Успеть. Поэма о живых душах

12

Поехали обратно в центр.

— Повезло тебе, — сказал Иван, — то я тебе про свою жизнь эпопею пропел, то вот Паша.

— Я привык. Нет, правда, в этом году мне многие рассказывали про свою жизнь. И по телефону, и летом лично, когда передышка была, с живыми людьми встречался. Будто все торопятся исповедоваться, хотя при чем тут я, я же не поп.

— Ты лучшего попа — слушать умеешь, сопереживаешь. Я тебя со школы за это уважаю.

— Спасибо. Хорошо было в школе, да, Вань?

— Когда как. Я с классной до того конфликтовал, что в другой класс перевелся. Скандал был на всю школу, не помнишь?

— Если честно, нет. Из-за чего поскандалили?

— Орала на всех, оскорбляла, унижала. Я не стерпел. А в целом да, хорошо было в школе.

Иван довез Галатина до дома, чтобы налегке отправиться выполнять поручение Паши. Выходя из машины, Галатин, помявшись, спросил:

— У тебя нет никого, кто бы взаймы дал?

— Кроме меня, никого. А сколько надо?

— Полмиллиона желательно.

Иван присвистнул.

— Да я просто спросил, — виновато сказал Галатин. — Спасибо тебе за все, будь здоров. И телефон Виталия скинь мне, позвоню, обрадую, что справка есть. И договоримся, заедет он ко мне или как.

— Точно не заедет, он по окружной двинется, через Сторожевку, ему никакого резона в центр толкаться.

— Ну, значит, я к нему.

Иван уехал, а Галатин пошел домой.

Там оказалась Нина, но она уже одевалась.

— Зашла посмотреть, — сказала она. — Но сидеть не буду. Ты договорился с кем-то?

— С соседкой.

— Это хорошо. Он меня не сразу узнал. А потом узнал, но не понял, кто. Объяснила, что внучка. Похоже, все равно не дошло.

Руслан Ильич стоял в двери комнаты и безучастно это слушал.

— Не передумал ехать? — спросила Нина.

— Нет.

— Ну и зря. Пока, целую.

Сказать сказала, а поцеловать не поцеловала, ушла.

— Приехал? — спросил Руслан Ильич.

— Приехал.

— И как там, в Москве?

Галатин хотел было сказать, что не из Москвы, но передумал. Объясняй, не объясняй, через минуту отец все равно забудет.

Он прошел в комнату, сел за стол, открыл ноутбук. Набрал: «Быстрый кредит». Открылось множество предложений, но все до ста тысяч, не больше. Может, хотя бы сотню взять? Или так: там сотню, там сотню, в пяти местах по сотне, вот и выйдет полмиллиона. Нет, наверняка они передают информацию друг другу. Или вообще все принадлежит одним и тем же хозяевам с единой базой данных.

Зашел в группу музыкальной школы — нет ли новостей? Пусто, последние сообщения недельной давности. Онлайн-занятий тоже нет.

Зато, вспомнил Галатин, у него есть частный урок сегодня вечером, с Полиной Буренцовой, дочерью богатого человека. До карантина Галатин ездил давать ей уроки в загородный район у речки Гуселки, где у Юрия Эдуардовича Буренцова было поместье. Полина и сама могла бы приехать, но так уж сложилось — когда договаривались об уроках, Юрий Эдуардович поставил условие: на дому, по вечерам, так ему будет спокойнее. И возможность посмотреть, послушать, как дочь учится, хотя она обычно его прогоняет.

Надо позвонить, отменить урок.

Не попросить ли заодно взаймы? Бог весть, чем занимается Буренцов, Галатин никогда этим не интересовался, но, кажется, что-то связанное с нефтепереработкой, следовательно, денег у него немеряно.

Галатин позвонил Буренцову, и тот ответил сразу же. Голос у него был странный — задыхающийся, громкий, бурный, будто он долго бежал, остановился и, не отдышавшись, торопится выкрикнуть что-то очень важное.

— Василий Русланович, приветствую! Только не говорите, что заболели!

— Нет, но приехать…

— А я заболел! Я так, …, — Буренцов выругался, — заболел, что не вспомню, когда я себя настолько хреново чувствовал. Все болит, даже мозги под черепушкой чешутся! Так бы всунул туда палочку и почесал!

— Сочувствую. А у меня такое дело: не смогу приехать, срочно надо в Москву.

— Жаль, а хотел новым домом похвастаться.

Буренцов, проживая с семьей в трехэтажном особняке, купил примыкающий большой участок разорившегося соседа, где был заложен фундамент, разворотил этот фундамент и начал возводить не просто дом, а дворец со множеством помещений. Три года Буренцов его строил и еще год занимался отделкой, пригласив лучших дизайнеров, заказав элитную мебель в лучших фирмах Москвы.

— Спасибо, но…

— А вы когда конкретно едете?

— Вечером. В восемь.

— Так еще есть время! Вызывайте такси, я оплачу! Или могу водителя своего вызвонить, хотя он тоже под подозрением. Тест сдал, вроде здоровый, но, может, у него инкубационный период. Вообще никто ничего не знает. Сто видов вируса, говорят. А я думаю: сколько людей, столько и вирусов. И все болеют, но еще не поняли. Так что лучше все-таки на такси.

— Спасибо, Юрий Эдуардович, но мне до отъезда нужно решить важные вопросы. Финансовые, в том числе, — рискнул намекнуть Галатин.

— Вот со мной и решите.

— Нет, это не рядовой вопрос, мне полмиллиона нужно.

— Наличными, на карту?

— Все равно.

— Ну, дам я вам полмиллиона, в чем проблема?

— Неудобно как-то…

— Чепуха, приезжайте, жду!

Галатин был рад, что вопрос с деньгами решился так быстро, но что-то его смущало. Вернее, многое смущало. Он ведь не продумал, как будет отдавать долг. Продать нечего, заработков нет и неизвестно, когда будут. В крайнем случае поможет Нина, если увидит, что отец в безвыходном положении, не может не помочь. Но у нее своих денег нет, она возьмет у Геры, значит, Гере тоже надо как-то отдавать.

А еще он вспоминал необычный голос Буренцова. Болезнь болезнью, но такие интонации у Юрия Эдуардовича бывают, когда он крепко выпьет. Значит, придется выслушивать его длинные монологи о политике, экономике и о женщинах. Буренцов считает себя великим знатоком женского пола, может часами говорить о коварстве и любви — о любви по касательной, а о коварстве подробно. У него был неудачный первый брак, для жены своей, красавицы Ирины, в которую Буренцов был влюблен со школы, он делал все, что мог, окружал ее комфортом и заботой, а она взяла да ушла вместе с семилетней дочерью к другому. Обидней всего, что другой был никто, ноль без палочки, нищий журналист со смешной фамилией Пяльчик, перебивавшийся редкими публикациями, за которые платили копейки. У этого Пяльчика не было даже собственного жилья, он, приезжий из поселка Мокроус Саратовской области, снимал две комнаты в халупе деревенского типа, каких много еще в Саратове, с нужником во дворе. То, что бывшая супруга в бриони, лабутенах и интимиссими бегает по морозцу в деревянный сарайчик со зловонной дырой, Буренцова яростно веселило, он мечтал увидеть Ирину сидящей над этой дырой, и так часто об этом говорил, что, наверное, в мыслях не раз ее в таком виде представлял — ярче, чем это могло быть в реальности. А Пяльчик из Мокроуса для Буренцова был заочно уморителен, он даже не предпринял попыток его уничтожить, хотя мог бы это сделать в течение часа. Буренцов не верил, что эта связь надолго, был убежден, что, посетив три-четыре раза морозный нужник, Ирина вернется, чтобы отмокнуть в одной из двух джакузи недавно построенного на берегу Волги дома, умастить себя маслами и кремами, опрыскаться духами, по триста пятьдесят евро флакончик, которые навсегда отобьют дух совершенной ошибки. Но она не вернулась, больше того, поехала с журналистом на его родину, и они прожили там почти год. Буренцов по-прежнему не имел мысли уничтожить соперника, да и как можно уничтожить Пяльчика из Мокроуса, который тем уже уничтожен, что он Пяльчик из Мокроуса? А Ирину — отрезал от себя. Холодно возненавидел. И дочь тоже. Жаль девочку, но Буренцов и к ней охладел, как к неродной. Естественно, не помогал ни рублем. Сначала ждал просьбы Ирины, ждал, что она подаст на алименты, но не дождался ни того, ни другого. Через год Пяльчик из Мокроуса вернулся в Саратов вместе с Ириной, ее дочерью и новорожденным сыном, где-то они жили, кем-то работали, Буренцов перестал этим интересоваться. Некоторое время считал, что можно обойтись и вовсе без семьи, и так даже веселее, особенно когда вокруг столько красивых и безотказных девушек. Но встретил в тренажерном зале, где занимался три раза в неделю, занимавшуюся там юную Ирину, тезку бывшей жены, что было всего-навсего совпадением, длинноногую красавицу, дочь крупного деревообрабатывающего бизнесмена, влюбился, ухаживал, добился, женился. Она-то и родила ему дочь Полину, которой сейчас шестнадцать, и сына Матвея, которому десять. Буренцов продал прежний дом, построил новый у речки Гуселки — вид Волги после ухода первой жены стал ему постыл. А теперь вот возвел и дворец.

Однажды Галатин осмелился спросить Юрия Эдуардовича, нет ли в его поступках комплекса Великого Гэтсби?

— Это кино про богача, который из-за первой любви в мафию подался и разбогател?

— Я про книгу, кино не смотрел. Наверно, сюжет тот же.

— Нет, не про меня. Там герой ей что-то доказать хотел, а я той сучке ничего никогда не доказывал. Для меня, кроме теперешней Ирочки моей, нет никого на свете, без шуток говорю. Если бы мне сказали, бабнику бессовестному, что я с одной женщиной восемнадцать лет проживу и никого, кроме нее, не захочу, не поверил бы.

— А если бы ушла, как первая?

— Василий Русланович, вы выпили, что ли?

— Вы же знаете — не интересуюсь.

— Тогда не рекомендую даже в шутку мне такие вещи говорить. Чтобы Ирочка ушла — вероятность ноль. А если бы вдруг, чисто теоретически, то — убил бы.

Подобные разговоры Буренцов вел с Галатиным довольно часто, Василию Руслановичу сначала казалось, что Юрий Эдуардович исподволь навязывает ему роль друга и конфидента, но потом понял — совсем наоборот. Он для Буренцова — как попутчик в купе, человек из чуждого Юрию Эдуардовичу мелкого мира, вряд ли он так раскроется перед людьми своего круга, перед друзьями, если они у него имеются. Попутчик выслушал и забыл, а кто он сам такой и чем живет, абсолютно наплевать, поэтому Буренцов никогда не расспрашивал Галатина о его личных обстоятельствах.

Галатин ехал на такси довольно долго — предновогодняя горячка, люди катаются по городу за подарками, торопятся завершить свои дела, чтобы не переносить их на следующий год и не чувствовать себя должниками. А вон грузовик с елками, то есть с соснами: в Саратове сосновые деревца всегда предпочитали елкам. Деревья упакованы в сетки, так в кузове помещается больше, а хвойного мусора меньше. Надо бы домой тоже хоть веточку купить. Раньше обязательно ставили сосенку, и обязательно высокую, под потолок, Женя продумывала подарки, чтобы и красиво, и с пользой, а детей просила дарить что-нибудь самодельное, сотворенное своими руками, и они старались — резали картон и бумагу, клеили, Нина пыталась что-то шить. У Антона это старание сохранилось, а Нина после десяти или одиннадцати лет тяготилась необходимостью мастерить, в последний момент садилась за стол и на альбомном листе фломастерами рисовала елку, звезды, луну, приклеивала вырезанного из открытки Деда Мороза, выводила надпись: «Мама и папа, с Новым Годом!»

Галатин достал телефон, написал Алисе:

«Как ты?»

«нормально занята»

Через минуту добавка:

«sorry»

В маму девочка пошла. Соблюдает правила хорошего тона.

После микрорайона «Юбилейный» свернули влево, въехали в поселок обеспеченных людей. Дома большие, есть и красивые, и попроще, на участках не видно огородов, какие бывают в простонародных загородных поселках, только декоративные деревья и изредка фруктовые — чтобы потчевать гостей своими яблоками, вишнями, абрикосами и грушами, и скромно этим гордиться.

А вот и дом Буренцова, а за ним высится воистину дворец. Облицован чем-то бледно-розовым, крыша металлическая, зеленая, как у многих исторических зданий в Петербурге. Галатин бывал в северной столице много раз, однажды прожил три месяца, пытался ее полюбить, но не смог породниться с исходящим от всего окружающего духом державности, государственности и официальности. Ему нравятся обычные дома, где живут обычные люди, даже хрущевские пятиэтажки кажутся милее своими разномастными балконами, хотя Галатин и видит всю их уродливость.

Он отпустил таксиста, переведя деньги за поездку ему на телефон: Буренцов хоть и обещал оплатить, но не уточнил, как это сделает. Может, тут же и забыл о такой мелочи.

Вскоре вышел Юрий Эдуардович. Высокий, в шубе нараспашку, в шапке, похожий на Шаляпина с известного портрета Кустодиева. На лице не маска, а респиратор с клапаном. Стоя боком и отворачиваясь, протянул Галатину такой же респиратор.

— Все эти маски ерунда. Респиратор тоже ерунда, но все-таки. Все ерунда. Но лучше лучше, чем ничего.

Галатин увидел, что Буренцов не просто пьян, а сильно пьян. У всех это выражается по-разному. Есть у Галатина приятель Игорь Конягин, преподаватель университета, он, выпивая редко, но крепко, может хладнокровно одолеть литр водки, не шатаясь, сохраняя ясность ума и гладкость образцово правильной и всегда очень содержательной речи. Есть другой приятель, Андрей Певзнер, тоже педагог, консерваторский, он после первой же рюмки кажется сильно запьяневшим — взгляд плывет, руками размахивает, сшибая стаканы и тарелки со стола, правда, часто успевает подхватить, а если встанет, то шатается так, что, кажется, вот-вот упадет. Но удивительно — после первой рюмки он может выпить и вторую, и пятую, и десятую, и остается все в той же кондиции, продолжает беседу, вернее, монолог, потому что в этом состоянии не дает другим сказать и слова, его речи становятся все горячее, но, как и Конягин, он не сбивается ни с мысли, ни с грамматики. У Буренцова все иначе, он до последнего твердо стоит на ногах, сохраняет размеренность движений, но говорит при этом так, что речь напоминает сумбурную картинку из паззлов, где ни один фрагмент не подходит к другому.

Галатин был с гитарой, как и всегда, когда приезжал на уроки. Он взял респиратор, приподнял ногу, поддерживая коленом кофр с гитарой, цепляя завязки на уши.

— Вернемся же, давайте отнесу, — сказал Буренцов и протянул руку.

Галатин отдал ему кофр, Буренцов отнес его в дом. Вернулся, потирая руки: чем-то их продезинфицировал.

Они пошли рядом, но Буренцов держался на некотором расстоянии.

— Не то что я наверняка, но вы же неизвестно, — говорил он. — Тесты! Идите вы со своими тестами! Я сам знаю, что чувствую, даже если. Из Италии плитку привезли, только что уложили. Но у нас с собой было! А вон в том доме вор в законе живет. Ему архитектор флюгер забацал в виде петуха. Сказки Пушкина, ё! Вор приехал, увидел петуха, архитектора чуть не убил. Твое место у параши!

Они обогнули забор, окружающий дом Буренцова, подошли к забору дворца, который странно было называть забором — нет, не забор, а ограда, слово, в котором слышится град, то есть город. Заборами забирают, закрывают то, что за ними, загораживаются от чужих взглядов, у большинства домов поселка именно глухие заборы, а ограда, наоборот, хоть и огораживает, но открывает взгляду то, что за ней, недаром ограды бывают у парков и храмов, в том числе и у последних маленьких храмов человека — у могил. Ограда дворца Буренцова была кованная, высокие прутья-пики увенчивались позолоченными наконечниками, какие бывают на древках парадных воинских знамен. Над полукруглой аркой ворот парило что-то, напоминающее герб, Галатин разглядел крылья и перья, и голову какой-то птицы, наверное, орла, а в центре был золотой вензель на черном фоне — Ю.Б. Юрий Буренцов, значит.

Буренцов достал из кармана какое-то устройство, нажал — ворота медленно раскрылись, плавно отходя половинками внутрь. Рядом с воротами имелась и калитка, но, наверное, Юрию Эдуардовичу очень уж хотелось сделать торжественным процесс вхождения в только что созданный им мир.

По дорожке, выложенной фигурной плиткой, контурами напоминающей то ли шахматные ладьи, то ли те пластиковые кости, которые дают собакам для игры, прошли к дому. Фасад с круглыми колоннами был похож на театральный, но без фронтона, вместо него — длинный ряд декоративных перил по краю крыши. Поднялись по широкой лестнице на крыльцо, вымощенное бежевым гранитом или каким-то другим камнем. Буренцов распахнул высокую, в два человеческих роста, дверь. Дверь была застекленная, с ажурами чугунных завитков, закрывающих стекло, черные цветы и листья показались Галатину странными, мертвыми.

— Большая, а легко, — сказал Буренцов. — Умеем, когда хотим.

Началась экскурсия. Из холла, по сторонам которого были тоже, как и перед домом, колонны, но не круглые, а квадратные, с вертикальными позолоченными бороздками, прошли в гостиную. Белые потолок и стены, обилие золотых виньеток, кресла и диваны, обтянутые белой материей с золотыми узорами, ножки тоже золотые, несколько столиков из красного дерева с инкрустацией, панель телевизора в половину стены; его черная обширная поверхность слишком заметно выбивалась из общего стиля, поэтому неведомый дизайнер придумал: заключил экран в массивную багетную раму, что сделало экран похожим на картину, причем картину не пустую, в ней мутно отражался интерьер, и она была похожа на творение абстракциониста, оказавшееся зачем-то в классической галерее вроде Лувра или Эрмитажа. За гостиной была столовая. Белизна и позолота, инкрустированное дерево, плотные шторы на окнах, тоже золотистого оттенка. Вернулись через гостиную и холл, оказались в малой столовой и кухне. Белые стены, белая мебель с позолоченными ручками и ножками. Поднялись на второй этаж. Паркет квадратиками, в каждом из которых восьмиконечная звезда, так изображают стороны света, деревянные панели до уровня плеч, над панелями, как и везде, белизна и позолота. Буренцов открывал белые с позолотой двери, показывал гостевые белые с позолотой спальни, спальню супружескую, тоже белую с золотом, но кровать накрыта пунцовым покрывалом, и балдахин пунцовый, и шторы на окнах пунцовые. Показал кабинет, весь, как шкатулка, отделанный деревом, показал кальянную комнату, устланную коврами, показал все ванные и туалеты с позолоченными кранами, вентилями, душевыми устройствами, держателями, унитазами, кнопки и ручки которых были тоже позолоченными, и у каждого унитаза стоял в позолоченной колбе на позолоченных ножках ершик для чистки с позолоченной ручкой. Показал Буренцов и детскую игровую комнату, где, среди всего прочего, был симулятор для вождения с рулем, экраном, педалями, приборной панелью, все как в настоящем автомобиле. Показал неожиданную комнату, там посредине стояла настоящая рулетка, в углу шахматный стол с фигурами, каждая в человеческую голову, по стенам несколько столов с зеленым сукном, а над ними большие фотографии залов казино с крупными подписями: «The Cosmopolitan», «Venetian Macao», «Monte Carlo», «Taj Mahal», «Baden-Baden».

Потом Буренцов провел Галатина в зимний сад со стеклянной крышей. К зимнему саду примыкала оранжерея, где были не только цветы, но и помидорные, и огуречные грядки, и фруктовые деревья в огромных кадках. Ни овощей, ни фруктов не было, но так и чувствовалась во всем послушная готовность плодоносить на радость хозяину. Последней на этом этаже была обсерватория с телескопом под раздвижным, сейчас закрытым, куполом. Галатин думал, что на этом все, но Буренцов завел его в лифт (красное дерево, позолота), они спустились на цокольный этаж, и экскурсия продолжилась: комната с двумя бильярдами, русским и пулом, сауна, русская баня, бассейн-джакузи, пока без воды (ступеньки бассейна, отверстия, ручки, все, естественно, позолоченное), столярная мастерская с верстаком и множеством инструментов, гараж, пока пустой, рассчитанный на несколько машин. И даже технические помещения показал Буренцов, где стояли котлы, генераторы, стиральные машины и прочая техника-механика, созданная для удобства; глаза здесь, как ни странно, отдыхали — не было позолоты.

Показывая, Буренцов то и дело прикладывался к плоской никелированной фляжке с золотым вензелем «ЮБ», которую сначала доставал из кармана и опять совал туда, а потом оставил ее в руке, чтобы не тратить попусту время. Он показывал и рассказывал, и речь его все больше походила на бред спящего человека, который видит что-то свое, вскрикивает, а тот, кто рядом, ничего не может понять.

— Трансформер! — восклицал он в гостиной. — Студия Двадцатый Век Фокс не представляет! Чем не ширше талия, то моя Наталия, правда? Не бойтесь, я шучу.

— Никого не будет в доме, — вдруг пропел он в столовой. — Темнота и прошлое. Не вернешь, и не надо. Но натюрель, все натюрель, гарантия. Язвы нет? У меня тоже. Но впечатляет. Ракета земля-земля, и пустота. Абсолютно. Здравствуй, Маша, я Дубровский.

— СВЧ убивает человека, — довольно логично объяснял он в кухне. — Но все, что убивает, делает нас сильнее, — пытался держать он нить, и тут же потерял ее: — Найн фюр зайн. Андестен? Вот и я не андестен. Малый бизнес и кооперативы. А где коммунизм? Мы писали, мы писали, наши пальчики писали. Перспектива? Никакой? Но существенно!

— Греческая смоковница, — захихикал он в одной из спален, явно что-то имея в виду. — В старости все уроды. Я ей говорил, но ничего не вышло. И не выйдет, причем никогда. Вороны прилетят, все склюют. Откуда, если воробьи исчезли? Ответ: экология!

— Книги — источник знаний, — вновь вынырнул он из бреда в кабинете, все стены которого были в шкафах с книгами, преимущественно толстыми, с золотым тиснением на корешках — какие-то энциклопедии и собрания сочинений. Но тут же опять нырнул в бред: — Не торгуй на площади, торгуй наедине. Или вообще не торгуй. Балансы! И заметьте, они отрицают! У них синий иней лег на провода. Контактов никаких. А вы как хотели? И я так не хотел. Но вынужден.

— У природы нет плохой погоды, — процитировал Буренцов в оранжерее, и тут же себе возразил: — Неправда! Все есть! И с этим надо считаться! Но почему я? Облако в Аляске, я здесь, почему? Или, например, вулканы. Никто ничего не может объяснить. Никто! С первого по тринадцатое! Никто никогда не узнает. Печать и подпись. До свидания. Я не вам.

В цокольном этаже, в технических помещениях, Буренцовым овладела тревога и печаль:

— Все равно не хватит! Если подумать, то крыть нечем. В деревне не надо строить метро. Охрана, двери, семь футов под килем, а толку? Рыболовецкие сейнеры ржавеют на рейде, — вдруг поделился он информацией с таким видом, будто сообщал важный секрет. — И какой Штирлиц это сделал? Никто не знает. Это общая закономерность, никто ничего не знает. Желтая раса завоюет мир. Но восемь миллиардов кубометров древесины, кто-то может это представить? Лишь только подснежник распустится в срок. Белорусы все делают правильно. На Баррикадной в Москве у меня офис, не знали? И не надо. Как говорится, крутят об ось медведи. Вы ведь не курите, Василий Русланович?

И тут произошел окончательный сбой. Буренцов посмотрел на Галатина ясным сумасшедшим взором, взял его руками за плечи и спросил с надрывом:

— Теперь вы поняли?

— Да, — наугад ответил Галатин.

— А чего же молчали? Чего ты молчал, если друг? Кто мне еще скажет? Василий, мы же сто лет друг друга знаем! Почему?

— Я не знаю…

— А кто знает? Кто? Ладно! — угрожающе вскрикнул Буренцов. — Раз так — посмотрим!

И он бросился к лифту. Галатин не успел войти за ним, дверки закрылись.

Как бы чего не было, подумал Галатин и пошел наверх по лестницам. Шел торопливо, возникло предчувствие чего-то нехорошего. Звуки разбивающего стекла это подтвердили. Галатин вбежал в комнату-казино, увидел: Буренцов хватает шахматные фигуры и громит изображения знаменитых игорных домов. Бунт, подумал Галатин. Сам, дескать, построил, сам и разрушу. Бешенство разочарования. Но, между прочим, хоть и бешенство, а громит Буренцов то, что подешевле — эти картинки стоят, по сравнению со всем прочим, копейки — стекло, бумажный постер и рамка, вот и весь убыток. И попадает, надо заметить, Буренцов, довольно точно, чтобы не попортить стены, которые дороже развешанных на них картинок.

И все-таки это напоминало белую горячку, пьяный психоз, Галатин с такими вещами сталкивался. Однажды позвонила плачущая жена Вени Душева, Оля, и попросила срочно прийти, потому что Веня пьет восьмой день без перерыва и совсем сошел с ума. Галатин примчался. Веня выглядел не пьяным, а злобно-решительным, он стоял у открытого окна с пушистым серым котом, крепко прижимая его к себе одной рукой, а второй хватал из застекленного шкафчика, что был в простенке между окнами, то хрустальную вазу, то тарелку из сервиза, и вскрикивал: «Что тебе дороже, тварь, мой котик или посуда?»

«Прекрати!» — кричала Оля.

«Котик или эта дрянь?»

«Котик!»

«Отлично!»

Тарелка или ваза тут же выбрасывались в окно, хватался следующий предмет, вопрос повторялся.

«Веня, послушай…» — начал было Галатин, но тут Душев метнулся к торшеру, схватил его, вернулся к окну, завопил:

«Торшер или котик?»

«Вень, там люди ходят, — сказал Галатин. — Убьешь кого-нибудь».

Веня будто ждал этих слов.

«Вот, — поучительно сказал он жене. — Вот что значит умный человек. Сразу понял. Не в котике дело и не в твоей долбанной посуде, бабушкино наследство, видите ли, а в людях!»

После этого он осторожно опустил кота на пол, пошел к дивану, сел на него и жалобно сказал Галатину:

«Худо мне, Вась. Надо остановиться, а не могу».

«Давно пора бригаду вызвать!» — закричала Оля.

«Уйди!» — приказал ей Веня.

Галатин взглядом показал Оле: в самом деле, лучше уйти.

Оля ушла, Веня встал, закрыл за нею дверь, повернулся к Галатину:

«Ты прав, пора. Давай бригаду».

Имелась в виду бригада по выводу из запоя, обычно врач и медсестра, таких бригад в девяностые, а это было именно тогда, появилось много, работали частным порядком, но работали честно и действенно.

Галатину было, он помнит, страшновато, но и немного смешно смотреть на Веню. Сейчас было то же самое: и страшновато, и смешно. Он решил позвонить Полине, вышел в коридор и, слушая, как бушует Буренцов, сказал ей:

— Полина, привет, это Василий Русланович. Мама дома? Тут с папой твоим что-то нехорошо.

— Вы там? В мавзолее?

— Хорошее название. Да, здесь. Он мне показывал, а потом… Выпил много.

— Сейчас приду.

Меж тем звуки погрома прекратились. Послышались какие-то другие — из игровой комнаты. Галатин пошел туда и обнаружил Буренцова за автосимулятором. Он на своей машине гнался по какой-то трассе, ударялся об автомобили соперников, врезался в деревья, дома, ограждения, вскрикивал, ругался, выезжал опять на трассу, мчался, догонял и обгонял соперников, на экране появлялись надписи «6th place», «5th place», «4th place», Буренцов торжествовал, двигатель его машины ревел, к тому же все это сопровождалось оглушительной музыкой.

Галатин не услышал, а почувствовал, что сзади кто-то появился. Он обернулся: Полина. Светловолосая и светлоокая красавица, всегда тихая, спокойная и немного печальная. Глядя на нее, Галатин иногда думал: неужели кто-то мужского пола посмеет когда-нибудь прикоснуться к такому существу, обнять его и поцеловать, не говоря уже о прочем? Ему это казалось абсолютно не представимым. Он был немного влюблен в Полину, но влюблен отстраненно и ласково, грея себя в душе грустной и успокоительной улыбкой невозможности.

Полина была без маски. Она что-то сказала, Галатин придвинулся, подставил ухо.

— Поможете мне?

— Конечно, а что сделать?

— Поднять и увести. А то он сейчас прямо тут растечется.

Полина подошла к стене и выдернула какой-то кабель. Экран погас, звуки оборвались, стало тихо до звона в ушах. Полина дотронулась до плеча отца, он схватил ее руку, поцеловал, припал лицом, заплакал.

— Пойдем, — сказала Полина.

— Поля… Умираю…

— И умрешь, если пить будешь. Давай поспим.

— Давай. Стоп. Я глупость сказал. Я тут. Спасибо.

Буренцов повернулся в кресле боком, подтянул ноги, прислонился к спинке головой и закрыл глаза.

— Нет, пап. Пойдем домой, там нормально ляжешь. Я прошу.

Полина посмотрела на Галатина. Тот подошел, вдвоем они подняли Буренцова и повели его. Он шатался, но шел сам, надо было только придерживать и направлять. Буренцов сопел, хлюпал, что-то мычал, пытался что-то сказать. Спустили его в лифте, вывели из дома, очень осторожно, по шажку, свели с лестницы. Внизу Буренцов вдруг раскинул руки и запел во весь голос:

— Пап, не надо! — уговаривала Полина, глядя на окна соседних домов. — Пойдем!

— Уже иду! — заверил Буренцов.

И впрямь пошел, причем довольно быстро и ровно, но опять с песней:

Дома Полина увела отца, а Галатин остался в гостиной. Здесь было проще и уютней, чем во дворце, хотя тоже с демонстрацией богатства: паркет, дубовые панели, кожаные кресла, но позолота только на люстрах. Горел камин, возле которого небольшой поленницей грудились дрова. Все члены семьи любили живой огонь и часто, насколько знает Галатин, собирались возле него. Ирину, жену Буренцова, Галатин видел всего несколько раз, она, в отличие от мужа, не интересовалась музыкальными упражнениями дочери, если заглядывала, то равнодушно здоровалась с Галатиным и тут же уходила, высокая, стройная, с осанкой двадцатилетней модели, а Полина смотрела на нее, уходящую, не поднимая от гитары головы, держа руки на грифе и струнах и готовая тут же продолжить, как только мать скроется. Галатину казалось, что между дочерью и матерью нет особой теплоты, хотя никаких оснований у него для этого не было, только смутные предположения.

Полина вернулась.

— Спит, — сказала она. — А вы почему раньше? Он дом позвал показать?

— Да. И я вечером не смогу, уезжаю. Если хочешь, сейчас позанимаемся.

— Настроения нет.

— Понимаю.

— Кофе хотите или чаю?

— Кофе можно.

Кофе в этом доме всегда был очень хороший, сваренный в машинке, заправляемой специальными капсулами, Галатин видел такие в чайно-кофейных магазинах и всегда поражался, насколько дорого они стоят.

Когда пили кофе, Галатин почувствовал, что Полине хочется поговорить, но она стесняется начать первой, ждет прямого или наводящего вопроса.

И он спросил:

— Отец все-таки ковидом болеет или что?

— Неизвестно, не хочет проверяться, не идет к врачам. Уже какой день с температурой, ничем не лечится, только пьет. Мне страшно.

— А мама как относится?

— А мама ушла от нас.

Галатину показалось, что он обжегся кофе, хотя черная жидкость в чашке была умеренно-горячей. Все, что сегодня случается, наводит его на мысли о беде Антона и Алисы. Именно так он это видит, несчастьем Алисы и Антона, будто Настя только внешняя причина, некое зло — почти абстрактное. А ведь она тоже живой человек, и это надо в себе утвердить, иначе ничего не получится, внесешь только больше раздора и вражды.

— Как это ушла? — спросил Галатин.

— Поехала к бабушке с Матвеем, оттуда позвонила отцу, сказала, что не вернется. Что Матвея не отдаст и меня заберет. Если я захочу.

— Ты хочешь?

— Не знаю. Мне полтора года до восемнадцати дожить, а потом уеду.

— Куда?

— Есть варианты. Я только вчера про это узнала. Отец пил и молчал. Со мной мама не говорила. Я его спросила, он ругаться начал. Никогда при мне не ругался. Позвони, говорит, ей, она сама все скажет. Я позвонила, она рассказала… Но приехать не предложила. Подумай, говорит, взвесь. Я чувствую, она не против, если я тут останусь.

— Жутковато получается, — сказал Галатин. — Строит человек для жен дворцы, а жены сбегают. Прости.

— Да нет, все так. Я бы тоже сбежала.

— Почему? Папа твой неплохой человек, мне кажется.

— Он идиот, он больной на голову. Разве здоровый построит себе такой дворец? С таким дизайном? Дикое убожество, я там ни за что жить не буду. Это ведь о человеке говорит что-то, если ему это нравится? Мне говорит, что он тупой и психованный.

— Не надо так, Поля.

— А как еще? Я ему говорила, мама говорила, он никого не слушает, только ржет, как конь.

— Поля!

— Мой отец, что хочу, то и говорю! Он летом тут совещание устроил через зум, через телевизор, — Полина кивнула в сторону гостиной, где тоже, как и во дворце, была панель телевизора, поменьше и без рамки. — А я играла в наушниках и будто его не слышала, но звук отключила, слышала и видела, как он… Там человек двадцать было его подчиненных, и он так с ними говорил…

— Грубо?

— Хуже. Презирал их всех. Говорит и презирает, будто он, я не знаю, царь и бог какой-то. Будто они не люди, а дерьмо полное. И всегда он со всеми так. Думаете, приятно знать, что твой отец всех за тараканов держит?

— Но не тебя же, не маму, не Матвея, ведь нет?

— Нет, потому что мы его собственность, а он свою собственность любит. Вот и все.

— Не знал…

— А вам и не надо. Жалко мне его, никто его не любит, и он никого не любит.

— Вас же любит. Пусть как собственность.

— Вот мне упала такая любовь. Еще кофе?

— Нет, спасибо. Мне пора.

Только сейчас Галатин вспомнил, что Буренцов обещал дать взаймы. Обманул ли, хотел ли в самом деле дать, но забыл, теперь уже не узнаешь. Дожидаться его пробуждения нет времени, да и получится неловко: человек очнется в тяжком похмелье, а тут ты со своей просьбой.

Облом, как говорят в народе.

И как быть?

По пути обдумает, надо вызвать такси.

Хотел сделать это через приложение в телефоне, но оно тормозило, он позвонил, ему сказали, что такси могут подать только через полчаса, сегодня очень много вызовов.

— И у всех так, — сказала операторша, намекая, что обращаться в другие фирмы нет смысла. — Подождете?

— Подожду, — согласился Галатин.

Полина слышала этот разговор и предложила позаниматься, чтобы не скучно было ждать. Сходила за своей гитарой, взяла стул, скамеечку, села так, как учил Галатин: левая нога на скамеечке, корпус гитары покоится на ней, гриф смотрит вверх под углом примерно шестьдесят градусов, правая рука почти горизонтальна, а левая словно подпирает гриф, на самом деле он держится и без нее. Пальцы не зажимают гриф, а окружают его. Полина, как обычно, выполнила три разминочные упражнения, которые Галатин называл «шажочки», «в две руки» и «растяжка». «Шажочки» — пальцы правой кисти перебирают струны, разминаясь, «в две руки» — присоединяются пальцы левой руки, нажимая на лады, «растяжка» — внимание только левой руке, пальцы должны легко дотягиваться до ближних ладов, не попадая на порожки и не портя этим звучание.

Полина старалась, но на втором упражнении остановилась и сказала:

— Все равно не успеем.

— Таксист подождет.

— Нет. Поиграйте вы. Альбениса.

Полина имела в виду «Астурию» Исаака Альбениса, чуть ли ни самое популярное его произведение и любимое гитаристами: и красиво, и в темпе, можно показать технику. В каком-то смысле это гитарная попса, серьезные исполнители редко включают ее в концерты, но для уроков пьеса остается одной из самых полезных. Впрочем, сам великий Сеговия не раз исполнял этот шедевр публично, и красотка Ана Видович исполняла и исполняет.

Галатин достал гитару, Полина уступила ему свое место, а сама села в кресло.

Пьеса не длинная, играется шесть-семь минут, но Галатин поторопился, начал без разминки, чертыхнулся, сказал:

— Еще раз.

И начал заново.

Сыграл без сбоев, без запинки, не поднимая глаз от грифа.

Когда закончил, увидел, что по лицу Полины текут слезы. Одна слезинка дотекла до уголка губ, она слизнула быстрым движением языка и засмеялась.

— А Баха сыграйте еще.

Что ж, сыграл ей Галатин то из Баха, что всегда играл, и она сама это уже умела: менуэт ре мажор. Короткий, красивый и печальный.

Полина уже не плакала, но была очень грустной.

— Почему кажется, — сказала она, — что люди раньше лучше жили? Красиво, духовно. Со страстью.

— Именно что кажется, — ответил Галатин. — На самом деле была сплошная нищета, грязь, голод, эпидемии. И войны постоянные. А красиво и со страстью и сейчас живут. Кто умеет.

— Да, наверно. Может быть. А еще, когда я эту музыку слушаю, то знаете, что кажется? Только не смейтесь. Что я будто умерла и откуда-то оттуда это вижу, слышу, вспоминаю, и так всего жалко становится. И очень хочется опять пожить.

— Хорошее желание.