Урок кириллицы

Глава Ф (500)

ФЕРТоплясов, напряженно слушавший текст президентского Указа, аж подпрыгнул, когда услыхал слова диктора о начале стиходрома.

— Чуваки! Это же верх мечтаний — выступить со своими стихами на главной эстраде России! Полная площадь народу, телекамеры, миллионы телезрителей перед своими экранами!..

— …Восемь тысяч бомбардировщиков над головой, — дополнил Чохов.

— Это ерунда! — отмахнулся он. — Такие массовые скопления людей всегда притягивают к себе внимание инопланетных наблюдателей, которые постоянно курсируют на своих НЛО вблизи нашей планеты, и они не дадут произойти несчастью.

— Каким же это образом? Устроят в знак протеста рок-концерт зеленых человечков на своем НЛО?

— Да таким, как на Курской дуге в Великую Отечественную! Очевидцы говорят, что перед началом танкового сражения над местностью повисло несколько гигантских летающих тарелок, и они парализовали работу двигателей немецких «тигров».

— Да ладно тебе… Веришь во всякие сказки.

— Ну почему же «сказки»? — вступился вдруг за него Панкратий Аристархович. — Были там тарелки, я подтверждаю. Одну из них я даже себе на память привез, — и, выдернув из-за брючного ремня край рубахи, он поднял его вверх, обнажив перед присутствующими свой худой старческий живот с громадным ожоговым шрамом округлой формы посередине. — Вот… Такими, значится, самыми «тарелками» и были остановлены немецкие «тигры».

— Извините, — смущенно пробормотал Фертоплясов. — Но я неоднократно слышал…

— Кончай, братан, мало ли чего теперь болтают? — остановил его Берлинский. — Как же! Свобода слова, мать её в лоб. Мечта интеллигенции… И ведь даже не понимают, что этим самым они губят Россию.

— Кто? Интеллигенты? — уточнил молчавший все это время Отпадов.

— А кто же еще? Или это не они в течение последних пятнадцати лет пытаются поставить историю России с ног на голову? Мол, если бы ветераны в сорок первом были хоть немножечко умнее, то мы бы уже пятьдесят лет пили баварское пиво… И откуда, блин, только мысли такие вылезают? Ведь русские люди вроде…

Он протянул руку к столу и взял свою недопитую чашку с давно остывшим кофе.

— У интеллигента, — сказал вдруг с мрачной гримасой Анаврин, особенно у российского, который только и может жить на содержании, есть одна гнусная полудетская черта. Он никогда не боится нападать на то, что подсознательно кажется ему праведным и законным. Как ребенок, который не очень боится сделать зло своим родителям, потому что знает — дальше угла не поставят. Чужих людей он опасается больше. Так же и с этим мерзким классом.

— Не совсем успеваю за вашей мыслью, — произнес отец Мирослав. Поясните, если можно.

— А что тут пояснять? — усмехнулся Анаврин. — Интеллигент, как бы он ни измывался над устоями советского строя, который его, собственно говоря, и породил, отлично знает, что в нем все-таки был высший нравственный закон. Ведь если бы нравственный закон в стране был мертв, то он побоялся бы и рот открыть против такого строя. Там, где нет высшей нравственности, там и пришибить могут! А социализм декларировал добро и во многом придерживался этой декларации. Ну, а добро, как вам, отче, должно быть известно, по своей природе — всепрощающе, ударь его по правой щеке, и оно вместо ответного хука подставит тебе левую… Так что интеллигент не боится топтать святыни. Интеллигент боится только одного — касаться темы зла и его корней, потому что справедливо полагает, что здесь его могут сразу выдрючить телеграфным столбом.

— Сильный образ, — поднялся с места отец диакон. — Но вот вам всем и экзамен подошел. Или, как у вас говорится, проверка на вшивость. Испугаетесь вы или нет обличить заявившее только что о себе зло? Рискнете вывести его на чистую воду или предпочтете отсидеться в сторонке? Если вы действительно служите Слову и России, то верните интеллигенции её честь и славу.

— А может ли кто-нибудь сказать, что именно есть слава? — поднялся в свою очередь и Анаврин. — Скажем, слава интеллигенции? Существует ли она сама по себе, вне сознания этой самой интеллигенции? Вот совсем ещё недавно на всех перекрестках страны красовались лозунги «Слава КПСС!» — куда сегодня подевалась эта слава, кто знает? А ведь она была, и многие члены КПСС испытывали на себе её благотворное влияние…

— Ладно, братан, давай мы пока разговор о славе перенесем на другое время, — остановил его Берлинский. — Завтра у нас очень непростой день, так что нужно успеть отдохнуть и кое-что обдумать. Давайте встретимся возле памятника Жукову, в половине двенадцатого. Я принесу с собой мегафон, и мы сможем начать свое выступление уже на подступах к площади. Договорились? Тогда — до встречи…

Толпа вышла в коридор и, минут десять спустя, в непривычно звенящей от тишины квартире остались только я и Пивогоров.