Урок кириллицы

Глава Г (3)

— …ГЛАГОЛЬные рифмы — это именно та фигня, которая переводит высокую поэзию в разряд стихотворного лубка! — продолжая начатый, видимо, ещё по дороге спор, ввалилась в квартиру толпа Борькиных сокурсников по Литинституту. — «Дело поэзии, — громко, почти крича, говорил высокий длинноволосый парень в джинсовой куртке, — связывать или, по крайней мере, сближать дух и форму», — вот что написал в своей книге «Самосев» Филипп Жакоте, дав нам тем самым, сам того, может быть, не подозревая, ключ к ответу на вопрос, что такое верлибр. Ведь поэтическая форма, как нас учат в институте — это особая организация художественной речи, которая характеризуется такими показателями как рифма, ритм, причем, как правило (и это, прошу иметь в виду — мое собственное уточнение), повторяющийся с определенной закономерностью, а также определенная система слогов и ударений в строке, ну и так далее. Самая строгая форма поэзии — венок сонетов, самая вольная — белые стихи… Что же касается верлибра, то сближение духа и формы в нём представляется почти неосуществимым, так как форма его похожа на разломанные прутья клетки, а ежели прутья расшатаны, то и дух сквозь них вылетает практически беспрепятственно, не задерживаясь, присутствуя в стихотворении не долее, чем в момент его сотворения. Такой же непрочной конструкцией представляется мне и поэзия, опирающаяся на использование исключительно глагольных рифм… Привет, мужики! — поздоровался он от имени всей компании и, сняв с плеча сумку, выставил на стол с десяток пивных бутылок. — Не помешаем?

— Привет, Витюша, не помешаешь, — отозвался, узнав гостя, Перехватов и представил его Анаврину: — Познакомься, это Викторион Берлинский. Есин говорит, что скоро он будет лучшим литературоведом России, но пока что он проявляет себя только как отъявленный спорщик.

— Не зря его зовут в институте «неистовый Викторион», — заметил кто-то.

— Мы, — повернулся опять к вошедшему Перехватов, — говорили здесь примерно о том же, о чем и вы, но только — под кофе.

— Ну? — с недоверием воскликнул патлатый. — И что же думает о путях развития современной поэзии «самый загадочный писатель своего поколения»?

— Ничего, — хмыкнул Анаврин, выпуская струю дыма. — Зачем я буду думать о том, для чего уже почти не осталось в мире места?

— То есть?

— А ты почитай исследования сегодняшних литературоведов — думаешь, их и вправду интересует категория красоты в творчестве того или иного автора? Как бы не так! Для них важнее всего — узнать, были ли лесбиянками София Парнок и Марина Цветаева, а также активным или пассивным педерастом был Михаил Кузьмин. Сами же по себе стихи нынче никому не нужны, скоро они вообще станут интересны только в том случае, если будет известно и документально заверено, что у их автора два хуя или что он, на худой конец, способен прочитать их жопой.

— Ну что ж? — подытожил, открывая выставленные на стол бутылки, будущий литературовед. — Ярко проиллюстрировал, ничего не скажешь… Но вот объясни мне: когда ты напеваешь про себя «Пару гнедых» или читаешь стихи, созвучные твоему внутреннему миру и тому, что ты в тот момент думаешь и чувствуешь, разве ты при этом не…

— О-о-о! — застонал Анаврин. — Прошу тебя, не надо, не надо! Уже много лет моя главная проблема как раз в том и заключается, как избавиться от всех этих мыслей и чувств и оставить свой так называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке.

— И что же тогда останется в написанном тобою слове?

— А что в нем вообще может остаться, если любое слово — это всего-навсего сосуд, и всё зависит только от того, сколько пустоты оно может в себя вместить?

— Ага! — налил себе в стакан пива Берлинский. — Теперь я понимаю, почему тебя выгнали из института. Дело вовсе не в том, что ты не вписываешься в какие-то там творческие стандарты, которые проповедуют наши преподаватели. Ты — не вписываешься в саму русскую ментальность! Вот вчера, например, у нас проходила презентация книги Владимира Бандуренко «Банки идут ромбом», посвященной проблеме всё большего сужения территории русской культуры под натиском материальных ценностей. Он там во вступительной части приводит в пример сцену из фильма «Терминатор», где ставшая самодостаточной цивилизация роботов начинает вытеснять с Земли людей, и говорит, что на самом деле это сделают не машины, которые все-таки не способны к воспроизводству своей популяции, а размножающиеся, как грибы, банки, ибо уже сегодня видно, что не человек управляет мировой финансовой системой, а она — человеком. А выступавший там в числе других профессор Смирнов…

— Владимир Павлович? Я недавно смотрел по телевизору его программу о Хлебникове — вот это класс! — заметил кто-то за моей спиной.

— Он раньше вел такие же передачи и на радио, — с хрустальным, как мне показалось, звоном поддержал его мелодичный девичий голосок и, оглянувшись на него, я встретился взглядом с высокой тоненькой брюнеткой в некой бесформенной серо-зеленой блузе и с перехваченными резинкой в хвостик волосами.

— …Ну так вот, — продолжил далее оппонент Анаврина, — профессор Смирнов там сказал, что капитализм западного образца в России построить очень сложно. Потому что, говорил он, мы любим Пушкина, Тютчева, снег, антоновские яблоки, левитановский «Март» и целую массу других, бесполезных с точки зрения западного человека вещей, от которых ни за что на свете не захотим и не сможем отказаться. А вот от банка, сказал он, я откажусь, не задумываясь, и от биржи откажусь, потому что и банк, и биржа — мне абсолютно неинтересны…

Он отпил из своего стакана несколько глотков пива и продолжил:

— Еще там выступал главный редактор газеты «Скоро» Сапсан Барханов…

— Самсон? — тихо переспросил кого-то за моей спиной тот же парень.

— Сапсан, — уточнила, как я уже понял по голосу, брюнетка. — Хищная птица отряда соколиных, у Бунина про него целая поэма есть, ты что — не помнишь? А в сочетании с фамилией «Барханов» получается что-то вроде «сокола пустыни». Или, может быть, «сокол-пустынник».

— Короче, волк-одиночка. Только — в небе…

— Ну да. В небе словесности…

— …И он, — рассказывал дальше Берлинский, — очень хорошо говорил о том, что русская культура, издревле и до нынешних секунд живет с одной сверхзадачей, которая рождает великие произведения, перетекает из литературы в музыку, из музыки в живопись и скульптуру, дает себя знать в народных песнях. Эта сверхзадача — создание альтернативы грешному миру. Как Христос со Своим учением был альтернативой всему погрязшему в грехах ветхому миру, так русская культура — чаяла, чает и будет чаять лучшего, чем мы имеем сегодня, мира и лучшего, чем мы представляем собой ныне, человечества. Европейская культура — это плач об утерянном Рае. А русская культура — это выкликание Рая грядущего… Поэтому возводить своими произведениями культ пустоты — это даже не дезертирство с поля духовной брани, а, как говорил когда-то Мандельштам — социальное преступление.

— Писателя нужно судить по законам, созданным им самим.

— Да это-то можно. Только вот, что это будет за суд, если ни в одном из этих индивидуальных законов даже не предусмотрено статей об уголовной ответственности за правонарушения, а?..