Урок кириллицы

Глава Н (50)

…НАШе путешествие по Москве подземной подошло к концу. Выйдя на станции «Тверская», мы с отцом Мирославом поднялись вверх по эскалатору и направились к главному вестибюлю. Он собирался о чем-то переговорить со стоящим на площади сборщиком пожертвований, а меня в шесть часов должна была ждать возле памятника Пушкину Анечка. Анюта Чичикова…

— …А почему ты взяла себе такой непоэтический псевдоним? — поинтересовался я вчера вечером, когда, вызвавшись проводить её до дома, спросил у неё фамилию. — Чичиков — это же вроде бы символ сатиры, а ты пишешь такие лирические стихи…

— А с чего это ты решил, что я взяла псевдоним? — остановилась она на месте. — Чичикова — это моя настоящая фамилия. И отец у меня Чичиков, и дед, и прадед — мы всегда были Чичиковыми. У нас даже родословное древо есть до середины семнадцатого века. Были среди наших предков даже дворяне, правда, столбовые или личные, Бог ведает, но судя по всему — небогатые. Павел Иванович — единственный, кто добился хоть какого-то состояния, да и то лишь благодаря своим аферам с мертвыми душами.

— Как? Ты хочешь сказать, что выведенный Гоголем в «Мертвых душах» Чичиков — твой прадед? — остановился теперь я.

— Ну да. Только не прадед, а прапрапрадед. Потому что моя прапрабабушка — как раз дочь Павла Ивановича.

— Какая дочь, ты что? Ведь он же — литературный персонаж! — не сдавался я.

— Ну так и что же, что персонаж? — пожала плечами Анюта. — Выходит, и от литературных персонажей дети рождаются…

Мы шли по вечерней Москве, спускаясь Тверским бульваром. С крыш окрестных домов за нами, как глаза драконов, следили пылающие буквы рекламы «Coca cola», «Samsung» и других зарубежных товаров, огненно горели вдоль тротуаров зазывающие названия всевозможных бистро, таверн и ресторанов. Минут через пятнадцать Аня свернула в какую-то невысокую арку, и мы оказались в тенистом внутреннем дворике, отделенном домами от шумов города.

— Вот здесь я и живу, — махнула она рукой в сторону одного из подъездов и остановилась.

— Ясно, — промычал я, не зная, о чем говорить и что делать со своей спутницей дальше. Да и откуда у меня было взяться подобному опыту, если, кроме всё ещё не забытой мною Галки Шипиловой, я всего два или три раза провожал до дома семнадцатилетнюю девчонку в селе Рождествено да как-то по пьянке переночевал у, не знаю, как подвернувшейся мне, тридцатилетней лахудры в одном из полупустых Кундерских санаториев?

— Прочти какое-нибудь стихотворение, — попросил я. — Не часто доводится слушать поэтов вживую.

— Ну, если ты и вправду хочешь… — она на минуту задумалась, опустив голову и, видимо, припоминая свои тексты, а затем выпрямилась и, встряхнув волосами, негромко прочитала:

Подняв голову, я смотрел в небо. Его тут было немного — так, прямоугольник размером с полуторное одеяло, натянутое между углами четырех выстроившихся в каре домов, но и этого было достаточно, чтобы увидеть, что ночи августа звездой набиты нагусто. «А в Кундерах, — подумалось мне, видно, как они падают за Жигулевские горы. А некоторым даже случается увидеть в небе легендарный небесный Ладоград, в котором живут святые жигулевские старцы…»

— Ну, как тебе? — спросила, закончив чтение, Анюта. — Понравилось?

— Да, — проговорил я, кивая, — только очень уж грустно. Тебе не везёт в любви?

— Не знаю, — задумалась она. — Я думаю, что в любви и не должно быть везения… По крайней мере, опыт литературы показывает, что только несчастная любовь даёт импульс к творчеству, поскольку остается сидеть в сердце влюбленного, как заноза. А счастливая… Это ведь, как чувство голода — о еде думаешь лишь до тех пор, пока сосет в животе, а едва только набил брюхо, как на колбасу становится противно смотреть. А я — хочу сохранить в себе аппетит навсегда…

Мы ещё минут сорок поболтали на разные темы, сравнивая жизнь в Москве и в Кундерах, а потом я рассказал ей о своем визите к писателю Горохову, книги которого, как оказалось, она знала намного лучше меня.

— Мне нравится, как он пишет, — сказала она. — Я по несколько раз перечитывала его повести «Святая вода», «Паломники» и особенно — «Жду ответа, как соловей лета». Я не знаю, соблюдает ли он посты и верен ли своей супруге, но, читая его книги, мне почему-то хочется стать если и не монахиней, то по крайней мере — женой священника.

— А как насчет библиотекаря? — сострил я неожиданно для самого себя.

— Ну-у-у, если библиотекарь примет сан священника…

Я представил себе наше село Рождествено, облупившуюся полупустую церковь, зимний лес вокруг и скользящие через замерзшую Волгу сани, в которых сидит Аня в шубке и рядом — я в черной рясе… И сознание тут же дорисовало толпу мокроносых расхристанных мальчишек, которые оравой бегут по сельской улице за нашими санями, выкрикивая какие-то нелепые дразнилки, типа «Поп, поп — толоконный лоб!» или что-нибудь в таком же духе.

И я скомкал напрашивавшийся ответ, как недописанную записку.

Мы договорились встретиться на другой день в шесть часов вечера возле памятника Пушкину, попрощались у входа в её подъезд и, едва успев на последний поезд метро, я поспешил к ожидающему меня на квартире Панкратия Пивогорова ночлегу…

…И вот наше путешествие по Москве подземной подошло к концу и, выйдя на станции «Тверская», мы поднялись с отцом Мирославом по эскалатору и, пройдя через главный вестибюль, направились к выходу на площадь…