Успеть. Поэма о живых душах

10

Тетя Тоня была крепкой женщиной лет восьмидесяти, она всю жизнь работала уборщицей в разных учреждениях, и сейчас работает — моет свой и соседний подъезды. И всю жизнь на ее шее сын Славик, закончивший когда-то филфак университета, работавший в многотиражных газетах, ведомственных мелких издательствах, еще где-то, постоянно выпивая, но редко при этом напиваясь, держась на подсосе; в сорок лет заполучил обширный инфаркт, как, по его выражению, и положено всякому интеллигентному человеку, и засел дома за своим стареньким компьютером, откуда он черпает причудливую информацию обо всем на свете — уверен, например, что Гитлер не самоубился, а прожил в Аргентине еще тридцать лет, что населения в России не сто сорок шесть с чем-то миллионов человек, а не больше ста, но эту правду скрывают, что правительство России финансируется американскими спецслужбами, они же запустили коронавирус — для того, чтобы с помощью обязательной вакцинации поголовно всех зомбировать.

Вот и сейчас он, обрадовавшись Галатину, начал делиться с ним последними поразительными новостями, раскрывающими заговоры мировых элит, но Галатин пообещал, что еще зайдет послушать, и повел тетю Тоню к себе, излагая свою просьбу:

— Отец, ты же знаешь, теть Тонь, спит почти все время, надо только заходить регулярно и посматривать. Дней пять-десять, не больше. Рубликов за двести в день — устроит?

— Устроит, — покладисто отвечала тетя Тоня, проходя впереди любезно открывшего перед ней дверь Галатина и занимая дородным телом весь дверной проем.

Постаревший Дон Кихот и постаревшая Дульсинея, невольно подумал Галатин, глядя на отца и тетю Тоню. Отец стоял у плиты и варил в кастрюльке два яйца, зачем-то помешивая.

— Ты чего мешаешь, Руслан Ильич, быстрей не сварятся! — засмеялась тетя Тон, войдя в кухню.

— Для равномерности, — ответил Руслан Ильич. — А то бывает, с одного боку твердо, с другого жидко. А я люблю, когда средненько.

Галатин объяснил отцу, а заодно и тете Тоне: ему надо уехать в Москву, тетя Тоня будет заходить, смотреть, как и что, продукты в холодильнике, в шкафах и ящиках, запас недели на две, разве только иногда прикупить что-нибудь скоропортящееся — кефир, творожок, это нетрудно.

— Ничего трудного, — подтвердила тетя Тоня. — Но лучше йогурт, а не кефир. Я себе беру, и вам советую. У меня всю жизнь поджелудочная щемила, а как начала йогурты пить лет двадцать назад, забыла, где она, поджелудочная, ей-богу говорю. Нет, все-таки, если сравнить про советское время, продукты лучше стали. И все вообще. Меня всю жизнь перхоть мучала, а начались все эти шампуни, раньше же мылом волосы мыла, да еще хозяйственным иногда, а как пошли шампуни, даже если дешевый взять — нет перхоти! Как отрезало!

Отец в это время достал яйца, положил на тарелку, сел за стол, насыпал на тарелку горку соли, начал облупливать яйца, придирчиво тыча в очищенные места пальцем — достаточно ли мягкие.

— Все понял, пап? — спросил Галатин.

— А?

— Тетя Тоня заходить будет.

— А ты куда?

— В Москву еду.

— Езжай, а она мне зачем?

— Невежливый ты, Руслан Ильич, — упрекнула тетя Тоня. — Зачем! Нравишься ты мне, вот зачем!

Руслан Ильич недоверчиво посмотрел на соседку.

— Шутишь, что ли?

— Какие тут шутки!

Руслан Ильич подумал, хмыкнул и продолжил свое кропотливое занятие. Облупил яйцо, приготовился обмакнуть его в соль, но замер. Поднял глаза на тетю Тоню:

— А ты давно из Москвы-то?

— Здрасьте, приехали! Откуда ты Москву взял?

— Он говорит.

— Я говорю, пап, мне в Москву надо. Антон у тебя там, внук, помнишь? С женой Настей и дочкой Алисой. Помнишь?

— Помню, а как же, — бесцветно сказал Руслан Ильич. — Всех помню. И Настю, и Алису, всех внучек помню.

Тетя Тоня и Галатин переглянулись.

— Не помнит, — сказала тетя Тоня. — Вот беда-то, на глазах увял человек. Какой был умный, я прямо гордилась, что такой сосед у меня. Хорошо, Женя не видит, что с ним стало. Можно сказать — инвалид по памяти. Но хоть ходячий, большое счастье, если вспомнить, как мама твоя лежала. Не дай бог мне так же слечь, Славик у меня погибнет сразу же, ничего сам не умеет. Господи, убереги!

Она перекрестилась на кухонную потолочную лампу и утерла глаза.

Руслан Ильич словно и не слышал, вдумчиво ел яйцо, закусывая его хлебом.

Тут позвонил Иван Сольский, сказал, что подъезжает к дому. Галатин вручил тете Тоне ключи и деньги. Добавил не в зачет тысячу:

— Это на йогурт и еще на что-нибудь, если попросит.

— Купим, не волнуйся. Ты когда едешь-то?

— Как раз сейчас решаю.

Галатин вышел, когда Иван подъехал на старом, заляпанном грязью джипе. Или это не джип, а как они называются? — универсал, кроссовер? — Галатин эти слова слышал, но что они означают, не понимает, у него никогда не было машины, ко всему механическому равнодушен.

Подойдя к машине, он открыл дверцу и увидел перед собой смеющегося Ивана.

— Вот и все так путаются, — сказал тот. — Видят же, что я справа, а все равно эту дверку открывают. Садись с той стороны.

Галатин понял: у машины Ивана руль справа. Редкость для Саратова.

Зашел с другой стороны, сел, поехали. Галатину странно было сидеть слева, где обычно водительское место.

— А почему такая, Ваня? — спросил он. — Если бы в Сибири, на Дальнем Востоке, там, я читал, таких половина, а тут, я вижу, ты один.

— Не один, но с правым рулем у нас мало, это да. Ты разве раньше не ездил со мной, не знаешь? Это у меня уже третья праворукая. Почему? Потому что чистая японка. Ей двадцать лет, но я ее до ума довел, и она еще лет пять откатает без фокусов. На миллион километров до убоя рассчитана. А сейчас они делают — на двести тысяч, на сто пятьдесят. Чтобы быстрее запахал ее, выкинул или продал по дешевке и купил новую.

— Нечестно, — осудил Галатин.

— А что честно, Вася? Что где честно? Я вот эту машину, с которой ты поехать хочешь, запущу в рейс, и на этом все, сворачиваю лавочку. Достали!

— Чем?

— Да всем!

Иван крутанул головой, сморщился и цокнул языком, такой кислой для него была эта тема.

А голова у него была крепкая, коротко стриженная, лицо грубовато-энергичное, с резкими чертами, умными темными глазами, всегда, сколько помнит Галатин, немного насмешливое, но насмешка эта с горчинкой, а горчинка — от хорошего знания жизни. Такие лица, должно быть, бывают у отставных генералов, наблюдающих, как разваливается армия, которой они командовали.

Правда, Иван, насколько известно Галатину, отставным в этой жизни быть не собирается, всегда ворочал большими и малыми делами, поэтому и печально чувствовать его огорченное настроение. А сравнение с генералом объясняется тем, что Иван когда-то был военным, офицером, но по какой-то причине из армии довольно быстро уволился. Галатин никогда не расспрашивал об этом, а сейчас вдруг захотелось узнать.

— Ваня, а ты вот в армии служил и ушел, почему?

— Чего это ты вспомнил? — удивился Иван.

— Просто интересно стало.

— Ничего интересного. Да и долгая эта история. У меня брат двоюродный в Москве кино снимает документальное, подбивал меня: давай фильм сделаем про твою жизнь. Ты, говорит, в кадре, произносишь монолог, а я добавляю хроники. Целая эпоха, вроде того, получится. Даже название придумал: «Как меня убивали».

— Эффектно.

— Да уж. Я с Татьяной посоветовался, с женой, она говорит: тебе что, нужна такая слава? И люди, про которых говорить придется, они же реальные, могут обидеться. И я отказался. Убивали, не убивали, но по результату я до шестидесяти шести дожил, троих детей вырастил, внуков пятеро, всем до сих пор помогаю, можно гордиться.

— А что, правда — убивали? Ты не рассказывал.

— Не спрашивал, вот и не рассказывал. Могу изложить, если хочешь. Нам ехать полчаса, как раз успею. Тезисами. Или эпизодами. Как в «Звездных войнах». Вот тебе эпизод первый: я после школы, как ты знаешь, поступаю в химучилище, которое потом переименовали в СВВИУХЗ[3], а потом сделали какой-то институт исследовательский на этой базе, сейчас и его нет, ликвидировали. Поступаю, учусь неплохо, меня ставят командиром взвода, и все годы я командиром взвода оставался. Что я понял? Понял, что работать с людьми умею и даже люблю. Кого кнутом, кого пряником, без зверства, но и без фамильярности. Будешь звереть — возненавидят, будешь тряпкой — не добьешься уважения. Главное, чтобы курсант видел — все, что ты с ним делаешь, ты делаешь для его пользы. Если он это видит, он зла на тебя никогда держать не будет. И мне это нравилось. Закончил училище, женился, этот счастливый момент опустим, послали в одну часть, другую, попадаю в третью, там солдат было мало, зато много техники, бензина, запчастей и прочей матчасти. Следствие? Пьянство и воровство. А я советский офицер с понятиями, я начинаю наводить порядок, и это никому не нравится. Ни солдатам, ни начальству.

— Почему? — спросил Галатин, хотя догадался и сам.

Иван его догадку подтвердил:

— Да потому, что каждый что-то с этого воровства имеет! А у нас с Татьяной уже сын и холодная квартира в панельном доме, потому что батареи зимой регулярно отключали. Конкретно мне отключали, холодом воздействовали на меня. Замполит лично приходил и говорил: будешь выпендриваться, заморожу тебя, жену и твоего ребенка! А если этого мало, то не удивляйся, говорит, если твой прохладный труп найдут в болоте. Болота у нас там были вокруг городка.

— Неужели он смог бы?

— Да нет, вряд ли, только пугал, но самое интересное, что он оказался пророком насчет болота, только без его участия и через полгода, летом. Как было: встречаю в городе своих солдат. Они взяли автобус будто бы для дела, был у нас там старый автобус системы «керогаз»[4], помнишь такие?

— Помню.

— Ну вот, и они свернули на этом автобусе к рынку, к пивному ларьку, и спокойно пьют там пиво. В форме, на глазах у всех. Я подхожу, делаю им замечание, требую вернуться в часть. Они меня посылают. Громко и при всей публике. Публика хохочет. Я иду к автобусу, чтобы уехать, они меня хватают, бьют по морде, затаскивают в автобус, везут. Явно не в часть. Один сидит у меня на ногах, другой задом на голове устроился, и обсуждают, в каком болоте меня утопить. Пытаюсь привести контраргументы — бьют. Едем, вдруг останавливаемся, я слышу — поезд идет. Переезд. А за переездом лес и болота, конец фильма. Понимаю, что у меня минуты две. И произношу речь. Если спросишь, о чем — не вспомню. Тема — ради жизни на земле, а что конкретно, вылетело из головы. Но, думаю, не хуже выступал, чем Ленин с броневика в семнадцатом году. Они начали между собой обсуждать: дело уголовное, подсудное, у пивного ларька их видели, как бы чего не вышло. С другой стороны, оставить в живых — он, сука, нас сдаст, все равно трибуналом пахнет. С этими разговорами выходят из автобуса — пиво наружу просится. Я потихоньку встаю, выглядываю — за автобус зашли. И — ноги в руки. Может, пытались догнать, не знаю, не оглядывался. Неофициально подтвердил первое место по кроссу в училище и третье по округу. Пригодилось. Являюсь в часть, пишу заявление, а они возвращаются, идут ко мне, прощения просят. Не держи зла, лейтенант, мы больше так не будем. А я зла на них не держу, Вася, я зло держу на всю эту систему, которая такие вещи допускает и даже поощряет! Подаю заявление, героев отдают под трибунал. Что началось! Ходоки ко мне пошли, как, опять же, к Ленину. Кто только за бедных мальчиков не просил!

— Родственники?

— И родственники. И командир части. И замполит. И гонец из округа приезжал. Родственники просят, а начальство обещает: если дам задний ход, старшего лейтенанта тут же присвоят, если не дам, зашлют меня в Забайкальский военный округ, чтобы застрял там навечно, как Дерсу Узала, а то и самого отдадут под суд за клевету на советскую армию, я же в заявлении не только про один случай написал, оттянулся со всей душой! В Министерство обороны копию послал, думал открыть им глаза. Будто они сами ничего не знали. Знали лучше меня! В общем, я уперся. Результат: трибунал, солдатам дают сроки, начальство остается в белых мундирах, а я весь в дерьме, потому что вижу — сожрать меня хотят абсолютно все. Ладно. Отсылаю жену с ребенком в Саратов, к ее родителям, начинаю компанию по увольнению из славных рядов очень советской армии. Узнаю, что на меня заводят дело по политической статье и за хищения, которые я будто бы совершил. Советуюсь с друзьями, были у меня там из гражданских, в том числе врач, врач советует: ложись в психушку. Я ложусь, обследуюсь, выхожу, меня все равно не увольняют: у нас психи с таким диагнозом больными не считаются. И тут заместитель командира части, мужик хороший, в запас уже увольнялся с майорским званием, выше не поднялся из-за выпивки, встречает меня и говорит: зайди ко мне с бутылочкой, я тебе кое-что посоветую. Захожу, он советует: иди в библиотеку, возьми там сборники нормативных документов по содержанию техпарка твоей химической службы, много интересного узнаешь. Я иду, читаю документы и вижу, что мои машины не под моим присмотром в гараже должны стоять, а содержаться на балансе части, и командир части обязан раз в квартал лично мне отчитываться об их боеспособности. А то ведь как было: в автороте машины ломаются, они снимают запчасти с моих, я же не буду там ночевать все время, а взыскания — на меня! И вот я делаю выписки, иду к командиру части, раскладываю. Читать начальство по лени и малограмотности не любит, пересказываю своими словами. В том числе об отчетах за квартал. Сейчас я тебе, Вася, лирический вопрос задам: чего больше всего не любит власть?

— Непослушания, наверно.

— Молодец, умный. Но непослушание — это ведь что? Это несоблюдение закона и порядка. Правильно?

— Сериал такой есть. Не смотрел, но название встречал. «Закон и порядок». Американский.

— Не знаю, как в Америке, а у нас, Вася, власть ненавидит не тех, кто нарушает закон и порядок, потому что она сама то и дело нарушает закон и порядок, нет, она ненавидит до злобы именно тех, кто закон и порядок знает и соблюдает! Ведь он, гад такой, и ее может к порядку призвать! Да убить его за это мало! И командир части, наверно, от всей души мне смерти желал. Орал как резаный: лейтенант, ты не охренел часом? Ты серьезно хочешь, чтобы я тебе доклады делал? Говорю: ничего я не хочу, инструкция предписывает.

И вышло так, как мне майор и предсказывал: они сами от меня захотели избавиться.

— А почему до этого-то не отпускали? Не хочет человек служить, его дело.

— Армия, Вася, она как злая жена. И не любит, и отпустить не хочет, потому что, если мужик уйдет, получится — она плохая. А плохой она считаться не хочет, вот и держит. И они держали, пока не поняли, что от меня одна головная боль. Отпустили, даже партбилет оставили. Парторг приходил, упрашивал: давай мы тебе задним числом взыскание хоть какое-нибудь напишем, меня же теребить будут — как ты позволил уволиться офицеру, у которого ни одного нарекания? Я говорю: дико извиняюсь, но нет.

— Дорожил партбилетом?

— Принципом дорожил, Вася. А партбилет я тут же засунул в дальний ящик. До сих пор храню, не знаю, зачем. Сувенир из страны, которой не существует. Не соскучился еще?

— Нет.

— Тогда эпизод второй: мирная жизнь. Живем в Саратове с женой и ребенком в полуподвале, работы нет, но тут помог отец, вернее, его друг, взяли меня в одну контору инженером по технике безопасности. Рождается дочь, и тут мне везет, опять-таки друг отца помог, влиятельный человек, дают мне аж трехкомнатную квартиру на нас с женой и двоих детей плюс теща. На первом этаже, дом панельный, край города, но для нас — счастье. Бросаю инженерство, ищу любую работу с хорошей зарплатой, устраиваюсь сварщиком на ТЭЦ. Осваиваю все виды сварки, пашу с утра до ночи, оплата сдельная, мастер участка на меня молится, товарищи от всего сердца презирают.

— За что?

— Да за то, что у нас шесть сварщиков, а я делаю половину работы! И получается, что из шестерых троих надо уволить. Или срезать расценки и увеличить нормы, что потом и сделали. Ты знаешь, за что все работяги ненавидели стахановца Стаханова?

— А ненавидели?

— Еще как! Выдал он вместо двух тонн угля не помню, сколько, ну, двадцать, пятьдесят. Что это значит? Что он герой? Хрен-то, он уголь долбил, а ему десять человек помогали, уголь-то надо и отгрести, и вывезти! Он долбит, а ему пот платочком утирают, чтобы времени не терял. Главное: если товарищ Стаханов выдает такую кучу, то норма в две тонны — маловато! Надо сделать три, а лучше пять! И делают — при тех же расценках. И так оно и пошло: выдаешь больше продукции — повышают норму, режут расценки. Плохо работать — плохо, слишком хорошо — еще хуже. Ты работай в тютельку, перевыполняй норму на ноль целых одну сотую, и все довольны, только нормально заработать при этом не мечтай. И в этом, Вася, вся советская плановая экономика. Лично я стал при том же объеме работы получать в полтора раза меньше, но даже это нашим пролетариям не нравилось. Не пьющий, к тому же, придраться не к чему. И тут около меня, аж ухо задело, падает двутавровая балка размером с половину рельса. Именно туда падает, куда я шел. Случайность? Может быть. Другой раз аппарат водичкой смочили и земельку под ним, а сапог мой резиновый оказался с дыркой.

— Ударило током?

— Не ударило, а взорвало. Аж дым пошел — и аппарат вспыхнул, и земля, и я сам, мне показалось, как Хиросима, на воздух взлетел.

Галатин посмотрел на друга так, будто хотел увидеть следы взрыва.

— Обошлось, как видишь, — усмехнулся Иван.

— Даже не верится. Чтобы рабочие вот так…

— Не рабочие, а пролетарии. А пролетариям, как сказал будто бы Карл Маркс, нечего терять, кроме своих цепей. Обрати внимание — своих! И сказал это, Вася, не Маркс, а Жан Поль Марат, это меня Татьяна просветила, она историк, в школе преподавала всю жизнь. Тот самый Марат, которого в ванне зарезали. На этом второй эпизод заканчивается, начинается третий. Как раз у меня рождается еще один сын и наступает почти капитализм. Вокруг смута, безработица, дефицит, а я собираю бригаду, и мы едем возводить в богатый совхоз целую улицу домов. Как-то успели они финансирование получить, прихват у директора был аж в министерстве, и вот надо построить дома, освоить средства. Что люди из совхоза уже разбежались, никого не волнует. Ладно, строим. Учусь на ходу, я и прораб, и бухгалтер, и кладкой кирпича овладел, и штукатуркой, и кровельными работами, всем, что надо. Оплата аккордная, директор выдает по чуть-чуть, в конце полугодия обещает золотой дождь. Почему не поверить? — договора с печатями, директор человек приличный. Наступает время «че», он меня зовет, запираемся в его конторе, угощает красной икрой, коньяком и говорит: Иван, слушай меня внимательно. Я тебе все выдам до копейки, но хоть убей меня, половину оставишь тут. Я ему: убивать не буду, но и оставлять не буду, как я своим людям объясню? Отвечает: если ты меня не убьешь, убьют другие, потому что мне эти деньги дали с условием возврата половины.

— Откат?

— Тогда такого слова еще не знали, но да, откат. Я ему говорю: вали все на меня, скажи, что наглый подрядчик забрал у тебя все деньги и не хочет делиться. Ох, рискуешь, Иван, говорит. Ничего, рискну. Азарт меня тогда взял, Вася. Что за фигня, кто посмеет у меня отобрать честно заработанные деньги? Придумал так: сразу раздам своим ребятам и скажу, что на неделю всех отпускаю отдыхать. Чтобы все улеглось. Так и сделал, всех отпустил, а сам уехать не успел. Сижу в бытовке, готовлю отчетность для банка, для других всяких организаций, слышу — вроде трактор урчит. И бытовка начинает ехать. Я к двери — дверь закрыта снаружи. А окошко маленькое, да еще с решеткой.

— Бульдозером наехали?

— Догадался? Да, бульдозером. Хорошо, топор у меня был, я вырубил дыру в потолке и верхом вылез. Неудачно спрыгнул, хромал потом полгода. А деньги они из меня все-таки выбили.

— Утюгом пытали? — невесело пошутил Галатин.

— Пытают в кино. Все проще: подъезжают к дому спокойные парни, просят выйти поговорить, ты выходишь, они спрашивают: у тебя правда трое детей? Правда. Ну, тогда ты очень неаккуратно себя ведешь. Во вред потомству. Давай-ка вноси взнос в детский фонд, а заодно в фонд мира. А то, сам посмотри, что творится, у тебя тут до школы даже тротуара нормального нет, ребенок в яму может свалиться и погибнуть до смерти. И ты все понимаешь без всяких утюгов… Дальше на несколько лет бессистемный промежуток, кем я только не работал. Была идея поехать на Шпицберген уголь рубить, как Стаханов, один попутчик в поезде рассказал, он там на российское предприятие сначала устроился, потом изучил норвежский язык, перешел к норвежцам, получать стал столько, сколько у нас министр. Сейчас я думаю, что привирал, а тогда поверил. Изучал тему, учебник норвежского купил. Но Татьяна сказала: только через мой труп или через развод. И я остыл. И тут эпизод следующий — встречаю Валеру Сазонова, помнишь его? В параллельном классе учился. Рыжеватый.

— Припоминаю.

— Валера знал, что я опыт имею по строительству, позвал меня возводить элеватор. Мы начинаем, но тут проблемы с материалами, с деньгами, ничего не получается. И один знакомый Валеры в это время нам рассказывает, что на производстве сейчас не заработаешь, даже не пытайтесь. Только торговля. Желательно крупная. И этот человек занимается тем, что возит на север фурами и эшелонами зерно, муку, овощи, а обратно везет лес. Объемы большие, ему нужны энергичные мужики в помощь. Мы с Валерой совещаемся и соглашаемся. И начинается совсем новая жизнь. По-своему веселая. Правда, Валера меня через пару лет ощутимо кинул. Я ему: «Эх, друг, как же так, как тебе не аяяй?» А он отвечает: «Ваня, ты не въехал в современность. Если ты не можешь переступить и через друга, и через брата, и через родного отца — не лезь в бизнес!» Я еще немного посердился, дал ему пару раз в физиономию, но, знаешь, гуманно дал, для обиды, а не для боли. Но он даже не обиделся. Ладно, работаю один. И получается! Репутация окрепла, все знают — Сольский слово держит, сроки соблюдает, никого не подводит. И у меня все если не в шоколаде, то в конфитюре, то есть — семью обеспечиваю. Но ведь хочется и квартиру наконец улучшить, и всем троим детям помочь, на глазах растут, запросы повышаются, а у жены зарплата маленькая, а теща больная, да и мои родители не очень здоровые. Что надо? Развиваться надо, расширяться, не размениваться на мелкие партии, работать по-крупному. И тут заказ на несколько эшелонов зерна. Не в бартер, за чистые деньги. И у меня как раз есть зерно, то есть знаю, где взять, есть подвижной состав, надо это все соединить, организовать. Рискнуть. Рискую, влезаю в долги, беру кредиты. Заказчики солидные люди, два городских депутата у них в деле и целый прокурор. Предоплату не могут оформить, говорят, что после первого эшелона заплатят, а дальше все пойдет как по маслу. Хорошо. Пригоняю эшелон. Жду денег. Денег нет. Иду к заказчикам, говорю: груз доставлен, господа депутаты и товарищ прокурор. Они говорят: спасибо. Я говорю: и? Они еще раз говорят: спасибо. Я говорю: господа депутаты и товарищ прокурор, я уже два раза слышал спасибо, мне этого как-то маловато. Он говорят: ну, тогда в третий раз спасибо. А деньги? А денег, говорят, не дадим. Вася, я восхитился! То есть, говорю, вы даже не притворяетесь, что меня кинули? Зачем, говорят, нам притворяться, мы люди честные. Мы тебе честно говорим: да, кинули. Езжай домой, и привет семье.

— Ничего себе! Это в девяностые было?

— Нет, Вася, это было в нулевые. И, кстати, если кто скажет, что девяностые кончились, плюнь тому в глаза. Один плюс — не так часто физически убивают. Но могут убить морально, что со мной и сделали. И что я мог? В суд пойти, как наш любимый президент советует? Ему легко говорить, у него иммунитет, он неподсуден, даже если, как Робин Бобин Барабек, сорок человек скушает. А если я пойду, меня же и засудят, потому что, Вася, так система наша устроена, что нет во всей стране ни одного человека, которого нельзя засудить. Любого можно.

— Я бы, наверно, после этого все бросил, — сказал Галатин.

— И я хотел бросить. Был уже почти под судом, квартиру переписал на тещу, сменил прописку — я, между прочим, до сих пор формально сельский житель, не дома как бы живу. Два года выпутывался из этой истории, продал машину, отличная машина была, продал дачу, перезанимал, чтобы отдать долги, пистолет с собой возил, пусть и газовый. Обошлось. Решил: никаких крупных дел, никакого бизнеса. Купил в лизинг грузовик и начал мотаться по всей России. Чую — здоровье не выдерживает. Геморрой, простатит, сердечко уже не в темпе вальса танцует. Думаю: Ваня, как хочешь, а без прибавочной стоимости ты будешь сам себе чернорабочий. Начинаю понемногу расширяться. Покупаю один за другим три грузовичка, нанимаю водителей, беру их в долю, потому что на зарплате им неинтересно, и машины в первый же рейс угробят — не свои же. Кое-как начинает получаться. Систему «Платон» ввели — ничего, терпим, работаем. Конечно, есть вопросы: с доходов от «Платона» можно, к примеру, построить десять тысяч новых километров, а строят тысячу, как это? Или у нас дороги стоят в десять раз дороже, или девять эти тысяч километров оказались в чьих-то карманах в виде денег. Но мы люди маленькие и глупые, не понимаем государственной пользы. Или такой вопрос: почему в нефтедобывающей и небогатой стране для собственных граждан продают такой дорогой бензин? Или такой вопрос: почему налоговая система так устроена, что меня просто вынуждают ее обходить? Или еще вопрос: почему государство меня, пенсионера, наказывает за то, что я работаю?

— Как это?

— Так это! У меня назначенная пенсия четырнадцать шестьсот, а получаю одиннадцать двести. Три четыреста — налог за то, что не хочешь подыхать, а шевелишься, потому что с такой пенсии только подохнуть можно, да и то на гроб не хватит. Ты, наверно, и сам это знаешь, с тебя сколько снимают?

— Не интересовался. Наверно, по-другому, ты же частник, а я считаюсь госслужащим.

— Ладно, это все скучно. Давай я тебе сразу финал: в этом году меня прикончили. Государство на паях с коронавирусом доконали меня. Еле-еле выхожу в ноль, двое водителей отказались от такой работы, остался Виталий, я пока уговорил его работать из расчета пятьдесят на пятьдесят, все расходы и доходы пополам. А потом, если захочет, пусть выкупает машину по остаточной цене и рискует один. Одного машина еще прокормит, двоих — никак.

— На пенсию будешь жить?

— А что еще остается? Неработающий пенсионер им выгодней: денег на хорошую еду и на лекарства нет, быстрей помрет.

Иван замолчал, сам расстроенный своим монологом. В это время проехали переулком и оказались перед выездом на улицу, забитую транспортом. Машина стояла, они смотрели на бесконечный поток. Время от времени Иван чуть-чуть подавал машину вперед, показывая этим, что хочет выехать и встроиться в движение, но никто его не пропускал.

— Вот так и всегда, — сказал Иван. — Все в результате от кого зависит? От нас же. Видят, что я застрял тут, но им нужнее. И надеются, что кто-то другой пропустит, найдется добрый человек. А вот и нашелся! — воскликнул он и благодарно помахал рукой водителю остановившегося грузовика, и ринулся машиной в образовавшийся просвет.

— Значит, не все потеряно, — заметил Галатин.

— А иначе и жить бы не стоило, — рассудил Иван. — Если кто меня и выручал, то ни разу не система, а конкретные люди. Сейчас вот сошлись с товарищем, учились вместе, Толя Крючков, и мы с ним придумали идею. Идея отличная, надеюсь, все получится. Уже нашли площадку, обустраиваем помаленьку, будем делать стартеры и генераторы. Этим в Саратове только в двух местах занимаются, а профильных мастерских вообще нет, в Энгельсе — ни одного пункта, по области — пусто.

— Выгодное дело?

— Конечно! Суть в чем — детали сейчас все меньше унифицируют, чтобы ты не ставил аналоговый, а побежал к производителю точно такой же модели или, еще лучше, распсиховался бы, поставил машину ржаветь, купил новую. А выточить такую же деталь — негде. И вот мы с Толей…

Тут Галатин словно выпал слухом: то, о чем подробно и увлеченно рассказывал Иван, было для него как иностранный язык — ничего не понятно. Он смотрел на Сольского и думал, что не президенту, не правительству, не всем этим думам и советам федерации принадлежит заслуга того, что Россия еще каким-то чудодейственным образом живет и дышит, а только таким неубиваемым и несгибаемым людям, как Иван, которые строят жизнь и свою, и своих близких не благодаря государству, а скорее вопреки ему. А оно, государство-то, обижается, что обходятся без него, вот и сует палки в колеса слишком инициативным личностям, которые, не будь этих палок, могут заботы государства не оценить и даже не заметить.

Он и раньше об этом подумывал, но сейчас все как-то обострилось. Может, потому что накладывается на его нетерпение, на горячее желание скорее попасть в Москву, к Алисе, а все препятствия странным образом связаны с тем, о чем рассказывал Иван.

Тем времени доехали до района, называющегося Есиповка, где сплошь частные дома, в одном из них жил водитель Виталий.

Ворота к дому были распахнуты, но въехать невозможно, во дворе стоял грузовик с кузовом-фурой. Кабина его была опрокинута вперед и смотрела в землю лобовым стеклом, а Виталий за нею возился с мотором. Иван и Галатин оставили машину у ворот, подошли к грузовику, поздоровались, Виталий выглянул, кивнул и продолжил копаться в моторе. Иван встал рядом с ним, они начали обсуждать что-то техническое, а Галатин осматривался. Было заметно, что хозяин не терпит пустоты. Двухэтажный дом простой кубической формы с пологой двускатной крышей громоздился поперек двора от забора до забора. Перед ним была площадка, занятая в центре грузовиком, а по бокам лепились друг к другу какие-то сарайчики, кладовки, что-то бревенчатое с маленьким окошком, наверное, баня. Пройти к самому дому можно было только протиснувшись боком между грузовиком и этими строениями. Был проход и за дом между забором и стеной, накрытый рядами металлических труб, которые, в свою очередь, были накрыты и увиты толстыми сухими лозами винограда; летом, наверное, тут тенисто и уютно. Над этой виноградной галереей нависал выступ из дома, опирающийся на кирпичные столбы, примыкающие к забору — хозяин на все сто использовал не только земные, но и воздушные владения своего участка. Галатин, любопытствуя, прошел за дом. Там в ряд тянулись четыре теплицы, накрытые прозрачным пластиком, на оставшемся участке поместились несколько яблоневых и вишневых деревьев. Все близко, тесно, не разгуляешься, но это все и не для гуляния, а для хозяйства.

Галатин услышал, как Иван зовет его, вернулся.

— Это Василий Русланович, музыкант, мой товарищ еще со школы, — представил его Иван. — А это Виталий, лучший водитель, какого я знал за всю жизнь.

Виталий, худой, примерно сорокапятилетний, серьезный до мрачности, спокойно кивнул, соглашаясь с этой аттестацией.

— Такое дело, Виталий, — обратился к нему Иван. — Человеку в Москву надо, подвезешь?

— Цена вопроса? — осведомился Виталий.

— Это мы с тобой решим, не волнуйся.

Галатин вмешался:

— Не надо вам ничего решать, я заплачу, я же понимаю — ехать долго, неудобства из-за меня.

— Никаких неудобств, — возразил Иван, — просто Виталий ничего даром не делает, принцип у него такой.

— На том стою, — подтвердил Виталий, всем видом показывая, что не собирается оправдываться. Но Иван и не обвинял, он сказал о принципе Виталия уважительно.

— Вот и объявите, сколько, — сказал Галатин.

Иван слегка рассердился, совсем слегка, лицо только чуть построжело, но Галатин ясно увидел, каким Иван был командиром, знающим себе цену сварщиком, прорабом, распорядителем, договорщиком, всю его нелегкую жизнь увидел.

— Василий, у нас с Виталием свои расчеты, я ему должен, он мне должен, мы решим. Я хочу тебе, как другу детства, помочь. Имею право?

— Имеешь.

— Вот и все. Ну как, Виталий, договорились?

Виталий, оглядывая шляпу, куртку, джинсы и ковбойские сапоги Галатина, спросил:

— Курите, выпиваете?

— Не курю и не пью.

— Это хорошо. А то выйдет как с тем пацаном, с Витьком, помнишь, Иван?

— Помню, и он помнит, как ты его посреди дороги высадил.

— Не посреди дороги, а у заправки.

— Это дальний мой родственник был, — пояснил Галатину Иван. — Приезжал из Москвы на свадьбу любимой девушки. Он на заработки метнулся, а она тут замуж вышла, он и примчался. Выпил с горя, начал куролесить, и я его с Виталием обратно в Москву отправил.

— А он купил в дорогу три полторашки пива, — продолжил Виталий, — и начал сосать. Сосет, плачет и про любовь рассказывает. Я терпел, терпел, потом говорю: Витек, или ты выбрасываешь свое пойло и молчишь, а самое лучшее — лезь на лежачок и спи хоть до Москвы, или до свидания. А он почему-то не поверил, да еще начал пальчики гнуть. Сам виноват. А вы чего в Москву едете? — спросил он Галатина.

— Да… Семейные дела. Внучку перед Новым годом навестить.

— А чего не на поезде?

— Билет не дали. Врут, что после шестидесяти пяти не продают билетов. Да еще температуру поволокли мерить, — неосторожно сказал Галатин.

Виталий насторожился:

— У вас температура?

— Иногда бывает повышенная. У меня всю жизнь так. Я беспокоился сначала, а потом прочитал, что таких людей много, особенно с гуляющей температурой. Утром нормальная, днем тридцать семь, вечером вообще тридцать пять.

— И вы, значит, пенсионер? — уточнял Виталий.

Иван засмеялся:

— Узнаю Виталия — дотошный человек! Ну, температура, ну, пенсионер, тебе-то что?

— А то, что остановят, проверят, и ему будет какая-нибудь санкция, назад завернут, и мне неприятность. Сам знаешь, им только дай повод!

— Какая санкция, ты о чем? — теперь Иван сердился уже на Виталия.

— Обыкновенная. Я в Москве был, там у пенсионеров право на проезд отняли. А кто после шестидесяти пяти в метро зайдет, отлавливают, берут штраф и сажают в изолятор!

— Бред, сплетни[5]! — возмутился Иван.

— Бред, не бред, а мне лишних приключений на попу не надо, — вежливо выразился Виталий.

— Ты серьезно? — не поверил Иван. — То есть — не возьмешь?

— Не возьму, — твердо сказал Виталий. — Если бы у него хотя бы справка была, что он здоровый…

— Будет справка — возьмешь? — поймал его на слове Иван.

Без того мрачный Виталий помрачнел еще больше: понял, что оплошал, сболтнул лишнее. Но, видимо, он был хозяин своего слова, даже случайного.

— Со справкой возьму, — буркнул он. — Если успеете. Я в ночь собираюсь, часов в восемь выеду.

— Успеем! — заверил Иван. — Но ты меня удивил. Мы вот с Василием Руслановичем старики, нам положено с головой не дружить, а ты молодой, а уже, извини, в полном маразме.

— Это не маразм, Николаич, а знание реалий жизни. Ты мне дашь гарантию, что не остановят из-за него, не придерутся, не прицепятся к чему-нибудь? Только честно?

— Не дам.

— Вот и все. Будет справка — пожалуйста. Или еще вариант, у жены моей двоюродная сестра на Украину летала на похороны матери. Прилетели, а из аэропорта не выпускают. Весь самолет обратно улетел, а ей разрешили, потому что телеграмма о смерти матери, у нотариуса заверенная.

— Предлагаешь, чтобы Василию Руслановичу телеграмму о чьей-то смерти прислали?

— Ничего я не предлагаю, а говорю, как бывает. В смысле причины, почему ехать надо. Я бы на словах тоже что-нибудь придумал. Справка справкой, а еще сказать, что кто-то умер. Смерть все уважают.

— Кому сказать?

— Кто остановит.

— Да почему ты так уверен, Виталий, что тебя остановят?!

— Потому что ты сам знаешь, Иван, это закон подлости: когда у тебя что-то не так, сто пудов остановят. Нюх у них на это.

— Ладно, с тобой говорить — только время терять. Поехали, Вася, за справкой.

Когда выходили за ворота, Виталий окликнул Галатина:

— Василий Русланович!

Галатин обернулся.

— Я извиняюсь, конечно, вы прямо вот так поедете?

— Как?

— Ну… Сапоги эти ваши, шляпа…

— Что сапоги, что шляпа?

— Виталий, ты совсем? Дресс-код устанавливаешь? — возмутился Иван.

— Никакой не код, а менты увидят человека в такой одежде, мысли возникнуть могут.

— Какие?!

— Да любые. Он на американца похож, а это уже подозрительно.

Галатину показалось, что Иван тихо выругался. Или вообще беззвучно, но слово угадывалось по движению губ. А вслух Иван спросил:

— Виталий, тебе сколько лет?

— Сорок четыре, — с достоинством ответил Виталий.

— Ты при Сталине не жил, случайно? Везде тебе репрессии мерещатся.

— Не жил, а жаль, — ответил Виталий.

— Вот и поговори с тобой.

— Ладно, — сказал Галатин. — Костюм надену. Или что-нибудь попроще.