Успеть. Поэма о живых душах

34

Утро, ясное утро давно уже наползало на Российскую Федерацию, начавшись с безлюдного Мыса Дежнева, прокатившись по Магадану, Владивостоку, Чите, Иркутску, Омску, Екатеринбургу, Саратову, Москве, Смоленску, оттесняя темень и мрак к Западу, где им и место, и давая свет и надежду всем, кто выжил после ночи.

Настя, выспавшись, чувствовала себя вполне сносно и пожалела, что скоропалительно согласилась на госпитализацию. Будет обход, надо попроситься домой. Может, у нее даже и не ковид, а просто все сошлось — простуда, переутомление, да еще развод этот, расставание с Антоном, к чему она давно готовилась и все же оказалась не вполне готова.

Палата была на шесть коек — три по одной стене, три по другой, в середине проход, между койками тоже промежутки, но узкие, едва можно протиснуться боком. Обоняние к Насте вернулось (а может, и не исчезало, может, нервное все это было?), и она чувствовала, что пахло в палате не как в больнице, а как в новой квартире — краской, пластиком, мелом; соседка Насти, заметив, что она с любопытством оглядывает палату, сказала:

— Новое отделение открыли, нас ночью всех сюда перевезли. Мы еще относительно легкие считаемся, — добавила она, утешая Настю и саму себя.

Настало время завтрака, три ходячие женщины пошли в столовую, а трем лежачим, в том числе Насте, привезли на тележке магазинный йогурт, баночки с детским пюре и пакетики сока, тоже детского. Настя сказала, что хорошо себя чувствует и может сама пойти в столовую, но девушка, развозившая завтрак, в обычном халате и обычной маске, и этот ее вид успокаивал и обнадеживал, быть может, она переболела и не очень боялась, значит, можно переболеть и не бояться, эта девушка весело ответила:

— Да лежите спокойно, чего вы? У нас все распределено — кому в столовой, кому в палатах. А то вы там поедите, и там будет нехватка, а у меня лишнее останется, выйдет путаница!

Настя с неожиданным удовольствием все съела и выпила. У заглянувшей медсестры спросила про телефон: вчера была, а сегодня куда-то делся. Та, спросив имя и фамилию, вскоре принесла его, но он оказался разряженным.

— Зарядника разве не было? — спросила Настя.

— Не было, — ответила медсестра.

Настя огорчилась: ни разу в ее жизни не было случая, чтобы телефон оказался разряженным. Она следила за этим внимательно и постоянно, это был небольшой ее пунктик: если она видела, что заряд меньше шестидесяти процентов, ей становилось некомфортно, при пятидесяти присоединяла к заряднику. Однажды она заработалась и увидела, что меньше тридцати процентов, а зарядника под рукой почему-то не оказалось, ее чуть ли не паника охватила, она хорошо помнит этот случай. Поэтому Настю поражает беспечность Алисы, та легко позволяет и телефону, и планшету доходить до двадцати и даже до десяти процентов, когда индикатор и цифры становятся красными.

Попросить зарядник у соседок? Настя человек не застенчивый, непринужденно контактный, но возник смешной вопрос: как к ним обратиться? Женщины? Быдловатое слово, слово продавщиц и прочего обслуживающего персонала. Дамы? Примут за неуместный в больнице юмор. Дорогие сопалатницы? Совсем нелепо. Или никак не называть, обратить вопрос в пространство: «Кто-нибудь одолжит зарядник?» Невежливо. Будет обход, надо попросить врачей. Наверняка подобные проблемы тут возникали, наверняка есть запасные зарядники.

И настойчиво проситься на выписку. Настя все тверже убеждалась, что случившееся вчера — чистой воды психосоматика, наваждение, казус. Нет, может, она и заболела, но в легкой форме, некоторые переносят на ногах, а многие, Настя читала, и вовсе не замечали, что болели — таковы странности этого капризного вируса.

Обхода все не было, вместо этого две женщины в белых комбинезонах-скафандрах и подводных очках привезли установку для кварцевания — вертикальную лампу на стойке с колесиками. Одна женщина была повыше, вторая пониже, только этим внешне и отличались. Та, что повыше, скомандовала:

— Хорошие мои, выходим, кто ходячий, остальных выкатим на полчасика! Кварцевать будем, обеззараживать!

Все в палате были новые, недавно поступившие в больницу, как и Настя, еще не привыкли к здешним порядкам, и к предложению отнеслись неоднозначно. Больная, лежавшая у двери, справа от Насти, иронично заметила:

— Мы тут еще даже надышать не успели, не от чего обеззараживать!

Эта женщина всегда и ко всему относилась на всякий случай с иронией. Ей было около сорока лет, у нее было архаичное имя, которое дал отец в честь своей покойной мамы, имя, которым давно никто не называет детей, — Клавдия, Клава. Ее взросление пришлось пришлось на время появления и быстрого распространения компьютеров во всех сферах жизни. А при компьютерах имеется что? Правильно, клавиатура, она же клава. Вот и стала наша живая Клава тезкой клацающего кнопками мертвого устройства, и, возможно, это и настроило ее на скептический лад, в том числе по отношению к себе. Да я тупая, куда мне в вуз! — говорила она, и пошла к маме в парикмахерскую, ставшую потом салоном красоты, весьма недешевым и заслуженно популярным, а записаться к самой Клаве Дорофеевой можно лишь за месяц; иногда она выезжает на дом к некоторым клиентам, называть которых не будем, их в ту пору знала вся страна, и сейчас помнят. Да я не Анджелина Джоли! — говорила она, — чтобы красавца какого-нибудь искать. Лишь бы положительный был и чуть посимпатичней соседского бультерьера Томми, вот уж образина жуткая, скажу я вам. Меж тем ее полюбил красавец-тренер из спортивной школы, недавний чемпион России по баскетболу с удивительно спокойным и ровным характером, они поженились, у них двое детей, мужу доверили взрослую команду, он вывел ее на первые места российского чемпионата, что и почетно, и, не будем скрывать, денежно. Так что, как видите, заниженная самооценка Клавы, вопреки уверениям нынешних психологов, не повредила ей, скорее наоборот. Девиз ее был: ничего такого не жду от жизни, а если повезет, спасибо. И жизнь, не видя от Клавы ни давления, ни претензий, ни требований, словно вздыхала с облегчением, говоря: возьми себе сама что хочешь, мне ведь не жалко, мне просто назойливость ваша надоела. Вас много, а я одна! Клава и Андрей построили себе и двухуровневую квартирку-пентхаус в прекрасном доме, пускай и не в центре, и небольшой коттедж купили в уютном местечке за МКАДом, десять минут езды от дома, и все у них складывалось удивительно ровно, поступательно и благополучно. И Клава привыкла к этому, хотя, смотря во время работы телевизор, тот канал, где круглосуточно рассказывалось о роскошной жизни богатых персон, не раз повторяла: «Вот как люди живут, не то что мы, гопота!» Но, конечно, не считала себя гопотой, была довольна жизнью, просто, как все российские люди, побаивалась этого непривычного состояния и положения. Когда началась эпидемия, она не верила, что это надолго и серьезно. Когда начали болеть и даже умирать дальние, а потом и близкие знакомые, принимала как неизбежные издержки — от обычного гриппа тоже умирают. Когда заболела сама, удивилась, но была уверена, что перенесет легко и быстро выздоровеет. Как вышло на самом деле, рассказчик знает, но не скажет. Хоть режьте, не скажет.

Замечание Клавы оказалось в кон настрою большинства.

— Дело не в надышать, а я вот сама медсестра, я знаю, что перед кварцеванием надо производить влажную уборку, а вы ее не делали! — упрекнула худенькая женщина тридцати лет по имени Юлия, лежавшая у окна, слева от Насти. Она, сказать по правде, и сама не всегда следила за уборкой, работая в своей больнице, но сейчас ей надо было отвлечься от тяжелых мыслей о своей болезни и еще более тяжелых переживаний из-за мужа Дениса и семилетнего сына Славы. Денис, строитель-монтажник, по своей работе знает все досконально и все делает старательно, он и квартиру отремонтировал своими руками, но почему-то с людьми у него ладится намного труднее, чем со стройматериалами — неразговорчив, неулыбчив, после трудового дня ложится на диван и смотрит спортивные передачи, запивая впечатления пивом. И не скажешь, что холодный человек: в голос нервничает, восклицает и негодует, когда проигрывают любимые команды, дает советы, вслух хвалит, когда выигрывают. Но с женой и сыном лишний раз не поговорит и уж тем более не приласкает, будто стесняется, поэтому чуткий Славик не трогает его, играет в свои игры, а если подойдет к отцу о чем-то спросить, Денис смотрит на него недовольно и бурчит: «Сам посмотри в интернете своем». Как они теперь там вместе, кормит ли Денис Славика, он ведь готовить терпеть не может. Жарит, наверное, какую-нибудь яичницу с колбасой, дает сыну, но так дает, что у того и кусок в горло не полезет. Или закажет пиццу, бургеры вредные, чему Славик будет только рад, но для Юлии, уроженки далекого поселка «Красный текстильщик» (Саратовская область), эти пиццы и бургеры — позор семьи, позор жены, у которой должно быть все только своего приготовления. Юлия вспоминала, как провожал ее муж больницу. Была в его взгляде жалость, было и сочувствие, но видела она и раздражение. Угораздило тебя свалиться, словно говорил он. Теперь, не дай бог, и я заболею, а мне работать надо, зарабатывать, да еще возись теперь с готовкой, с домашним хозяйством, с сыном, который у тебя довольно бестолковым растет, и хоть я всегда готов ему помочь, но для ребенка мать — главное. И он прав по-своему, поломается теперь весь распорядок — кто накормит завтраком, кто уберет в квартире, засунет скопившуюся посуду в посудомойку? Денис, сведущий в любой технике, до сих пор не знает, как работает посудомоечная машина, как там что расставлять и раскладывать, куда заливать моющие средства и класть очищающие таблетки. А вернется он домой после смены — ни тебе ужина, ни вопросов о работе, ни заботливо раздвинутого и застеленного дивана-кровати…

— А я хоть не медик, но я биолог, в школе преподаю, я прекрасно знаю, что ваше излучение убивает микробов, а вирусы не трогает! И получится, что вы для ковида только жизненное пространство освобождаете! — сказала свое слово женщина пятидесяти пяти лет, которую звали Эльвира Антоновна. Она лежала тоже у окна, напротив Юлии. Правда ли, что кварцевание, убивая микробов, не трогает вирусы, Эльвира Антоновна наверняка не знала, но относилась она к той категории людей, которые, высказав какое-либо убеждение, тут же твердо в него верят уже на том основании, что они это сказали. А еще Эльвира Антоновна, находясь в пограничном состоянии, тревожилась, как и Юлия, на улучшение у нее все пойдет или на ухудшение, и самый верный способ отвлечься от собственных печальных мыслей — вступить в конфликтную ситуацию или создать ее. Недаром в школе у Эльвиры Антоновны сложилась репутация человека неуклонно принципиального, в штыки встречающего любую инициативу или директиву начальства, а оно в ту пору, если кто не помнит, просто засыпало бедных учителей этими самыми инициативами и директивами, которые, в свою очередь, получало сверху. Эльвира Антоновна, публично, не стесняясь, называла это маразмом, идиотизмом, административным волюнтаризмом, ее приглашали для увещевательных бесед директор и завуч, Эльвира Антоновна горячо отстаивала свою точку зрения, но кончалось всегда одинаково, она говорила: «Вы меня не убедили, но вынуждена подчиниться, потому что знаю — без единства педагогического коллектива школа рухнет, а я своими руками рушить ее не хочу!» Еще бы она хотела — в школе и только в школе была вся ее жизнь, лишенная всего остального: родителей нет на свете, единственное, первое и последнее замужество, продлилось всего два года, детей не завелось. Зато педагог она прекрасный и вполне обоснованно удостоена пять лет назад звания «Заслуженный учитель РФ», на всю школу их только двое заслуженных — она и директор Виктор Ильич, не старый еще мужчина, чуть за шестьдесят, и никто не знает, что бурная Эльвира Антоновна тихо, безнадежно, но радостно влюблена в него уже двадцать два года. Радостно — потому что каждое утро, собираясь в школу, она вспоминает Виктора Ильича и улыбается, представляя, как увидит его и как в очередной раз предъявит очередную претензию, нарываясь на скандал.

— Лучше бы форточку открыли, — негромко поддержала соседка Эльвиры Антоновны, которая сидела на кровати, — не потому, что готовилась выйти, а ее просто застали в таком положении. Соседка говорила с легким акцентом, звали ее Малола Файзуллоховна Мирзакарова, было ей около семидесяти, из которых восемнадцать лет она прожила в Москве, являясь давно уже гражданкой России, как и ее дети, и внуки, и все восемнадцать лет скучает она по теплу родных краев и сетует на московский климат, на долгие осенние, зимние и весенние холода. Есть у Малолы Файзуллоховны заветное воспоминание из детства. Было ей лет пять или шесть, она проснулась в тишине, все куда-то ушли. Родители на поле, понятно, старшие братья Малолы, двое, ушли с ними, а где средние братик и сестричка? Почему не слышно кудахтанья кур? Вообще ничего не слышно, будто мир онемел или опустел, или Малола оглохла. Она испугалась, вскочила, выбежала, обожгла ступни раскаленными камнями у порога, прыгнула с них в тень, под старую грушу, вокруг которой был небольшой кружок выгоревшей коричневато-серой травы. Села у толстого, в два раза толще Малолы, ствола, огляделась, прислушалась. Нет, она не оглохла — какая-то птичка где-то чирикнула, а потом тихо, очень тихо, но ощущаемо, слышимо шевельнулись листья груши. И опять замерли. И все другое замерло. Полная опять тишина. И Малоле вдруг стало очень хорошо. Так хорошо, что хоть смейся, но она не засмеялась, только улыбнулась. Она почувствовала себя счастливой хозяйкой этого мира. Нет, она знала, ей объяснили, кто настоящий хозяин, но он хозяин всего, а Малола — того, что видит, что перед ее глазами. А хозяйка она этого потому, что не она часть окружающего, а оно, хоть и больше, — ее часть. Груша часть ее, трава часть ее, дувал из камня из глины — тоже часть ее, карагач за дувалом — часть ее, вершины гор вдали — часть ее, синее небо — часть ее. И счастье Малолы превратилось в восторг такой силы, что даже больно стало, и слеза скользнула из глаза, при этом, хоть горяча была кожа щеки, но слеза еще горячее, Малола испугалась, что останется выжженный след и торопливо вытерла ладошкой щеку. На этом все кончилось. И много потом было событий в жизни Малолы, очень много, и хороших, и не очень, но утро это она помнит, как никакое другое, хотя не совершилось в нем ничего важного. Но в больнице, всего за полдня, она вдруг поняла, что скучает по морозу и холоду, по сыроватому воздуху, она хочет туда, она заранее знала, что, когда выйдет, будет счастлива так же, как в то утро под старой грушей.

— Да вообще ничего не надо! — отрезала больная, лежавшая рядом с Малолой Файзуллоховной. — Облучаете, а через год у людей рак начнется, а вы будто и ни при чем! Лучше бы, в самом деле, убрались, у вас из туалета воняет.

Она была не права, из туалета не воняло. Ее просто оскорбляло, что она лежит так, что видит дверь в туалет, дверь неплотно прикрытую, следовательно, через щель может пахнуть, даже если сейчас не пахнет.

Это была актриса Ганна Вепская, молодая красивая женщина, почти звезда театра и почти звезда множества сериалов и фильмов. В детстве, когда ей было десять лет, когда она жила с родителями и младшим братом в Долгопрудном, Ганна (тогда ее звали Аней, псевдоним взяла позже — для оригинальности) пообещала себе, что станет знаменитой актрисой. Она красивая, умная и талантливая, это не может не сработать. И в самом деле, Ганна влет поступила в театральный вуз, тут же снялась в нескольких эпизодах молодежных ситкомов, после окончания мастер их курса, худрук серьезного театра, пусть и не из самых модных, взял ее в труппу; был с ним недолгий роман, но он и без романа верил в дар Ганны, хоть и увлекся через полгода другой актриской и не может вот уже который год подобрать Ганне главную роль, достойную ее масштаба. По какому-то недоразумению, по несовпадению знаков Зодиака, по дурацкому невезению Ганна и на экране играет роли не главных героинь, а все больше их подруг, с которыми мужья или любимые мужчины героинь изменяют, а потом раскаиваются и возвращаются к героиням, чтобы в седьмой серии третьего сезона заново строить отношения, а персонаж Ганны, сделав свое черное дело, исчезает. Ганна знакома и дружна со многими очень известными людьми, с несколькими из них, мужского пола, имела короткую любовь, словно и в жизни играя то, что играла в сериалах — эти мужчины были женаты или связаны гражданским браком. Она не обделена бытом, вполне устроена: хорошая машина, купленная на свои деньги, неплохая квартира на Новокузнецкой, подаренная одним из ухажеров; раньше там жила другая его подруга, из провинции, но он ее прогнал за какую-то провинность, отняв квартиру и запретив появляться в Москве, пока он жив. И вот вам при этом парадокс: ты постоянно на виду, но тебя никто не видит. Сейчас и популярных-то актеров не узнают в лицо, а Ганна и вовсе анонимна. Правда, среди простого народа она редко появляется — то в машине, то в театре, то на съемочной площадке, среди своих, а продукты предпочитает заказывать по интернету, не любя блужданий среди стеллажей супермаркетов, где вечно наберешь кучу лишнего и ненужного. Прошлым летом был эпизод, воспоминание о котором саднит до сих пор. Ехали группой автобусом на съемки под Тарусу, Ганна обычно предпочитала свою уютную, как домик, машину, но узнала, что с группой едет режиссер, это возможность пообщаться, — и присоединилась. Остановились у заправки, зашли выпить кофе, там и сценарист был, пожилой, седой и лохматый мужчина, он подсел к Ганне за столик и начал коряво с нею заигрывать, а за другим столиком устроились режиссер и актриса Лямова, ровесница Ганны, снявшаяся в трех подряд фильмах и двух сериалах, где играла одно и то же, блудливую героиню, запутавшуюся в связях, но, главное, она засветилась на телевидении в рекламе крупного банка и, еще главнее, висела на билбордах по всей Москве. И все, кто входил в кафе заправки, тут же ее замечали (она и одета была расчетливо-блудливо, в облегающее платьишко, дразня голыми загорелыми плечами), глазели, некоторые рискнули подойти за автографом. Сценарист хмыкнул и скептически заметил:

— Как это утомительно, когда тебя все узнают. Не хотел бы.

И из самой души Ганны вырвалось:

— Намного хуже, когда тебя не узнает никто!

Самое при этом обидное, что все Ганну хвалят, все уважают и любят, все ее мужчины говорили и говорят, что никогда не держали в руках такого идеального тела, никогда не было у них такого секса, как с Ганной, и ежемесячно, а то и еженедельно возникают проекты, где ей прочат центральную роль, она прекрасно показывает себя на кастингах, все в восторге, она почти у цели… В этом «почти» все и дело — вечное, роковое, фатальное почти! А ведь ей почти (опять почти!) тридцать пять, из героинь-любовниц скоро пора перейти в характерные, и все не случится то чудо, которое должно, просто обязано случиться.

И случилось! — позавчера был звонок, которого Ганна ждала всю жизнь: известный режиссер, из первой десятки, а то и тройки, позвонил, сказал скучным голосом, что снимает фильм, с главной героиней проблемы, актриса играет не то и не хочет или не может играть иначе, насколько занята Ганна, чтобы завтра же приехать и начать работать? Совсем не занята, заявила Ганна, у которой на три месяца вперед каждый день был расписан спектаклями и съемками, несмотря на эпидемию. И тут же, спохватившись, что отозвалась с неприличной готовностью, оговорилась:

— Но я ведь сценария не читала, и потом: вам надо меня попробовать. Кастинг, вроде того.

— Нечего пробовать, — сказал режиссер все таким же скучным голосом, будто стоял перед стойкой фастфуда и точно знал, что ему нужно. — Я видел ваши роли, вы сумеете. А сценарий сейчас пришлю, там чтения на час.

И тут же, просто сразу же после звонка у Ганны поднялась температура. К ночи залихорадило, утром Ганна поднялась через силу, приняла душ, вызвала такси — понимала, что машиной управлять не сможет, а в такси впала в бред, в горячку, таксист перепугался, отвез ее в больницу, несмотря на ее бессвязные и бессильные протесты, и вот она оказалась здесь, среди чужих и чуждых ей людей, несколько часов безудержно плакала, ей что-то вкололи, она впала в забытье, очнулась, увидела эту палату, этих баб болящих, дверь перед глазами, чуть не завыла от тоски, но опомнилась, приказала себе успокоиться: чем крепче держишь себя в руках, тем быстрее выздоровеешь. Хорошо, что она вчера позвонила режиссеру, объяснила, что случилось, он обещал подождать. И Ганна поверила. Она поверила, что кончается проклятое «почти», которое извело и измучило ее. Пройдет время, она найдет хорошего автора, который напишет пьесу или сценарий с названием «Почти», и Ганна блистательно сыграет саму себя в прошлом — свои мытарства, метания, и это жуткое ощущение всегда близкой и всегда пролетающей мимо удачи. (Рассказчик тут же ловит Ганну на слове, он готов стать таким автором, если она до него снизойдет)[11].

Женщины с кварцевателем не вступали в спор, слушали, будто давали возможность всем высказаться. Может быть, они таким образом себя развлекали. И повернулись к Насте — только она еще ничего не сказала. Настя поступила мудро, она не собиралась тратить силы на обдумывание, вредно кварцевое облучение или полезно, она знала — кварцевать будут независимо от желания больных. Выгоднее персонал поддержать — не исключено, что это как-то дойдет до тех, кто будет совершать обход, и произведет благоприятное впечатление. Почему нет? — вернутся эти женщины в административную часть, скажут: в такой-то палате скандальные тетки оказались, только одна была вменяемая.

И Настя сказала:

— Насколько мне известно, от кварцевания никто не умер, а обеззараживать положено, зачем попусту спорить?

И было в ее голосе что-то, отчего все женщины примолкли. Ганна, Малола Файзуллоховна, Клава и сама Настя поднялись и вышли, а Эльвиру Антоновну и Юлию вывезли: у Юлию немного кружилась голова, а Эльвира Антоновна, чувствовавшая себя неплохо, не собиралась отказываться от услуг, которые ей гарантированы медицинским учреждением.