ЦЫганского хора мы среди выступающих не увидели, зато вылетевшая, как шестисотый мерседес, на эстраду Лалка Бухачева, на которой широкой поповской рясой болтался бесформенный черный балахон до пят, а на лбу белела прикрепленная бумажка с нарисованной мишенью, спела в паре с одевшим прямо на голое тело крупноячеистую авоську Форелием Лимонтьевым старую песню о своем главном, аранжированную под моду шестидесятых годов при помощи шести разнокалиберных гармошек:
Городок наш — ничего,
населенье — таково:
сексуальные меньшинства
составляют — большинство…
В конце их выступления над красной кремлевской стеной выдвинулась ввысь раздвижная крановая стрела с огражденной круглой площадкой на конце, и там, на ней, все без труда узнали массивную фигуру своего Президента, на лбу которого, так и не сумев закрыть собой его знаменитую седую шевелюру, различался белоснежный кружочек мини-мишени. Дождавшись окончания песни, он медленно, словно делая небу «козу», воздел к небу свою двухпалую руку и громким, усиленным динамиками голосом, провозгласил: «Я — с вами! Я — с вами!»
Сразу же после этого, рассылая во все стороны улыбки и воздушные поцелуи, на помост выбежал одетый в короткий прозрачный пеньюарчик Ирис Борисеев, показавший в сопровождении танцевальной группы «Моя голубятня» отрывок из своей новой программы «Любая голубовь». Закончив выступление, он представил зрителям восходящую звезду российской эстрады — Сергея Афродитова, сказав при этом, что бьющее гейзером творчество этого нежного, как шоколадные пенки, артиста вошло в данный момент в такой видимый всем невооруженным глазом апогей, которому позавидовали бы Гейне, Гей-Люссак и все жители Гейдельберга вместе взятые. И что вообще, мол, если во время выступлений этого певца устанавливать в зале счетчики Гейгера, то от излучаемого им любвеобилия они будут зашкаливать так, что хоть «э-ге-гей» кричи.
И напевая про себя это «э-ге-гей, гей-гей», он игриво удалился за возведенные на краю помоста кулисы, а его протеже, чувственно обхватив тонкими пальцами цилиндр микрофона, поднес его ко рту.
Поблескивая накрашенными губами и перламутровым макияжем, Афродитов, жеманясь и постреливая подведенными глазками, исполнил несколько придыхательных песенок, и только после этого было объявлено о выступлении участников стиходрома. Право открыть его было предоставлено двум известным поэтам-шестидесятникам — Евмену Евнушенко и Андрону Возгласенскому. При этом первый из них, прежде чем с завываниями и пришептываниями прочитать стихотворение о ржавеющей изнутри статуе Свободы, сообщил собравшимся, что он буквально полчаса тому назад прилетел в Москву из Штата Вирджиния, где в знак протеста против агрессии НАТО в Сенокосово выставил сразу 15 двоек студентам-филологам Ричмондского университета, в котором он всего за пять тысяч долларов в неделю вынужден преподавать им современную русскую литературу. А второй заметил, что видя перед собой вздыбленный эрекцией фаллос микрофона, он всегда вспоминает о распространяющейся по планете эпидемии СПИДа, и чтобы об этом не забывали и остальные, вынул из кармана красивую импортную коробочку и собственноручно натянул на микрофон длинный белый презерватив с торчащей на конце пимпочкой, после чего упер руки в бока и, сощурив один глаз, прокричал в толпу стихотворение «На смерть Ломоносова», начинавшееся словами: «Вы с живого сдирали парик, вдоль ушей пропустив его крик», — сообщив в конце, что оно было написано им ещё в годы цензурного произвола и на самом деле посвящено памяти Пастернака, которого по понятным причинам пришлось замаскировать под образом Михайлы Васильевича.
И только после этого на помост были выпущены молодые стиходрочц… то бишь, виноват — стиходромцы, первым из которых предстал перед публикой известный поэт-концептуалист Демьян Дрыгов, напоминающий своей внешностью облезлый череп с приклеенной к нижней челюсти бородкой и нацепленными на пустые глазницы очками-хамелеонами. Ощерив редкие кривоватые зубы, он прочитал заключительную главу из своей новой поэмы «П…здец во стане русских воинов», имеющую отдельное название «Сон полка»:
…На блок-посты — Великая Дремоть
сошла, как наважденье, как химера.
И взять бы хлыст да спящих отпороть
(чтоб не нарушали Устав караульной службы),
да только нет в войсках Милицанера.
А потому, крадясь с большим ножом,
пришла к ним смерть — к таким, во сне сопящим
меж часовых протиснулась ужом
и, скорчив рожу, крикнула: «Ужо!
Ужо я вас почикаю тут, спящих!..»
Уже под конец выступления Дрыгова мне почудился льющийся откуда-то сверху тяжелый монотонный гул и, подняв голову, я посмотрел в небо. Пересекая озаренную солнцем синеву, там черной вороньей стаей тянулись в сторону Сенокосова восемь тысяч начиненных смертью натовских бомбардировщиков.
Я огляделся по сторонам. Подчиняясь всеобщему духу тусовки, толпа завороженно внимала выступающему, не обращая внимания ни на какие самолеты над головой. И я тоже стал смотреть на сцену.
Следующей к одетому в презерватив микрофону подошла украинская поэтесса и, как она сама о себе добавила — «прэдставныця ордэна куртуазных бубабыстив» — Роксана Забодужко, прочитавшая объемный рифмованный манифест под названием «Монолог Хохлуши», начинавшийся с такого признания:
Я хохлушка молода,
звать мэнэ Маруся.
Кажуть вси, що я — манда,
а я й нэ журюся.
Гляну в нэбо — дэсь бо там
Бог всих гришных судэ.
Ну так що ж! Я й Богу дам
З мэнэ нэ убудэ…
— Я — с вами! — прогремел, венчая её выступление, высоко над головами президентский голос. — Я — с вами!..