Уральский следопыт, 1979-03

ТРОФИМ – МИГРАНТ

Николай БОЙКО

Рисунок Н. Мооса

В Усть-Вою, большое село на средней Печоре, мы прибыли во второй половине короткого осеннего дня, хмурого и холодного. Моросил мелкий въедливый дождь. Налетал резкий, порывистый ветер с низовьев неприветливой, серо-свинцовой реки.

Баржу, из опасения посадить на мель, остановили далеко от берега. А у нас грузы были громоздкими и тяжелыми: жилые балки, огромные железные баки под солярку, буровой агрегат, трелевочный трактор. За что ни возьмись – или автокран надо, или очень много людей. Нас же всего двенадцать человек на барже.

– Что будем делать? – спросил я у своих подчиненных, обескураженно оглядывая реку и ее песчаный с редкими валунами берег. – Может, назад поплывем?…

Шутку не поддержали. Какое там, в самом деле, назад, когда через неделю-другую мы должны бурить скважины.

– Ныряем, хлопцы! – скомандовал я.

Выбравшись на берег из ледяной воды, мы скоренько развели костер из валявшегося в изобилии сушняка, разделись и – что значит молодость! – почти совсем голые толпились со смехом вокруг огня, сушили одежду, портянки, не замечая холодного дождя и пронизывающего ветра.

– Салют индейцам! – вдруг крикнул кто-то с берега.

Я глянул вверх. На береговой круче у сосен стоял высокий, давненько не бритый мужчина, расставив по-хозяйски сильные ноги, глубоко засунув руки в карманы ватных штанов.

– Ты кто? – спросил я.

– Человек, – ответил мужик.

Он стоял все так же и ждал, похоже, что мы дальше будем делать.

– Солнце, леший, застишь! – крикнул кто-то ради развлечения, потому что солнца и в помине было.

– Разговор есть, – сказал незнакомец.

– Спускайся, коль есть, – махнул я рукой. Помедлив, он съехал к нам на брюках, осыпая мокрый песок и гальку.

– Трофим, – коротко назвал он себя и, повернувшись к реке, кивнул на покачивающуюся на серо-свинцовой воде баржу: – Твоя?

– Наша.

– Ближе почему не поставил?

– Шкипер не захотел. На мель, говорит, сяду…

– Врет он: столкнуть можно трактором!

– Тракториста нет. Заболел по дороге.

– Разрешишь?

– Давай, – согласился я, считая, что хуже не будет.

– А спирт у тебя есть?

Я кивнул и он, живо сняв резиновые сапоги и сбросив телогрейку, решительно вошел в реку. Доплыв до баржи, легко забрался на нее, завел трактор, громко и властно окликнул шкипера:

– Родька-а! Сам посудину ближе к людям поставишь или, может, я?

Родька, малый лет тридцати, огненно-рыжий, веснушчатый, в бушлате и в фуражке с «капустой», высунулся из своей будки:

– И так разгрузят!

– Родио-он!…

– Разгру-узят!…

– Принимай трос с лебедки, – закричал мне Трофим, откинув от себя щуплого низкорослого Родьку, повисшего было у него на рукаве, опустил щит трактора прямо на палубу, включил лебедку. Трос натянуло и, вздрогнув, баржа медленно пошла к берегу…

Вечером у костра Трофим, после выпитого за знакомство, отмяк, подобрел и охотно рассказал о себе.

– Спрашиваешь, откуда знает меня Родька-шкипер и почему называет цыганом? А кто меня на Печоре не знает? – скупо улыбнулся он, глядя поверх костра на реку, что тяжело плескалась внизу. – Родом я не из цыган. Это Родька врет. Вид у меня только цыганский. Внутренний мигрант я: с квадрата на квадрат переезжаю…, На казахстанской целине старт взял. Пахал там, сеял, хлеб убирал. Зарабатывал хорошо, да… Поймете ли вы меня? Надоело одно и то же! В тайгу потянуло. Сплю и видится – работаю, ломлюсь через нее по меридиану на своем бульдозере! Не выдержал. Жену с дочкой оставил, дом оставил. «Троша, куда ты? Зачем?!» – руками вцепилась. «Ждите, – говорю. – На новом, нескучном месте устроюсь – заберу…»

Трофим зябко передернул плечами и придвинулся ближе к костру. Поразили меня его гла-за. Только что молодые, мечтательные, дерзкие, они равнодушно-тупо смотрели в огонь. Они, ей-богу, были как окна © нежилой холодной избе. Вот-вот, казалось, ударит Трофим себя в грудь кулаком, начнет каяться, жалеть, что покинул жену с дочкой.

Но Трофим быстро подавил в себе минутную слабость и продолжал ровным, отвердевшим, даже веселым голосом, в котором, однако, улавливалась ирония над самим собой.

– Ворочай, Трофим! Буди вековую тайгу! – сказали мне на Оби в экспедиции…

– Дороги бил к буровым. Деревья – вдвоем не обхватишь, вершинами в небо уперлись. Работа была! Настоящая! Человеком себя чувствовал. Нужным! О деньгах и не говорю: платят сотенными. Приятелей вокруг меня – рой. В душу – а была она у меня, как Сибирь, просторная! – чуть не с сапогами лезут: «Троша! Друг ты наш, не могем без тебя!…»

Куда тут, думаю, женку вызывать? Самому, вижу, тесно!… «Прощайте, – говорю, – чалдоны сибирские. Посеялся я у вас, да не пророс. На другой, более интересный квадрат переезжаю, прорасту там, зазеленею, женку с дочкой…»

Оборвав на полуслове, Трофим долго разминал в сухих длинных пальцах очередную мою «беломорину», а затем прикурил от вишневого уголька, держа его на ладони, словно ледяшку. А я, отнюдь не с праздным интересом, присматривался и приценивался к нему. Мне позарез нужен был тракторист, и именно такой, готовый, как я сам уже видел, броситься в ледяную воду и завести чужому дяде трактор. Нужен был сообразительный и смелый малый, пусть даже «внутренний мигрант», но чтобы знал свое дело и не боялся работы.

– Рассказывай, – попросил я Трофима.

– Смотришь, небось, со стороны, – нахмурился он, – и думаешь: «перекати-поле, летун!»

– Да как тебе сказать… – смешался я.

– Думай, как хочешь. Но одно во мне уважай: жажду побольше узнать. И тогда поймешь, почему мне не до женки и дочки. Почему нет покоя в душе, удовлетворения, а все что-то тянет куда-то. «На Сургуте, – шепчет, – ты был. Был в Самотлоре, в Надыме, Норильске… А ведь по ту сторону батюшки-Урала тоже люди живут!…»

Помолчав, Трофим не спеша продолжал, все так же задумчиво и вместе с тем удивленно, глядя в огонь:

– Перевалил через Урал – действительно, живут, шахт понарыли, большой город посередь голой тундры поставили. Но – еще чего-то ищут, как я, заведенный: экспедиция у них – первый класс!…

– Комплексная, – подтвердил я.

– Ввалился к ним, рапортую: так и так, прибыл из-за Урала вам на помощь: тракторист, дизелист, буровик – кого надо, того во мне и выбирайте! Ну, они с ходу меня на Халмер-ю!.„ Слышал о таком?

И получив утвердительный ответ, закрутил головой:

– Поселочек, скажу тебе! Полгода пуржит, На буровую в июне идешь – за веревку держишься. Три захода как-то делал – и все мимо дверей проносило! Наконец схитрил, по-пластунски пополз. Ползу, – тонко усмехнулся Трофим, – и сам себя из снега выкапываю…

Наш разговор затянулся до полуночи, пора бьтло кончать: усталость брала свое, а завтра предстоял трудный день. Да и все, что нужно было узнать о Трофиме, я узнал и даже свое мнение о нем составил.

Передо мной сидел, несомненно, летун, но особой породы, выведенный из общего вида тех летунов, которые нигде и никогда сами ничего не начинают и не заканчивают, прилетают на уже кем-то начатое всего лишь попробовать, пока не надоест – своего рода дегустаторы, опро-бователи жизни, всегда и везде ищущие у ее края.

Трофим принадлежал к их высшему подвиду: для него к длинному рублю подавай на десерт еще и необычность, новизну, от которой он согласен какое-то время ходить как в чаду.

Я смотрел на него, слушал его рассказ о Вуктыле и Тэбуке, осуждал про себя и в то же время знал, что приму к себе в отряд. Иначе не выкручусь…

– А сюда, в это село, каким ветром тебя занесло? – спросил я на всякий случай.

– Услышал, что Печору хотят где-то здесь на юг поворачивать – интересно стало!…

До весны пробыл у меня в отряде Трофим трактористом, набрасываясь с жадностью на любую работу. Словно всю, сколько ее было на огромном поисковом участке, хотел переделать за отпущенный ему срок, который ни придвинуть и ни отодвинуть: придет его время – и на полпути к буровой бросит он бак с соляркой и трактор…

Я ждал этого часа, и чем ниже спускалась по Печоре весна, чем уверенней пробиралась она по тайге, тем с большей тревогой (поглянулся он мне!) присматривался к Трофиму. До странности азартная радость приходила ко мне, когда видел, как он одним энергичным рывком заводил подзастывший на холоде трактор или запускал дизель на буровой. Если надо было, не задумываясь, лез под картер и часами лежал на снегу.

Скажу: «Трофим, пускач на буровой чего-то забарахлил». Не его это дело, есть на буровой свой дизелист. А он пойдет и каждый винтик проверит.

Скажу: «Бабки в Старой Усть-Вое без дров сидят, просили, если сможешь, подкинуть лесину-другую…»

Выберет время, когда на буровой нет работы, и одной кучу вровень с избой привезет, другой… Когда и отдыхает, не знаю!

– Взлетную полосу, Трофим, надо от снега очистить – в сельсовете просили…

Взлетно-посадочная полоса – квадрат стылой земли, раскорчеванный от низкорослых редких сосенок. Задует, заметет ее снегом иной раз так, что и красных флажков по бокам не видно, лишь одна полосатая «колбаса» на ветру мотается. Скажешь ему и забудешь, завертишься. А он не забудет, слышишь, рокочет на аэродроме трактор – таскает Трофим по переметенной поляне тяжелый деревянный клин-треугольник.

Но запахло весной, заблестела вода в затишьях, прогретых солнцем, и – подменили Трофима. Сидит в тракторе, солярку на буровую везет и вдруг – стоп, выскакивает из кабины на рыхлый ноздреватый снег и стоит, смотрит, как в синем высоком, без единой куртиночки, небе летят гуси…

– Тебя, – спрашиваю, – кличут?

– Меня, – отводит виновато глаза.

– Куда на этот раз? На Ямал, на Новую Землю?…

– Сам не знаю… Куда потянет…

– Ты брось, – говорю. – Угомонись, около сорока тебе?…

– Пятый десяток скоро разменяю. В июне.

– Вот видишь, пора бы понять, что жизнь – это не вокзал, где постоянно хлопают двери.

Гляжу, а он трясущимися, как у пьяницы, руками подает заявление, вытаскивает из потайного кармана еще какую-то потертую от долгого ношения бумажку.

– Что еще? – спрашиваю.

– Письмо дочка прислала. Хочешь – почитай… – и подает его мне вместе с заявлением на расчет.

«Милый далекий папочка! – читаю про себя. – Я уже большая выросла, почти с маму. Восьмой класс заканчиваю. Учусь хорошо, в девятый, наверно, пойду, чтоб в институт потом поступить.

Я очень горжусь тобой, папочка. У всех моих подруг папы дома сидят и работают, – а ты Крайний Север покоряешь.

Я тебя ни разу в жизни не видела и не знаю, какой ты, но мама говорит – большой, сильный и добрый…»

Я не смог читать дальше и вернул Трофиму письмо:

– Езжай.

– Спасибо, – ответил он глухо и, потоптавшись, безнадежно-тихо добавил: – Поеду, если, конечно, в Усинске не застряну…

Ранним утром – налегке – он ушел. Река еще не вскрылась, и Трофим заспешил в соседний поселок. Оттуда быстрей можно было попасть в неустроенный Усинск,