытого глухим лесом и гибельными мхами, через которое пролегала дорога. (Как полагают ученые, слово «тайбола» не русское, а, по всей видимости, угро-финское.)

Путь этот начинался в верхнем течении Мезени у села Койнас, далее шел через деревню Вожгора и, преодолев необитаемую полосу, кончался в Усть-Цильме на Печоре.

В зимнюю пору по этому тракту шли обозы с рыбой, пушниной, оставляя за собой тропу с глубокими выбоинами, ухабами и широкими раскатами. Заваленная снегами, скованная непроходимыми лесами, семисотверстная тайбола пугала путника, как темная ночь без просвета.

Сейчас тайболой почти никто не пользуется и ее, наверное, когда-нибудь окончательно поглотят матерые леса и мхи. Пришел в негодность и древний волок, соединяющий обе Пижмы. От стариков в Вожгоре я узнал, что тропа заросла деревьями и кустами, завалена буреломом и пространство вокруг нее оккупировали болота.

Длину волока старики называли по-разному: кто – три, кто – пять, а кто и пятнадцать километров. А когда узнали, что я собираюсь повторить этот путь в одиночку, предостерегающе зашептались.

– Речка у нас бойкая, – сказал один из дедов и посмотрел на меня как на ненормального, – не таких еще обламывала!

Вообще, приехав в Вожгору, я услышал много всяких предостережений. В частности, мне сообщили:

– что до истоков Мезенской Пижмы никак не добраться – река сильно обмелела…

– что большую часть пути лодку на себе тащить придется…

– что проводника в деревне днем с огнем не сыщешь…

– что комары и оводы сожрут…

– что медведи порато озоруют…

– что мне вообще-то достанется…

И только один вожгорский житель, немногословный инспектор рыбнадзора Сергей Бобряцов, внес в мою душу некоторое облегчение:

– Преувеличивают старики! Ко-локолить-то они мастера…

Когда же я попросил его растолковать, что он имел в виду, инспектор коротко и жестко бросил:

– До волока свезу! А там, как знаете…

За нашими сборами следила вся Вожгора. Так, по крайней мере, мне казалось, когда мы закупали продукты в сельмаге, готовили рыболовную снасть и ремонтировали лодку – длинную и узкую, как сигара, а лучше сказать, – как пирога, ладью с высоким заостренным носом.

К берегу, около Серединного дома, сходились все любопытные. Ребятишки с надеждой поглядывали на дяденьку корреспондента, увешанного фотоаппаратурой, умоляли щелкнуть их, а мужики больше отмалчивались. Иногда кто-нибудь из них, побойчее, спускался ближе к воде, и начинались бесконечные разговоры про то, как в шестьдесят пятом (а может, в шестьдесят шестом?) приезжал вот такой же корреспондент, а может, «скусствовед», бог его знает, довольно шустрый малый; как обхаживал он здешних старожилов, просил показать переход на другую Пижму. Время тогда было жаркое, и оводы кусались, как собаки. А корреспондент был одет с форсом, вот и прихватили его небесные твари. Да так прихватили, что маму стал звать и всякие нехорошие слова произносить, не при детях будь сказаны. А ведь человек был ученый, в очках, – как можно так выражаться?!.

– И чем же все кончилось? – спросил я, хотя финал этой назидательной истории был ясен.

Рассказчик, худой, верткий на слово мужичок, довольно заулыбался:

– Известно чем, – он оглядел меня с ног до головы. – Прямым авиарейсом Вожгоры – Архангельск. Далее – Москва…

– Неужели они такие страшные, эти оводы? – продолжал я подыгрывать.

– А ты поезжай, не бойся. Вернешься – нам расскажешь… Ну, а ежли увидишь шубу, вывернутую наизнанку, не пытайся примеривать. Это, значит, он самый и будет – Михайло Иванович, – и тут все разом грохнули от хохота.

– Кончай травить, Николай! – вступился за меня Сергей. – Зачем пугать нового человека? – Но рассказчик уже разошелся, да и публика требовала продолжения.

– Вот у вас, в России, как стенгазеты называются? – спрашивает он, дергая меня за рукав. – «Крокодилы» да «Ерши». Верно?… А у нас в леспромхозе «Овод» висит. Знаешь почему? Потому что архангельские озоды пострашнее нильских крокодилов…

Всем почему-то хотелось, чтобы я никуда не ехал. А председатель Вожгорского сельсовета Евгений Вячеславович Ляпунов без всяких обиняков заявил, что незачем бестолку гоняться по реке, что Вожгоры для журналиста – непочатый клад материала. Выбирай, что душе угодно: деревянная архитектура, народный промысел – шитье карбасов, лесное хозяйство, животноводство. А еще, сказал Ляпунов, можно написать о вожгорском характере – веселом, неунывающем, неистощимом на шутки и выдумки.

– Таких вам старичков подберем – ахнете! Народ-то у нас говорящий, Ему только повод дай – начнет щекарить из поговорки да в присказку… Тут к нам из Москвы этнографическая экспедиция приезжала, на магнитофон стариков записывала. Пять часов лента бежала, ученые уж кушать захотели, а наши все трещат да трещат. Как по книге читают! Не выдержала экспедиция: «И долго вы так можете?» – спрашивают. «Да нет, не долго, – говорят старики, – недельку только и сможем. Потом обождем, цока вы в Москву за новыми кассетами слетаете, и снова начнем наговаривать,…»

Что верно – то верно. Вожгор-цы издревле слыли заядлыми острословами и пересмешниками. Существует даже легенда, будто свой род они ведут от скоморохов, скрывавшихся в северных лесах от гнева «тишайшего» царя Алексея Михайловича. Писатель-путешественник и этнограф С. В. Максимов, который останавливался в Вожгоре более ста лет назад, в своей книге «Год на Севере» отмечал, что здешний народ не верит ни в бога, ни в черта. Красноречивее всяких слов служила подтверждением тому здешняя церквушка,, вся заросшая мхом и «в службах по зимам едва выносимая». С ее растрескавшихся икон смотрели почернелые, напуганные лики святых.

Едва мы въехали в устье Пижмы, как Сережа сбавил обороты у мотора, и скорость резко упала.

– Камни! – предупредил он. – «Ветерок» надо беречь.

Тайга, ожесточившись, сомкнулась у берегов сплошной стеной елей, и сразу потеплел воздух, Я опустил руку; вода была прохладной и прозрачной до самого дна. Опутанная водорослями галька, одиноко прогуливающиеся хариусы просматривались сверху как сквозь увеличительное стекло. Поверхность реки вздувалась, словно снизу ее подогревали маленькие гейзеры; от носа лодки летели шумные буруны, завивался в воронки пенный след… Прыткая, холодная Пижма была больше похс-жа на горную, нежели на спокойную северную реку.

Первый километр пути мы прошли более или менее благополучно, а потом началось… Шпонка – металлический штырь, а чаше всего обыкновенный гвоздь – самая уязвимая часть винта. Ее приходилось менять буквально через триста метров: скрытые под водой камни постоянно срезали шпонку. Мы вылезали из лодки и по колено в воде тащились к берегу, чтобы поставить новый гвоздь… Так, с долгими остановками, искусанные комарами, мы наконец осилили Горевой Мег, Олехово, Супротивье – здешние пороги и перекаты – и вышли на тихую воду. Мы как-то сразу приободрились.

– Не очень-то радуйтесь, – сказал Сережа. – Там, вверху, такие мели пойдут – плакать придется!

Какое-то время берега шли нудно, среди однообразных зарослей ольхи и ивы. а потом их словно подбросило вверх, Показались белые горы с отложениями известняка и гипса, изборожденные следами весенних ручьев. Эти берега, по-местному, называются щельями, или слуда-ми, и в них нередко встречаются золотистые кубики серного колчедана – пирита, прозванного в народе бесовой рудой. По давней традиции, северные жители употребляли серный колчедан для уничтожения в избах насекомых, сжигая бесову руду в печке при закрытой трубе.

– Тиман начинается, – сказал рыбинспектор, показывая на отвесные берега, – Если бывали на Урале, то Тиман вам понять несложно. Те же почвы, те же структуры. Но Урал осваивают веками, а здесь, в Четласе, только начинается… – Он имел в виду недавно открытые месторождения тиманских бокситов.

Я бывал в Четласе, городке геологов и буровиков, «городке, поставленном на сани и бегущем по тайге», как выразился местный стихотворец, и хорошо помню предыстог рию открытия красновато-бурой руды, называемой бокситом.

Это открытие предчувствовали. Слишком много «за» скопилось у геологов, чтобы утверждать, – боксит на Среднем Тимане есть. И это была не случайная догадка, а интуиция, подтвержденная тектоническими структурами Печоро-Тиманской провинции. В южных районах кряжа боксит нашли еще в 60-х годах, но пока в дорогостоящих нижнекарбон-ских слоях. Для Среднего Тимана требовались систематические поиски, крупные ассигнования, наконец, точные координаты для проведения буровых работ. Помог, как ни странно, случай.

В августе 1969 года геолог-съемщик Виктор Пачуковский, исследуя правый коренной берег реки Ворыквы, наткнулся на обнажения базальта. В куче обломков его заинтересовал бурый пятнистый камень, покрытый трещинами. Лабораторный анализ показал, что это был аллит – бокситоподобная порода с небольшим содержанием глинозема. Находке обрадовались; ведь аллиты – неразлучные спутники, двойники бокситов. И на следующую зиму в район

Ворыквы был выброшен десант, Чтобы обнаружить бокситоносную пачку, разведчики закладывали шурфы, рыли канавы. По опыту знали: летишь на неделю – готовься работать месяц. Так оно и вышло, К концу экспедиционного срока при проходке неглубокого шурфа была найдена сильномажущая порода вишнево-бурого цвета с содержанием глинозема около 50 процентов. Это был праздник для геологов и одновременно – сигнал для продолжения поисковых работ. Неподалеку от того места, где была пробурена первая скважина, геологи оборудовали поселок, назвав его в честь самой высокой точки Тимана – Четдасом…

В облике Четласа чувствовался порыв, временность, непостоянство. Поселок – как ладья посреди лесов. Такое впечатление, что он долго бежал по тайге и теперь остановился как бы с разбегу, чтобы отдышаться. Повсюду толкались вездеходы и самосвалы, с трудом взлетали вертолеты. И бесконечно тянулись ряды полозьев, на которых, как на фундаментах, стояли жилые времянки. Поселок на санях был рожден бокситной горячкой: его везли по зимнику из города нефтяников – Ухты, остановили на ворыквинсксм плацдарме, зацепили за крохотный участок тверди, чтобы отсюда вести более мобильное изучение тиманских недр. Поселок контролировал восемнадцать буровых бригад, разбросанных по тайге наподобие шахматных клеток. Но в любую минуту он мог тронуться с места и уехать туда, где был бы более необходим…

Высокие берега вскоре кончились, и снова потянулись бесконечные поймы с тихими озерцами и копнами свежего сена. Сквозь кусты и деревья, то здесь, то там, мелькали белые платки, слышались женские голоса, фырканье лошадей – началась горячая сенокосная страда,

Когда Сергей зарулил лодку в уютную песчаную гавань, к нам подошли несколько человек в белых, по-бабьему завязанных платках, и все, как на подбор, в брюках. Попробуй, разберись – кто мужчина, а кто женщина!

– Как жизнь-то? – грубым мужским голосом возгласил один из платков, усаживаясь на корточки. Над ним серым облаком реяли комары и оводы.

– Жисть – только держись! – смешком ответил Сергей, входя в полосу действия крылатых тварей и на ходу надевая такой же, как у всех, белый платок.

Своеобразный зачин про «жисть» предвещал начало большого, неспеиь ного разговора, и я на всякий случай обмазал лицо репудином: кто знает, сколько придется ждать, а комар – он новичков жалует, особенно корреспондентов…

Каждая новость, сообщенная Сережей, воспринималась косарями как откровение: у кого-то родилась дочка, у кого-то сын вернулся из армии, кто-то, окончив щколу, укатил в Архангельск поступать в мореходку, а кого-то назначили на должность завхоза вместо того-то…

– Во темпы! – сокрушался старик в желтой крепдешиновой косынке. Его бороденка прыгала в такт речам. – В прежно-то время, бывало, двадцать ден до Архангельска перли. Да неделю с товарами стояли, да неделю гостинцы закупали. И снова двадцать суток до дому. Приедешь, бывало, спросишь: «Как жисть-то, женка?» А она эдак и скажет: «Как жили, так быть, и живем. Корова подоена, детки да овцы накормлены». И весь сказ… А ноне нет. Ноне время короче овечьего хвоста стало. Все бегом, бегом…

– Ты погоди, Яковлевич, – осадил его краснощекий здоровяк, этакий Добрыня Никитич. – Ты время-то не хули. Мы ведь ему сами ход задаем. Время – как часы. Завел – и работает…

– Мне-то что, – как бы оправдывался старик, приглаживая свою бороденку. – Обо мне уж гробовая доска стучит. А ты молодой ишшо, тебе жить долго. А вот когда смерть придет, о чем говорить будешь – думал?

– Как-нибудь откручусь, – весело парировал Добрыня.

– Крути, не крути, а придет курносая – задумаешься. Как жил, чего такого народил, какие грехи оставил? Я ведь не против времени, слышь. Я суету не люблю. Суета, проклятая, все жилы из нас тянет. Это ж как мотор на холостых оборот тах…

Все молча согласились со стариком Яковлевичем. Разговор пыталась поддержать средних лет женщина, сидевшая на косилке, но ее голос потонул в беспорядочном мужском споре.

А спорили о приречных лугах, о бедных северных почвах, о том, что на смену бобовым и злаковым культурам идет сорная трава, кустарники, мох. На некоторых угодьях даже кочки образовались. И громче всех шумел старик Яковлевич:

– Да разве ж это луга?! – кивал он в сторону свежих копешек. – Они же мхом прикрылись, болотной нечистью зарастают. Когда косишь, видно, как мышь бежит… – Тут, кажется, он впервые удостоил меня взглядом. – Скажи-ка, мил человек, что такое разнотравье? Вот и не знаешь! Не знаешь, хоть ты и кор-

респондент, Пиши, доставай ручку и пиши,… Пижма, чемерица, молочай, лютик, конский щавель – малосьедобные и ядовитые травы.

– Потребители мы, – гремел старик, задирая бороду. – Выкашивать-то – выкашиваем, а взамен земле ничего не даем. Скот тоже многое вытаптывает. А луга эти чистить надо, в культурный вид приводить, перепахивать… Давай-ка, перепашем эти пятнадцать никудышных гектаров и засеем клевером с тимофеевкой. В три раза больше обычного возьмем, Что, разве неправильно говорю?…

– Правильно, правильно, – поддержал его Добрыня, – Да разве ж только в этом дело?! А мелиорация, а дороги, а утечка рабочей силы? Вроде и зарабатываем хорошо, и техники хватает, а кто в деревнях нынче остается? У кого грамота не идет или кто в городе не сумел приткнуться. Ну, девок – и тех по пальцам считать приходится.

…Веками жила Вожгора тихо, неспешно, вдалеке от больших дорог. А теперь, особенно после мер, принятых известным постановлением партии по подъему Нечерноземья, вдруг всколыхнулась, задвигалась, и круги от этого движения пошли вширь и вглубь. С одной стороны – исконный крестьянский быт, заведенный исстари, с другой – поток новой техники, новые специалисты на полях и фермах, новые требования к обработке земли. В сложном социальном и нравственном переплетении пребывает деревня. Клубок проблем связан, как гордиев узел, и нет меча, который бы разрубил его. Да и надо ли рубить, если речь идет о сельском хозяйстве? Тут, очевидно, надо распутывать спокойно и разумно, взвесив все «за» и «против», – с полной ответственностью за будущее.

– Пора ехать, – наклонился ко мне Сергей, – В Шегмасе заночуем,

И снова запрыгала лодка на перекатах, едва не касаясь выложенных, как булыжная мостовая, диабазовых плит на дне. Пижма текла нам навстречу в белом кружеве пены, и по этой примете я догадался, что впереди нас поджидает новый, может быть, самый неприят* ный порог.

– Снимайте сапоги! – приказал рыбинспектор.

Моторка вылетела из»за речной луки и ее толкнула сильная вихревая струя. Течение обрушилось на нас, как с горы. Мотор закашлялся, надрывно чихнул и замолк, Сергей выключил его и поднял из воды.

Мы разделись и вышли из лодки. Глубина у порога едва достигала колена, но мы тут же вымокли до самого пояса – такое было течение! Сергей тянул лодку за нос, я помогал ему с кормы. Ноги у меня подвертывались и дрожали, тело стонало от напряжения. При каждом шаге я оступался со скользких замоховевших плит, спотыкался Q камни величиной с голову, но продолжал толкать нашу пирогу с прежним упорством. Брызги впивались в лицо, спугивали комаров, и стекали, смешиваясь с дорожками пота.

Мы прошли около ста метров и поменялись местами. Здесь было чуть потише и поглубже, и Сергей снова завел мотор, поставив его на малые обороты. Подталкивая лодку, мы продвинулись еще немного, и я увидел длинный тупой валун, слегка выпиравший из воды. Течение заливало его, распадаясь на несколько рукавов. Обойдя каменное препятствие, эти рукава свивались в один плотный жгут и снова расходились в разные стороны, образуя пенные воронки. Вода неслась вскачь, как расплавленное золото.

Сергей на полную мощность врубил газ, разогнал лодку и тут же выключил мотор. По инерции, резвым коньком-горбунком наша пирога взлетела на гребень волны, вскарабкалась на порог у самого валуна и остановилась, как вкопанная. И хотя буруны захлестывали днище, и течение грозило столкнуть нас с мертвой точки, этого мгновения было достаточно, чтобы, упираясь шестами в камень-валун, уйти подальше от рокового места, на более или менее спокойную воду.

– Запишите! – сказал Сережа голосом старика Яковлевича, – это место Девкин порог зовется, – и засмеялся: – Девки, они все такие…

В Шегмасе мы остановились в доме бывшего председателя колхоза, а ныне пенсионера Павла Дмитриевича Потащева. Человеку давно за шестьдесят, дети, слава богу, давно пристроены и хорошо зарабатывают, а он тем не менее все делает сам. Сам заготавливает на зиму грибы и ягоды, сам пилит и колет дрова, ловит рыбу, ухаживает за скотиной и, когда надо, поможет жене приготовить стряпню. И все он делает споро, все первым, все чуть не бегом…

Вот и сейчас он суетился вокруг незваных гостей, колдовал над чайной заваркой, подсыпая в нее какие-то корешки и травки – для духови-тости.

За ужином неприхотливо разматывался клубок застольной беседы.

– Мы дак последние будем по реке-то, – охотно балагурил Павел Дмитриевич, прихлебывая чай. – А дальше, все лес да бес. От них и кормимся, (Под бесом хозяин подразумевал птицу и зверя.) И что один недодаст, у другого добудем. Речку тоже не забываем.

– А зимой не скучаете? – спросил я, представив на минуту отрезанную от мира, засыпанную глубокими снегами деревеньку в десять дворов, в которой лишь одни дымы из труб да лай собак, да подслеповатые окошки с тусклыми огоньками напоминают о присутствии человека.

– Некогда скучать-то, – посерьезнел Поташев. – Да вам и не понять – привычки к сельскому житью нет, не нашим миром мазаны. – И, спохватившись, что, быть может, чем-то обидел человека, весело прибавил: – Молодые – те комедьи крутят. Навезут всяких картин с Вожгор – сидят, щерятся… Етту, как ее… – Он долго и мучительно припоминал название известного фильма с Юрием Никулиным в заглавной роли, – мы со старухой раз семь смотрели.

– Будя врать-то! – вскинулась Прасковья Федоровна, его супруга. – Что ты меня перед людьми срамишь!…

– Ну не семь, ну два – какое значенье! – виновато оправдывался Павел Дмитриевич и поспешил перевести разговор в другое русло. Речь его быстрая, скатная, с прибаутками, которым я улыбаюсь, но не успеваю запомнить, не говоря уж о том, чтобы записать.

– Когда вы к деревне подплывали, видели, небось, сколько народу на пожнях робит? И все молодежь! Молодежи у нас хорошо живется: каждому дела хватает – животноводство… Опять-таки воля – рыбалка, охота. У нас тут, считай, всякий охотник, – он схлебнул из блюдца, вкусно причмокнул. – В Вожгорах-то, как в армию забрали, – пиши, пропал человек. Его уж обратно калачом не заманишь – ауф-видерзеен! А у нас нет. Возвращается к нам молодежь. Видать, крепко приглянулось им родное отечество. У меня, к примеру, двое сынов вернулось, и у соседа тоже. А с молодежью и жить веселее, и помирать не страшно. Верно, старуха?…

Я намеренно опускаю подробности нашего нелегкого плавания к истокам Пижмы Мезенской. Хочу только сказать, что реку мы не осилили, побили лодку и мотор. К тому же не хватило гвоздей для шпонок.

Характер Пижмы от Шемаса сильно изменился. Она пробила себе русло в скальных породах и текла, будто по дну ущелья. Вначале Тиманский кряж был похож на море, которое никак не уляжется после шторма. Повсюду тянулись однообразные, как застывшие волны, холмы до самого горизонта. А потом он словно вырвался из узды, прошелся вприсядку по зеленым увалам, стал карабкаться крутыми отвесами, обрываться глухими распадками. И Пижма тут же почувствовала его настроение. Она металась от одной береговой кручи к другой, обнажалась голым камнем, кружила водоворотами. И вместе с ней, выбирая единственно правильный курс, прыгала наша пирога, запряженная в 12 лошадиных сил. С береговых отвесов свешивались деревья, топорщились каменные глыбы, напоминающие декорации средневековой трагедии. Смотреть на небо приходилось задрав голову. Река грохотала доброй дюжиной своих порогов и каждому приходилось кланяться – вылезать из лодки и тащить ее, преодолевая бешеное течение.

Шестьдесят с лишним километров, пройденные за двенадцать часов, набатом гудели в голове, каменной усталостью отдавались во всем теле. Я разбил себе колено, винтом оцарапал руку. Рыбинспектор, как человек бывалый, отделался только шишками.

Сейчас мы сидели у потухшего костра и смотрели, как убывает вода, обнажая почти на глазах увитые водорослями валуны. До волока, по Сережиным подсчетам, было не меньше десяти километров, а в пересчете на наши силы и возможности – пять-шесть часов ходьбы по каменистому осыпающемуся берегу.

Шел первый час ночи, и пора было принимать какое-то решение, но огонь так приворожил нас, что не хотелось двигаться с места. Мне было немного неловко перед Сережей за то, что я вовлек его в эту авантюру. Удовольствий – никаких, зато побитая лодка, покареженный винт и горючее на исходе. Что толкнуло его: лихость, упрямство, желание утвердить свое «я»? А может быть, искреннее желание помочь мне? Впрочем, зачем гадать? Истинные слова негромки, истинные поступки немногословны…

Решение, как ни странно, пришло… с неба. Над притихшей рекой долго и распевно дрожал какой-то посторонний звук. Потом он усилился, заложил уши надрывным басовым гудением, переходящим в рев, и от кромки леса вдруг отделилась черная махина вертолета. Сделав над нами два круга, Ми-8 выбрал удобную для посадки галечную косу. Лопасти винтов загребали воздух с такой силой, что оттуда, наверное, сдуло все песчинки, а приткнувшаяся поблизости наша лодка стала раскачиваться, как яга-ятник.

Бобряцов ничему не удивился, видно, привык к таким неожиданностям, и пошел к косе узнать, в чем дело.

Пилоты вылезли из машины. Один остался проверять двигатели, а двое других не спеша направились навстречу инспектору. Были они в резиновых сапогах-ботанцах с щегольски подвернутыми голенищами, в меховых, на молниях и застежках, куртках. На поясах у парней в сыромятных кожаных чехлах тяжелели охотничьи ножи.

– Откуда, ребята? – строго окликнул их Сережа.

Пилоты вальяжно рассмеялись.

– Из Четласа, вестимо, – отозвался один из них, вероятно старший по должности, и с размаху, с эдакой простецкой ухваткой обрушил свою ладонь о Сережино плечо. Видимо, такая у него была привычка знакомиться. – А вы кто будете, Магелланы?

Сережа показал свой документ, и пилоты как-то поскучнели, осунулись, почему-то стали показывать удочки и другие орудия лова, доказывая, что ничего запрещенного у них нет да и времени для хорошей рыбалки почти не осталось – в полшестого, как штык, надо прибыть в поселок…

– Как там Четлас? – спросил я, чтобы переменить тягостный для всех разговор.

– А что ему сделается – стоит, – подхватил на лету старший пилот. – Оборудование туда возим, горючее, продукты. Бурить-то приходится в тундре. Далеко летаем…

– Ну, а Соболь как, Слабо-шпицкий, Колодий, Памбухчиянц? – я называл фамилии людей, с которыми познакомился во время зимней поездки в поселок геологов, и по лицам пилотов видел, что они им тоже хорошо известны. Пошли возгласы удивления, взаимные расспросы сменились обоюдно приятными воспоминаниями.

За разговорами не заметили, как на пиках елей повисло солнце. Вода в реке, прежде свинцовая, безучастная, вдруг просветлела до самого дна: среди розоватых диабазовых камней забегали стаи хариусов. В глубине зарослей запели птицы, задвигались беспокойные синие тени, и вся земля и вода задымились в неверном молочно-лимонном свете.

Как ни странно, но усталость подкрадывается именно при восходе солнца. Оно действует безотказно и утомляет хуже всякой работы. Я ощутил, как в меня вливается сладкая, блаженная истома.

– Ну, как, старик, поможем Магеллану? – с деланным равнодушием старший пилот смотрел на своего напарника, обретая привычнуго роль лидера. Ребята уже знали о моих несбывшихся надеждах и, до поры, до времени, помалкивали. Неужели не все потеряно?

– Двадцать минут – туда и обратно, – отрывисто скомандовал лидер и хлопнул меня по плечу. – По Северу можно только летать…

Ми-8 свечой взмыл в небо и пошел перелистывать один пейзаж за другим… Заброшенная тропинка петляла между низкорослым ельником и пнями. Она то скрывалась под слежавшимся настилом хвои, то утопала в сырых болотистых распадках. Судя по всему, это и был местный путь-волок из варяг в греки, теперь уже позабытый и давным-давно позаброшенный.

Лес начал редеть, и тропа уперлась в ржавое, застойное болото с пучками черной травы и зарослями сухого камыша. Я видел, как в торфяную жижу повалился мертвенно-серый ствол с обгорелыми сучьями, мысленно представил себе какого-нибудь Ивашку или Петруху из нищей новгородской братии, пустившихся в задебряную глушь на поиски призрачного счастья. Сколько их побывало на этой тропе? Сколько лодок-ушкуев пришлось протащить по этой болотине, сколько товарищей потерять?… История уже не помнит этих безымянных подвигов. Наверное, не одного путника засосала эта мертвая подземная сила и прикрыла сверху, как гробовой доской, сырой темной хлябью. Наверное, не один холоп обрел вечный покой среди этих трясин, истаял прахом в тягучем дне, под жидким северным небом, к которому тянулись сложенные в молитве пальцы…

Но вот болото кончилось, тропа посветлела, выгнулась дугой и вскоре вывела к реке. Пижма Печорская поблескивала сквозь заросли. Ее ширина в этом месте едва достигала метров десяти, и было такое ощущение, словно меня обманули. Томили, обещали, наговорили всяческих чудес – ив результате подкинули какую-то жалкую подделку? Разве это река? Берега изрезаны ржавыми струями выходящих на поверхность источников, кое-где заросли водорослями, вода черная, неприветливая… Несколько раз, вспугнутые тенью вертолета, взлетали утки и, рассекая воздух, уносились в сторону леса. На правом берегу я заметил старый столб с отметкой «31» – видимо, отсчет километров от Ямозера. И следом за ними показалась большая свеже-срубленная изба, приют охотников и рыболовов.

Как объяснил пилот, речку можно перейти, не замочив верх сапог, и устроиться в избе на ночлег. Порядок в ней поддерживается образцовый: соль есть, сахар, даже немного муки, и при желании здесь можно повеселиться всей семьей. Места хватит на шестерых.

– А рыба есть? – размечтался я.

– Рыбы навалом, – заговорщицки прошептал пилот. – И все хариус да окунь. Сиг тоже попадается. А не хочешь рыбачить – иди по грибы-ягоды. Тут клюквенное болотце поблизости. Вообще у нас этой ягоды бери – не хочу. Вечный дар природы! Подсчитано, что с каждого гектара в среднем берется три клюковки. Так что тебе достанутся остальные триста тысяч. Приезжай!

Двадцать обещанных минут подошли к концу.

И снова Пижма

Мезенская разворачивает свой стремительный свиток. Сережа иногда отключает мотор, проверяя искореженный винт, и тогда в работу включаюсь я, веслом направляя лодку в фарватер. Из распахнутых зарослей, из сиреневой мглы несется веселая птичья потеха. Играют хариусы, гоняясь за солнечными зайчиками. Время от времени на влажных берегах встречаются следы лосиных копыт, отпечатки когтистых лап величиной с большую ладонь. Сна – ни в одном глазу; я плыву притихший, ошеломленный речным простором, благословляя тот день и час, когда пустился в это плавание…

И все-таки легкая горечь не отпускает душу: схалтурил! Да, да, именно схалтурил! Древний волок так и остался для меня тайной за семью печатями. Прогулка на вертолете – это не в счет, это холостой рейс…

Но я еще вернусь на эту тропу, обязательно вернусь. И как слабое утешение, звучат слова бывалого четласского пилота: «По Северу ходить нельзя. По Северу можно только летать».