Успеть. Поэма о живых душах

33

Из верхних эшелонов власти до средних и нижних было доведено пожелание, чтобы средние и нижние организовали выдвижение инициативы по усилению контроля за соблюдением масочно-перчаточного режима. Инициатива была выдвинута, ее одобрили и рекомендовали к исполнению. И по всей стране начались проверки и рейды, коснулось это и того городка, откуда Галатин собирался выехать в Рязань.

Рано утром он явился на автобусную станцию, купил билет и пошел к автобусу, а там была очередь. У двери стояла молоденькая проверяльщица, мобилизованная из какой-то административной структуры, и мерила всем температуру бесконтактным термометром. Ей было также указано не пускать никого без перчаток и масок. С перчатками, учитывая зимнее время, у пассажиров проблем не было, маски тоже имелись или, в крайнем случае, одалживались; Галатин увидел, как молодой человек, войдя в автобус, сунул свою маску за спиной контролерши своему товарищу, тот нацепил ее и благополучно прошел, а из-за температуры возникла первая свара. Галатин, стоя в конце очереди, наблюдал.

— С ума вы посходили? — кричал мужчина солидного сложения, в добротной дубленке, которую он, возможно, купил еще в советское время и надевал лишь по праздникам, вот она и сохранилась. — Жена, значит, поедет, а я нет?

Проверяльщица нервно ответила:

— Я виновата, что у вас температура?

Жена мужчины в дубленке, уже вошедшая в автобус, вышла обратно. Она была высокая, под стать мужу, в шубе, тоже сохранившейся с советского времени. Было в этой паре спаянное единство, угадывались долголетнее экономное и прочное сожительство, причем муж наверняка добытчик, созидатель семейного достатка, а жена — ревностная хозяйка дома, та самая, которая и коня на скаку остановит, и в горящую воду войдет, однако часто оказывается удивительно беспомощной перед лицом самой мелкой власти вроде какой-нибудь тетки из домоуправления. Если она не сама эта тетка.

Она взялась уговаривать девушку:

— Нас дети и внуки ждут, поймите наше положение! А он не больной, он вчера выпил немного, а с похмелья всегда температурит! Говорила я тебе — не пей! — упрекнула она мужа.

— Чего я выпил? Полстакашку одну, говорить не о чем!

— Пусти, милая! Раньше пустишь, раньше сама к мужу и деткам попадешь! — женщина льстила этой, скажем с сожалением, весьма некрасивой барышне предположением, что у нее есть муж и детки. Та и на это не купилась:

— Не могу! Не имею права!

Дожидавшийся своей очереди на посадку мужчина в долгополом черном пальто с белым шарфом, в меховой стильной фуражке, этакий, сразу видно, провинциальный щеголь, интеллектуал и диссидент, заметил:

— Горячительные напитки поэтому так и называются — они горячат! У меня тоже градусы имеются, но градусы не те, не от болезни. Если ваш приборчик повышение покажет, посмотрю, как вы меня не пустите! И он бракованный у вас, я видел, некоторым тридцать два градуса показал!

— Это он так на холоде, — объяснила девушка. — Но нам про минимальную температуру ничего не сказали.

— Ну да, хоть она трупная будет, — язвительно отозвался интеллектуал. — А при какой температуре нельзя пускать, вам сказали?

— При повышенной.

— Это сколько? Тридцать шесть и семь — уже повышенная?

— Нам сказали — с тридцати семи.

— С тридцати семи! — восхитился интеллектуал. — И кто эту цифру определил?

— Не знаю, я не врач.

— Отлично! Она не знает и не врач, но проверяет! В таком случае пригласите того, кто знает и кто врач, а вас мы слушаться не будем, ясно?

— В самом-то деле! Пойдем, Сергей! — позвала женщина.

И муж с женой решительно поднялись в автобус. Девушка обиженно и беспомощно посмотрела им вслед, она не знала, что делать. Тут подошел от другого автобуса закончивший работу ее коллега, лет пятидесяти, с сухим и болезненным лицом, похожий на советского деятеля Суслова, которого мало кто помнит, но Галатин еще помнил.

— В чем дело? — спросил он.

— С температурой входят! Я их что, силой держать буду?

Суслов оглядел очередь осуждающим взглядом и приказал:

— В таком случае не пускай пока никого. Я сейчас.

Он ушел и тут же вернулся с полицейским, которого Галатин узнал: вчера он был дежурным в отделе. А сегодня, значит, поручили работу на воздухе.

— Соблюдаем порядок, не доводим до конфликта! — распорядился полицейский.

В результате мужчину в дубленке настоятельно попросили выйти и еще раз провериться. Тот возражал, но вышел, у него оказалась температура тридцать семь и пять.

— Еще выше стала! — оповестила девушка-проверяльщица.

— Это от нервов! — закричала женщина в шубе. — Вы что тут беспредел разводите, мы законно билеты купили!

— Ничего страшного, сдадите, в кассе примут, — сказал Суслов.

— Нам не сдать надо, а ехать! Вы рехнулись, что ли, к родным детям нас не пускать? Вы чего добиваетесь? Я вам такое тут сейчас устрою, что вы пожалеете, что со мной связались, я серьезно говорю, хватит тут своевольничать, ишь какие!

Женщина шумела все громче и смелее и уже не выглядела такой робкой и просительной перед начальством, как показалось сперва, потому что дело касалось самого важного в ее жизни — семьи, детей и внуков, которые ее ждут, и она всех порвет, кто встанет на ее пути. Так она и выкрикнула, что порвет, но никого не порвала, а девушка под опекой Суслова и полицейского продолжала проверять температуру, и отсеяла еще троих — Галатина, интеллектуала и старуху в шерстяном вязаном платке и куртке, которая ей была настолько велика, что выглядела балахоном в форме конуса до земли.

Все отсеянные возмущались, требовали позвать руководство, грозили письменными жалобами, пытались договориться с проверяльщицей, с Сусловым, с полицейским, взывали к совести, в итоге автобус ушел, а они остались. К ним вскоре присоединились еще двое — юноша и девушка, которых не пустили в другой автобус, тоже на Рязань, но с другим маршрутом.

Всей группой они отправились сдавать билеты в кирпичное здание автобусной станции, неприхотливой архитектурой напоминающее общественный туалет. Кассирша принять билеты отказалась:

— До отхода вернуть надо было. А после отхода считается, что использованные, — сказала она.

И услышала такие проклятия, такую ругань, такие угрозы, каких, наверно, никогда не слышала в своей жизни. Казалось, еще немного, и рассерженные люди разнесут тут все, выбьют стекло в окошке, высадят решетку и что-нибудь сделают с самой кассиршей. Но ничего не произошло, кассирша лишь задернула ядовито-желтую занавеску, отгораживаясь от бунтовщиков, и они вышли на улицу с целью найти какой-то транспорт, потому что ехать никто не передумал.

К ним подошел хмурый мужик, заросший полуседой щетиной, спросил:

— Всем в Рязань?

— Всем! — обрадованно ответили ему.

— Ну, поехали.

Мужик повел людей к своей «газели», стоявшей неподалеку. Она была черного цвета и не имела окон в кузове, на их месте были глухие прямоугольные плоские выпуклости.

— Грузовая, что ли? — недоверчиво спросил мужчина в дубленке.

Щетинистый распахнул дверцы.

— Никакая не грузовая, сидячие места видите?

В кузове были две скамьи по бортам.

— Да это же труповозка, похоронная машина! — догадался интеллектуал.

— Никакая не труповозка, нормальная грузо-пассажирская машина многоцелевого назначения, — возразил щетинистый. — Кому не нравится, может на такси ехать.

— За три тысячи? Сам ехай! — сказала жена мужа.

— А у тебя почем, дядя? — спросил интеллектуал.

Щетинистый назвал цену. Она была приемлемой, чуть дороже, чем на автобусе.

— Ехать всего три часа! — бодро сказал молодой человек, глянув на девушку, с которой не был знаком, но не прочь был познакомиться.

И все забрались в кузов, расселись, дверцы закрылись, машина тронулась. Тут же выяснилось, что в ней нет освещения. И что кабинка водителя отгорожена сплошной перегородкой. Интеллектуал постучал:

— Родимый, ау! У тебя тут темно, как в могиле! Ты хоть слышишь нас?

— Слышу! — отозвался водитель. — Лампочка перегорела, а кому свет надо, у всех телефоны, посветите. А если остановиться приспичит, стукните, скажете! Кому в кузове не нравится, в кабине есть место, но только до Сасыкина, я человека там взять должен.

— Человека! А мы не люди? — спросил интеллектуал.

Никто не захотел ехать в кабине до Сасыкина. Едва оказавшись вместе в темном кузове, они почувствовали общую волну судьбы, уже жили общей долей и стеснялись выбрать долю отдельную, ибо признали бы тогда себя лучше прочих, а у нас, как известно, лучше прочих публично признавать себя не принято, хотя каждый о себе именно так и думает, но тихо, тайно, чтобы никого не дразнить. Если бы кто догадался предложить старушке, она, может, согласилась бы, но никто не догадался. И молодой человек не предложил девушке, хотя была у него такая джентльменская мысль. Но эта мысль вошла в противоречие с желанием побыть рядом с девушкой, и желание победило.

И вот они ехали, семеро попутчиков, и было им не темно, потому что юноша, девушка и интеллектуал достали телефоны, чтобы занять и развлечь себя, и от этих телефонов достаточно было света, чтобы видеть друг друга. То есть видели те, кто напротив: муж с женой, старушка и девушка видели интеллектуала, Галатина и юношу, а интеллектуал, Галатин и юноша видели мужа с женой, старушку и девушку. Видели, впрочем, не очень ясно, телефоны освещали пространство вокруг себя, а люди оставались в тени, как будто сидели где-то у небольшого ночного костра или у печки или вовсе при свете лучин.

Интеллектуал, первым доставший телефон, первым от него и отвлекся, снял маску, оглядел окружающих, а потом обратил внимание на вещи, которые пассажиры положили и поставили на пол между рядами, там были сумки мужа с женой, объемистый рюкзак молодого человека, чемоданы девушки и Галатина (гитару он поставил рядом с собой), а старушка держала свою сумку на коленях.

— Ну, здравствуйте! — сказал интеллектуал. — Так и будем молча ехать? Я вот Гусаров Андрей Андреевич, немножко художник, — он щелкнул пальцем по большому, не меньше метра в высоту, прямоугольному пакету в плотной оберточной бумаге, который он пристроил на сиденье между собой и дверьми. — А что маску снял, не бойтесь, я переболевший, у меня антитела, могу поделиться.

— А мы привитые, — сказали муж с женой, и тоже сняли маски.

— И я переболевшая, — сказала старушка, и тоже сняла маску.

Сняли маски и молодой человек с девушкой, сняли без объяснений. Не те нынче времена, чтобы молодость объяснялась со зрелостью и старостью, оправдывалась перед нею. Наоборот, зрелость и старость заискивают перед молодостью, словно чувствуя какую-то свою вину.

Галатин тоже снял маску, и тоже молча: врать про справку он не хотел.

— Вещи мы неудачно разместили, — сказал Гусаров. — И ноги деть некуда, и такое ощущение, что покойника между собой везем, только вразбивку, расчлененного. Давайте их к кабине переложим, как думаете?

Все подумали так же. И переложили, переставили все к кабине, сразу стало будто просторнее.

— А я вас знаю, — сказала девушка Гусарову. — Я в краеведческом музее работаю, у нас там ваша выставка была.

— И неоднократно, — подтвердил Гусаров. — Вас не Вероника зовут?

— Нет. Почему Вероника?

— Знакомая у меня была Вероника, вы очень на нее похожи.

— Вы скажете! — усмехнулся молодой человек. — Если похожа, то и имя такое же? А кто на Пушкина похож, у него имя Саша должно быть?

Шутка была так себе, но замечание резонное, девушка короткой улыбкой поблагодарила молодого человека, а ему того и надо было.

Гусаров принял вызов, тоже усмехнулся, и его усмешка выглядела намного увереннее, чем у молодого человека:

— Естественно, такого не бывает, я это в юмористическом ключе сказал, но спасибо, что разъяснили. Хорошо, не Вероника. Тогда можно угадаю? С трех раз?

— Попробуйте, — разрешила девушка.

Гусаров нестесненным взглядом оглядел ее. Молодой человек ревниво наблюдал, и ясно читался в его глазах комментарий: ишь ты, какой хитрый, нашел способ легально пялиться на девушку.

— Если бы я вас нарисовал, — вслух размышлял, Гусаров, — то назвал бы портрет Анастасия. Нет?

— Не угадали.

— Тогда Арина.

Девушка удивилась:

— Вы знали, да?

— Неужели попал? — удивилась и старушка.

— Не знал, — сказал Гусаров. — Мне чутье подсказало. И я везучий. Если шанс один из ста, он мой.

В его словах был некий намек. Охмуряет барышню, подумал Галатин. При всех охмуряет, смелый мужчина.

Девушка тоже поняла это и опустила голову, что-то рассматривая в телефоне. Показала, что игру не поддерживает.

— А меня Данила зовут, — представился молодой человек. — В автосервисе по электронике работаю. Если кому что, то ко мне. На Просечной сервис, лучший в городе.

— В автосервисе и без машины? — удивился Гусаров.

— В ремонте.

— А трактора там у вас не чинят? — поинтересовался мужчина в дубленке. — Мини-трактор если?

— Только иномарки, — ответил Данила с долей похвальбы, но похвальбы обоснованной и заслуженной. И не себя ведь похвалил, а родное предприятие, хотя отчасти все-таки и себя.

— У вас мини-трактор? Вы фермер? — спросил мужчину Гусаров.

— Вроде того. Сергей Михалыч меня зовут, а это супруга моя Светлана Павловна. В Рязани у нас две дочери, едем Новый год отмечать. Традиция, собираемся всем, как бы сказать, выводком. Два внука там и две внучки, полный комплект.

— Прямо давай всю биографию расскажи, будто кому интересно! — укорила мужа Светлана Павловна.

— Очень интересно! — воскликнул Гусаров. — Мы ведь так живем, что с людьми перестали лицом к лицу общаться! А каждый человек — эпопея!

И он повернулся к сидевшему рядом Галатину. Галатин, расположенный к нему, ибо чуял в Гусарове своего ментального двойника, не чинился, сказал:

— Галатин Василий Русланович, музыкант.

— На концерт едете?

— Нет. К сыну в Москву.

— Через Рязань?

— Так получилось. Прямого сообщения с Москвой у вас нет.

— Это верно. Ни прямого, ни косвенного. А вас как зовут, бабушка? Или вам неприятно, когда бабушкой кличут? Можем — мадам?

— Какая я тебе мадам, — махнула рукой старушка и неловко засмеялась. — И не бабушка я, у бабушек внуки, а я обошлась, одна живу.

— Тогда — сударыня. Прекрасное русское слово! Не против?

Галатин огорчился: он любил в людях веселость и раскованное красноречие, но не терпел панибратства и бесцеремонности, а Гусаров, похоже, склонен был заходить за грань. Жаль, таким симпатичным казался. Галатину хотелось как-то вступиться за старушку, но она сама себя защитила, ответив художнику с неожиданной иронией:

— Ты, я вижу, по сударыням спец у нас. И по дамам. Не трудись насчет меня, зови Риммой Сергеевной.

— Восхищен! Так меня и надо, шалтай-болтая, правильно, Римма Сергеевна! — закричал Гусаров. — Всю жизнь страдаю из-за своей разговорчивости, а все не успокоюсь. Но есть оправдание, у меня праздник, у меня картину взяли для Всероссийской экспозиции нового авангарда! В Рязани откроется после Нового года, а картины отбирали по всей стране, представляете?

— Эту, что ль, картину? — спросил Данила.

— Ее самую! Могу показать, только вам не понравится.

— Здорово живете, зачем вы такие тогда рисуете? — спросила Светлана Павловна. — Если знаете, что они не нравятся?

— Они нравятся, но далеко не всем.

— Ясно. Избранным! — с неприкрытой язвительностью сказал Данила.

Арина одобрила его наскок быстрым взглядом, Данила приосанился, чувствуя себя почти победителем. Жаль, что не сел сразу рядом с нею, было бы намного удобнее общаться, а теперь придется что-то придумывать, чтобы пересесть.

Кстати, чтобы читатели не путались, покажем наглядно, кто как разместился:

— Да никаким не избранным, — возразил Гусаров. — Просто надо вглядеться, вот и все. Если вглядеться, то любой понять может.

— А покажите, мы и вглядимся, — предложил Данила.

— Провоцируете, молодой человек? — проницательно спросил Гусаров. — Чтоб вы знали, у меня в жизни сплошные провокации, и я их не боюсь. Могу и показать, хотя в таком свете смешно картину представлять, но, как говорится, шедевры даже тогда шедевры, когда их никто не видит. Я не говорю, что у меня шедевр, но… Судите сами.

Гусаров аккуратно развязал и размотал шпагат и развернул бумагу, не снимая ее полностью, освободив лишь лицевую часть картины. Поставил ее на колени, голова его оказалась ниже верхнего края, ему пришлось выглядывать сбоку.

Картина представляла из себя серовато-беловатую поверхность, перечеркнутую наклонной бледно-синеватой полосой.

— Офигеть, — сказал Данила. — Прямо этот самый. Репин.

— Врубель, — поправила девушка.

Они были уже заодно, эти молодые люди, они уже чувствовали, что у них есть нечто общее. И другие чувствовали это.

— Абстракция? — спросила Светлана Павловна.

— Авангард, сказали же тебе, — ответил ей Сергей Михалыч, явно сочувствуя по доброте своей незадачливому художнику.

— Есть настроение, — честно сказал Галатин.

Он не лукавил, картина ему скорее понравилась, он хоть и не большой знаток был современного изобразительного искусства, но всегда видел, где есть смысл, а где голая имитация.

— Серьезно? — недоверчиво спросил Гусаров. — Нравится?

— Да, интересно.

— А про что она? — спросила Арина. — Вы не думайте, я понимаю, что есть бессюжетные вещи, есть супрематизм, дадаизм, кубизм, много чего, — Арина блистала познаниями, вполне ожидаемыми у сотрудницы музея. — Но все равно художник в любую абстракцию вкладывает какой-то смысл. Вы сами какой вкладываете?

— Да все же ясно! — вступила вдруг Римма Сергеевна. — Не видите, что ли? Это потолок, а в потолке трещина. То есть шов между плитами. Но шов заделанный и побеленный. Как в квартире. Только цвет грустный, или здесь у нас слишком темно. Больничный какой-то. Или это и есть потолок в больнице?

— Римма Сергеевна, преклоняюсь! — поклонился вместе с картиной Гусаров. — Не просто в яблочко, а в самые семечки! Не поверите, она так и называется, то есть не совсем так, «В реанимации», но это именно потолок в больнице.

— Лежали там? — спросил Сергей Михалыч.

— Лежать для замысла не обязательно, хотя лежал, но по другому поводу, я ее еще до больницы написал. В голове родилась, чисто теоретически. Не как диагноз, а как состояние.

— Я у нас в музее таких не видела, — сказала Арина.

— В музее, Ариночка, я выставил голый реализм. Портреты современников, включая главу нашей администрации, из-за которого эта выставка и стала возможна, я имею в виду прошлогоднюю. А было дело когда-то, и секретарей райкомов партии рисовал, и передовиков производства. Времена меняются, хорошие мои, власть меняется, даже общественный строй поменялся, а вкусы у руководства те же: чтобы похоже и гладко. Никаких импрессионизмов и экспрессионизмов, никаких крупных мазков, я попробовал одного деятеля мастихином написать, техника такая, не кистью а вроде шпателя такая штука, эффектно получилось, этот портрет потом на выставке побывал, но под псевдонимом, то есть я не назвал, что это Иван Иваныч Иванов, а как-то, не помню, типа портрет коммуниста, но многие все равно узнали, а Иван Иваныч не принял, зачем, говорит, у меня лоб синий, а щеки зеленые? Ладно, нарисовал ему лоб белый, щеки розовые, холст, масло, шестьдесят на девяносто, остался доволен. Этот портрет даже на похоронах перед гробом несли. А тому портрету, который как бы коммунист, ему повезло, он в начале девяностых аж во Францию попал. Тогда много международных мероприятий было, обмен начался, и вот была франко-русская выставка, от них художники из глубинки, и от нас художники из глубинки, и город в глубинке, а название, на минуточку, — Коньяк. Неподалеку от Бордо.

— Какие-то все спиртные названия, — сказал Данила.

— Так Франция же, — объяснил Сергей Михалыч.

— Именно! — подтвердил Гусаров. — Кстати, раз уж речь зашла, никого не огорчит, если я отхлебну? — он достал из кармана плоскую бутылочку. — Вам не предлагаю, поскольку, сами понимаете, из горлышка не комильфо.

Он отвинтил пробку и приложился с таким удовольствием, что все невольно ему позавидовали.

— У нас свое есть, — сказал Сергей Михалыч. — Наливка. Такая наливка, что лучше всякого коньяка, в том числе французского. Можем угостить. Угостим? — спросил он супругу.

— Ты вчера угощался.

— Вчера другое дело. Наливка же, не водка. Пусть люди оценят.

— А из чего пить-то? — сомневалась Светлана Павловна.

— У меня пластиковые стаканчики есть, — сказал Данила, залезая в рюкзак и доставая с десяток стаканов, всунутых один в другой. И тут же, наверное, подумал, что Арина может истолковать это не в его пользу, и объяснил: — Это я не для вина, это я если где чая выпить или кофе, я посудой не пользуюсь, какую дают, потому что ее плохо моют, а у меня свои стаканы.

— Мудро! — похвалил Гусаров.

Сергей Михалыч достал большую пластиковую бутыль с жидкостью вишневого цвета.

— В пластике, конечно, не хранят, она в стеклянных емкостях у нас, но для короткой перевозки не страшно, вкуса не портит.

Данила раздал стаканы. Все взяли, никто не отказался, только Арина предупредила:

— Мне чуть-чуть.

Сергей Михалыч разлил, дотянувшись до каждого. Трасса федерального значения, по которой они ехали, была довольно ровной, поэтому обошлось без неприятностей, никто не пролил, хотя Данила успел помечтать, что Арина немного плеснет себе на джинсы, огорчится, а Данила тут же достанет из своего запасливого рюкзака салфетки — и влажные, и обычные, и поможет Арине сначала потереть пятна влажными салфетками, а потом высушить обычными. Но нет, Арина не пролила ни капли, да и налил ей Сергей Михалыч, как она и просила, чуть-чуть. Правда, все равно вышло полстакана, потому что понятия о чуть-чуть у Арины и Сергея Михалыча были разные: она-то думала, что это на донышке, а для Сергея Михалыча меньше половины вообще не считалось, и смотреть не на что, и пить нечего.

Галатин совсем не знаток в напитках, но ему показалось, что багряная с пеной жидкость отдает тем запахом, который бывает у крепко пьющих людей не сразу после выпивки, а с похмелья. Откуда Галатину известен этот запах, спросите вы. А кому в России он неизвестен, отвечу я. Кто ни разу не встречался с похмельными людьми? Нет таких.

Но вкус наливки, которую пригубил Галатин, оказался вполне приятен — чуть терпкий, с вишневой явственной интонацией, немного корицы и чего-то еще, возможно, смородинового листа. Отец и мама любили чай, настоянный на смородиновом листе, Галатин помнит этот вкус с детства.

— Василий Русланович, не торопитесь! — мягко упрекнул его Гусаров. — Не на поминках же мы, чтобы молча пить!

Надо же, имя-отчество запомнил, подумал Галатин.

Как тут же выяснилось, Гусаров запомнил всех.

— Извините за инициативу, — поднял стакан художник, — но предложу тост. Дополнения и уточнения приветствуются. Тост такой: с наступающим вас Новым годом, Сергей Михалыч, Светлана Павловна, Римма Сергеевна, Арина, Василий Русланович и Данила! Я не скажу ничего оригинального, а только пожелаю, чтобы он был лучше этого года или хотя бы не хуже, учитывая, что все мы с вами остались живы и относительно здоровы! Кто-то что-то добавит?

Никто не захотел добавить.

— Сказано исчерпывающе! — одобрил Сергей Михалыч. — Выпьем!

И все выпили.

Наливка, какой бы она ни была разной на вкус для всех уже потому, что каждый имел свои предпочтения и пристрастия, обладала одинаковым действием: все ощутили приятную теплоту, обволакивающую тело и проникшую в голову, где сразу же стало хорошо и уютно, как в своем родном доме. Вас удивит это сравнение, в чьем же еще доме, если голова — своя? Но в том-то и дело, что мы большую часть жизни проводим у собственного мозга как в гостях. Мы чувствуем себя чужими своим мыслям. Мы оглядываемся, ничего вокруг не узнавая. И очень часто, обидевшись на свой мозг, покидаем его и бродим где-то рядом, за дверью, прислушиваясь к чужому то ли празднику, то ли скандалу.

— Вдогонку? — предложил Сергей Михалыч. — У меня тоже тост есть.

— Все мы твои тосты знаем, а людям и так уже хорошо, — сказала Светлана Павловна.

Всем и правда было уже хорошо. Только Данила чувствовал беспокойство, видя, как Арина все чаще поглядывает на Гусарова.

— Это сколько же вам лет, если в советское время уже рисовали? — спросил он художника.

— Намекаешь на возраст? Дело не в возрасте, а в ощущениях. Молодой я был. И во Франции был молодой. Застрял я там на полгода. Не хвалюсь, но правды не стесняются, влюбилась в меня одна немка, жил я у нее.

— Не путаете? Вы во Франции были, — поддел Данила.

— Не путаю, Данила. Во Франции немцы вполне живут. Город Страсбург такой есть, там половина немцы, половина французы. Очень интересно наблюдать: сидят два человека, один на французском говорит, второй ему на немецком отвечает, и прекрасно друг другу понимают! Дружба народов во всей красе!

— А как это было, расскажите, — попросила Арина.

И Гусаров рассказал.

На выставке в Коньяке собрался разноплеменный и разновозрастной люд. Это было в рамках европейского литературного салона, поэтому художников позвали не обычных, а тех, кто занимался комбинированным творчеством, в частности таким жанром, как поэтические подписи к картинам. Гусаров всегда этим увлекался, сначала сочинял целые поэмы, а потом пришел к чеканной форме пятистиший в духе японских танка — какими он себе эти танка представлял. Упомянутый Гусаровым потрет советского чиновника изначально тоже имел такую подпись:

Картина попала на экспозицию 87-го года, к 70-летнему юбилею Октябрьской революции, и называлась она тогда «Коммунист». Но вскоре слово стало ругательным, а картина оказалась на выставке демократической, и автор изменил подпись:

А во Франции она выставлялась под названием «Посторонний», и стихи стали такими:

Гусарову не снесло, однако, голову во Франции. Больше того, несмотря на молодость и здоровье, он чувствовал себя странно вялым, почти разбитым — возможно, из-за обилия впечатлений. А тут еще эта немка из Страсбурга, рисовавшая вполне традиционные пейзажи, которые, казалось, изображали не страсбургские окрестности, а рязанщину, пензенщину или правобережную саратовщину, что-нибудь холмисто-равнинное, невольно вспоминались заученные в детстве строки:

Но темперамент у этой французской немки, веснушчатой и беловолосой, оказался бурным. В первый же вечер она постучала в номер Гусарова с бутылкой вина и сказала, превратив «эр» его имени в серебристое тремоло:

— Андр-р-рэ?

— Да, Андрей.

— Франсе, дойч, инглиш?

— Никакого. Разве дойч литл шпрехе, я ин ди шуле два раза язык менял, ченч то дойч, то инглиш. В результате насинг, зеро, нихт шпрехен.

Бруна, так звали женщину, принесла не только вино, но и немецко-русский словарь. После двух бокалов она пролистала его, быстро нашла нужные слова и спросила:

— Андр-р-рэ, я нравиться ты?

— Очень. Вери, вери, натюрлихь.

— О-кей, Андр-р-рэ. Айн момент! — Листание словаря. — Постель?

— С удовольствием! Йес.

Через неделю, в день закрытия выставки было сказано (опять-таки со словарем):

— Андр-р-рэ, ехать Страсбург я и ты?

— Зачем?

— Любовь.

— Спасибо, конечно, но у меня виза заканчивается. Виза финиш, ферштеен?

— Не проблема. Я решать.

И она решила, и они поехали. У Бруны была любовь, а у него интерес к заграничной жизни. Да и Бруна была хороша стройным и сильным телом бывшей лыжницы. За полгода она выучилась коряво, но бойко говорить по-русски. Сооружала, например, такую конструкцию:

— Андр-р-рэ, я честная женщина, поэтому сказать открытое сердце, ты художник плохо, шлейхт, мэр-р-рдэ, но ты гений мужчина. Это мой парадокс. Я хотеть, чтобы надоел ты я, но никак.

А Гусарову — надоело. Даже обидно — прекрасный город, милые люди, любящая женщина, да еще и работящая, картины были ее хобби, а трудилась она на хорошей должности в головном офисе телекомпании ARTE, но Гусарову все чаще было физически муторно, настроение паршивое, картины не пишутся, стихи не сочиняются.

— Вам просто женщина не нравилась, вот вы и страдали, — прокомментировала этот момент Арина. — Нельзя с человеком жить, если не любишь. И это у вас отражалось на физическом состоянии.

Гусаров не согласился и рассказал, что и в девяностые, и в нулевые поездил по миру, но везде одна и та же история: через день-два становится нехорошо, начинаются неполадки то с желудком, то с печенью, то с головой — болит, а с чего болит, непонятно. А возвращается домой, и тут же все приходит в норму. И не только с заграницей такая штука, и в Москве, и в Рязани, везде, где Гусаров пробовал пожить, что больше соответствовало бы его таланту, признанию и общественному положению, ему неизменно становилось худо. Он обратился к психологу, тот выслушал и сказал, что это похоже на болезнь, названия которой нет, но он бы ее назвал — родинозависимость.

Тут Сергей Михалыч щелкнул пальцами и воскликнул:

— Точно! А ты меня ругаешь! — обратился он к жене. — У меня та же самая история! Мы, когда с супругой немного поднялись, в начале нулевых, когда еще дышать можно было, когда они не все под себя подмяли…

— Кто — они? — спросил Галатин.

— Они. Кто понял, понял. Ну вот, мы каждый год повадились на море летать — в Турцию, в Египет, в Болгарию, но всегда брали неделю, не больше. И я ничего, даже приятно, как минимум — терпимо.

— Ишь ты, — проворчала Светлана Павловна. — Море, солнышко, все включено, а ему терпимо.

— Дай досказать, что ты, ей-богу… Так вот, один раз она мне говорит: я за неделю отдохнуть не успеваю, давай побольше возьмем, десять дней, одиннадцать ночей. Я согласился, не подумав. Нет, я подумал, но они же у нас какие? Если что решили, спорить бесполезно. Если вам жена говорит, что посоветоваться хочет, то она хочет на самом деле, чтобы вы согласились. И тут два выхода: или согласиться сразу, или через два часа, потому что ты все равно согласишься, так зачем время терять?

— Неправда, я всегда твое мнение слушаю! — возразила Светлана Павловна.

— Ага. И поступаешь по-своему. Короче, полетели в Хорватию мы тогда. Врать не буду, хорошо было, море теплое, прямо парное, помнишь, Свет, мы там в грозу голышом купались?

— Нашел что рассказывать!

— А чего? Молодые же были, что нам, чуть за сорок, раздеться еще друг при друге не стыдно, да и ночь, никого вокруг не было, одни мы были дураки шальные. И не боялись! Молния фигачит, гром гремит, дождь проливной пошел, и тоже теплый, сверху тепло, и в воде тепло, такое ощущение, что везде кругом вода, а мы как русалки. То есть она русалка, а я…

— Русал! — предложил Данила.

— Водяной, — Сергей Михалыч подобрал слово проще и привычней. — И вот мы, значит… У нас дети дома почти взрослые, а мы тут в воде кувыркаемся в обнимку…

— Ну-ну! — остерегла Светлана Павловна. — Начал тут эротику сочинять, вино заиграло?

— Да? А кто раздеться первый предложил? Не ты? И в воду потащила! Разбойница у нас была Светлана Павловна, авантюристка!

— Да хватит уже тебе, начал про одно, а свернул в похабщину какую-то. Ты к чему вел-то?

— К тому! Не помнишь? Я через неделю ангиной заболел! С детства не болел ни разу, а тут жара, а я заболел!

— Пиво холодное не надо было пить!

— Да не холодное оно было! Вот женщина! Сто раз ей говорил — нормальное пиво было, я такое и раньше пил каждый день, да, немного прохладное, но кто же пиво теплое пьет? Нет, не в пиве было дело, а в том, что я домой хотел так, что затосковал! Как когда-то говорили? В здоровом теле здоровый дух! А если дух нездоровый, то и тело болеет. А прилетели домой — никакого горла, все в полном порядке. Значит, и у меня то же самое обнаружилось — родинозависимость! — торжествующе сказал Сергей Михалыч супруге, будто поставил наконец точку в давнем споре.

Данила в это время думал о чем-то своем. И спросил художника:

— То есть, значит, вы там везде остаться могли и не остались?

— Совершенно верно.

— Ну, не знаю. Я бы, если бы возможность была, хоть завтра свалил. Не потому что родину не люблю, но совсем же другие возможности. И платят нормально. Я по своему уровню там бы точно не потерялся. Ко мне со всего района тачки гонят со сложными случаями, я бы там свою мастерскую открыл. И дом купил бы в кредит. А тут боишься семью завести, потому что неизвестно, что завтра будет.

— Почему неизвестно? — хмыкнул Гусаров. — Завтра будет то же, что сегодня и что вчера. Пора привыкнуть.

— А я не хочу привыкать, хочу жизнь строить! — заявил Данила, дойдя до пафоса под действием вина.

— Вам кто-то тут сильно мешает? — спросила Арина. Недобро спросила, с подтекстом спросила, и за этим подтекстом угадывалась четкая жизненная позиция.

Данила понял, что дал маху. Он ведь что хотел? Он хотел намекнуть на то, что хороший мастер, что у него серьезные планы на создание семьи, а работа за границей была лишь поводом, чтобы подвести к этой теме. Арина же выловила только заграницу, и это надо исправить.

— Да нет, — сказал он. — Я чисто абстрактно, на самом деле куда я денусь, у меня тут и дом, в смысле, у родителей, и у них там целое хозяйство, корову даже держат. Овцы есть, кабан был, кур десятка два, участок пятнадцать соток, там и сад у нас, и огород. Я им помогаю, конечно. С сестрой занимаюсь, она маленькая у меня.

— С этого бы и начинали. А то — чисто абстрактно! Я давно заметила, как говорят про чисто абстрактно, то все плохо, а как спросишь конкретно, оказывается, все хорошо. И сад, и корова, и машин, наверно, несколько.

Все притихли, почувствовав себя в чем-то виноватыми, будто девушка не Даниле делала выговор, а им всем.

Гусаров разрядил обстановку, сказав Сергею Михалычу:

— Если вы сейчас еще наливочки предложите, думаю, никто не откажется.

— Да запросто! — с охотой откликнулся Сергей Михалыч.

Светлана Павловна начала было:

— Ну…

И всем по этому первому звуку было ясно, что последует: ну уж нет! — это явно был звук отрицания. Но Светлана Павловна после этого сделала паузу и закончила неожиданно:

— Ну, в самом деле, раз уж праздник… И мы же не напиваться же!

Сергей Михалыч, как фокусник, одним движением свинтил пробку с бутылки так, что пробка чуть подлетела над горлышком, продолжая вращаться и упала в ловко подставленную ладонь. Он налил всем, и все, держа стаканы обеими руками, потому что машину все-таки слегка потряхивало, смотрели на Гусарова, ожидая, что именно он произнесет второй тост, если уж произнес первый. Да и вообще его тут было больше, чем других — во всех смыслах.

Гусаров, видя это, не стал чиниться, но не тост произнес, а выдвинул предложение:

— Давайте не просто так выпьем, а вот как. В выпивке ведь что самое приятное?

— Вкус! — ответил Данила. Пусть Арина знает, что его алкогольные градусы не привлекают, он не пьяница какой-нибудь.

— Еще версии?

— Чтобы легче стало, — сказала Римма Сергеевна.

— Обмануть психику хмелем, — слегка сважничал Галатин, немного уязвленный лидерством Гусарова и напомнивший этими словами, что он тоже не лыком шит.

— Да ничего в ней приятного, — сказала Светлана Павловна. — Пять минут хорошо, а потом целый день плохо.

— Пять минут тоже деньги, — заметил Сергей Михалыч.

— Конечно, — поддержал Гусаров. — Люди вот, мужчины и женщины, занимаются любовью, а сколько это занятие длится?

— У кого как! — не удержался Данила. Ему потребовалось усилие, чтобы не взглянуть в этот момент на Арину.

— Это да, — согласился Гусаров, — но все равно недолго. А уж кульминация совсем коротко, секунды какие-то, но вспомните, на что люди ради этого идут!

— Прямо уж секунды, — негромко сказала Римма Сергеевна.

Гусаров изумился:

— Римма Сергеевна, чую опыт и знания! Поделитесь!

— Давайте уже выпьем, — отмахнулась Римма Сергеевна.

— Арина еще не сказала, — напомнил Данила. — Что для тебя в выпивке самое приятное?

Он перешел на ты, надеясь, что Арина ответит тем же.

— Не знаю, — сказала Арина. — Я не настолько в этом компетентна. Если честно, предпочитаю всем спиртным напиткам чай с лимоном. Что самое приятное, Андрей Андреевич, скажите сами.

— Говорю. Момент ожидания! Как и во многих других вещах. Я вот рассказал вам про свою любовь, теперь давайте вы. Про то, у кого какая была самая сильная любовь в жизни. Кто расскажет, тот и выпьет, а потом другие, по кругу. Тут у нас момент ожидания и возникнет, и наливка нектаром покажется, хотя и так хороша.

— Вы разве про самую сильную любовь рассказали? — усомнилась Арина. — Как я поняла, она, эта немка французская, она вас любила, а вы не очень.

— Это я так тогда думал! А прошла жизнь, и я, Ариночка, теперь понимаю, что ничего ярче и интересней, чем с Бруной, у меня не было. И женат был, грешным делом, дважды, и по любви вроде женился, но все-таки… Не то, не так. Давайте по кругу, с Сергея Михалыча начнем, потом Светлана Павловна, потом Римма Сергеевна, потом Арина, потом наша сторона — Данила и Василий Русланович.

Светлана Павловна таким порядком была недовольна.

— Как вы все расфасовали! — сказала она. — По кругу! Круг можно и от вас начать!

— Можно и от нас, — Гусаров был согласен, поскольку свой номер уже отбыл. — Вы не против, Василий Русланович?

Галатину это не очень понравилось, но и сопротивляться не видел смысла. А история самой сильной любви у него была готова: он всю жизнь любил свою жену и до сих пор — памятью — любит. Все, конец фильма. Самое смешное — он не помнит, когда и при каких обстоятельствах с ней познакомился. В какой-то компании, что ли. У каких-то общих знакомых, на чьем-то дне рождения. Такое ощущение, что она в какой-то момент оказалась рядом так естественно и просто, будто всегда была. И навсегда осталась. Получается — нечего рассказывать. Но хочется ведь угодить компании, повеселить ее и порадовать, и Галатин рассказал историю друга Вени Душева. История эффектная: Веня был приглашен на свадьбу другом жениха, а подругой невесты была девушка Оля, и была эта Оля тоже почти замужем, пришла с женихом. И она очень понравилась Вене, он пригласил ее потанцевать.

«Она только со мной танцует!» — ответил за Олю жених.

«Как это я с тобой танцую, если ты вообще не танцуешь?» — удивилась она.

«Не танцую, потому что не умею, а чего я не умею, я не делаю! Но если бы танцевал, то ты бы только со мной. Так на свадьбе положено», — объяснил жених.

«Ничего подобного, не выдумывай! Сиди и пей дальше, а я танцевать хочу!» — сказала Оля и пошла танцевать с Веней. И Веня, который в тот вечер по какой-то причине не пил и был поэтому обостренно и осознанно чувствителен, как только обнял ее, так сразу и понял: моя девушка.

«Я, уж простите за откровенность, — рассказывал Веня в очередной раз, часто в присутствии Оли, — ощутил такое жуткое возбуждение, какого у меня в жизни не было. Ни до, ни после. А брючки, вы помните, какие тогда шили? В облипочку по бедрам! А ресторан был «Олимпия», помнишь, Оль? — тогда еще новый, люстры светили, как днем, и у меня дилемма: если я буду на расстоянии танцевать, со стороны увидят и придут в ужас, а если вплотную — Олечка ужаснется! Ищу золотую середину, чтобы и не далеко, и не близко, тут меня сзади толкают, я невольно прижимаюсь к Оле, и Оля произносит гениальную фразу. Все замолчали, хватит жрать и пить, пауза, тишина! Все готовы? Повторяю ситуацию: я в состоянии эректильного психоза, видимого невооруженным взглядом, я боюсь оскорбить чей-то взгляд, но еще больше боюсь оскорбить девушку прикосновением, меня толкают, я прижимаюсь, и — барабанная дробь! — Олечка с невинными глазками спрашивает: «Ты не ушибся?» А я ей: «Выходи за меня замуж».

Застолье от этой истории обычно было в восторге, Оля хмурилась, хотя и позволяла довести рассказ до конца. Конец был в том, что жених повел Веню на улицу — бить. Но Веня бить себя не позволил, побил его сам (так он, по крайней мере, рассказывал). А через полгода они с Олей поженились. И до сих пор живут вместе, Оле с ним тяжело из-за нечастых, но регулярных запоев, раза два или три уходила к маме, но вскоре возвращалась, потому что Веня без нее начинал пить так, будто хотел убить себя водкой. Последние годы, правда, поумерился, безумствует все реже: возраст, здоровье…

Эту историю Галатин и рассказал, как свою, опустив, естественно, эпизод с эректильным психозом, вернее, смягчив его: дескать, я почувствовал к девушке непреодолимое влечение, такое непреодолимое, что тут же сделал предложение, а потом была драка с женихом, а потом мы с ней поженились, были счастливы, только умерли, к сожалению, не в один день, она раньше — тут уж Галатин присоединил к истории Вени свой финал.

Всем понравилось, а Галатин с полным правом выпил, и наливка показалась ему намного лучше, чем в первый раз.

— Отлично! — сказал Гусаров. — Хорошо рассказали, спасибо. Данила, твоя очередь.

— Я еще молодой, — уклонился Данила. — У меня самая сильная любовь еще впереди.

— Но что-то уже было? Из того, что было, что самое сильное? В смысле — чувство?

Самым сильным у Данилы было чувство не любви, а, пожалуй, ненависти. Или злости. Трудно сказать, что это. Полгода назад приехала в сервис девушка. Выходила из машины так, как выходят в кино — сначала замедленно появляется длинная голая нога в туфле на длинной и тонкой шпильке, потом плавно вырисовывается бедро, обтянутое шортами, потом обнаженная талия, потом завершающие изгибы и плавности, а потом лицо несказанной красоты — несказанной потому, что не знаешь, как о ней сказать. Идеал, короче. Да еще и волосы расправляет круговым движением головы по-киношному, и золотистый водопад ослепляет отражающимися в нем бликами света. Данила стоял как вкопанный, зачарованно смотрел, но отмер, пришел в себя — работники автосервиса порода особенная, привыкнув ничему не удивляться в машинах, они не удивляются и людям, и зарули к ним хоть английская королева, не растеряются. И Данила довольно смело подошел к красавице, спросил:

«Что беспокоит, чем помочь? Если электрика косячит, то ко мне!»

Ничего не ответила красавица, лишь глазами презрительно смерила, удивляясь, что простой работяга посмел говорить так вольно с нею, царицей если не мира, то всего, что ее окружает. Она оказалась новой подругой хозяина сервиса, которого звали Рамзес. Данила до сих пор не знает, настоящее это имя или кличка. Довольно противный мужик, лет под пятьдесят, со смуглой кожей, сухой, глаза темные до черноты, усы аккуратные, спускаются вниз и соединяются с бородкой, вид от этого должен быть интеллигентский, а на самом деле Рамзес выглядит умным и жестоким бандитом, с персоналом по-человечески не общается, только отдает распоряжения. И никогда не улыбается. Даже красавице не улыбается, принимает как должное, что она к нему ластится, обнимает при всех, целует в щеку. Несколько раз она заезжала к ним в сервис, Данила, приглядевшись, увидел, что не была эта девица особой красавицей. Кожа белая до бледности, с каким-то пятнышками, родинками, ключицы выпирают, ступни слишком большие, а если посмотреть на нее сзади, то видно, что даже шпильки не выручают ее слишком короткие для такой длинной талии ноги. И от лица, если ее умыть, ничего не останется. Да и странно было бы, если бы хозяин их не самого крупного сервиса, не сравнить с московскими или даже рязанскими, мог бы позволить себе натуральную модель. Подделка, дешевая копия. И все же всякий раз, когда она появлялась, в Даниле вспыхивало чувство досады и обиды. «Гадюка», — бормотал он себе под нос, но понимал, что все отдал бы за один раз с этой гадюкой. Только один раз, не больше. Для того, чтобы она, стискивая его руками и ногами, шептала в припадке удовольствия: «Ты лучше всех!», — как шепчет пухленькая соседка Виктория, продавщица торгового центра, с которой Данила встречается полтора года, никак не находя повода расстаться. Но он ищет, он постоянно ищет будущую подругу жизни, поэтому и едет в Рязань: бывшая одноклассница Фаина, которая жила там с обеспеченным мужем, два дня назад вдруг написала Даниле, что развелась, что все не так, как казалось, что она скучает по родному городу, но уже не вернется, Данила сочувственно ответил ей, сообщил, что собирается на Новый год в Рязань к друзьям (это была неправда), Фаина пригласила зайти и к ней. «Мне кажется, что-то у нас еще в школе намечалось, хотя мы этого не поняли», — написала она. Данила тут же взволновался и понял, что Фаина ему всегда нравилась. Хорошая, умная девушка. И на внешность вполне ничего. Хорошо бы прикатить на машине, но Данила, как назло, занялся апгрейдом, она не на ходу, поэтому и оказался в этой труповозке. Заранее волновался так, представляя новогоднюю ночь с Фаиной, что даже температура подскочила. А может, легкая простуда, но Данила ничего не чувствует.

В дороге он поостыл, да еще Арина эта, к которой он почувствовал что-то, чего не чувствовал к Фаине. И засомневался: не накрутил ли он себе, в самом ли деле Фаина та девушка, о которой он мечтал?

Вслух же Данила сказал следующее:

— Ну, если из того, что было, то у меня было похоже на то, как вот у… — он мотнул головой в сторону Галатина, успев забыть его имя-отчество.

— У Василия Руслановича, — подсказал Гусаров.

— Да. Тоже как бы отбил девушку у одного. У менеджера нашего. Ну, то есть я не отбивал, она сама. И я с ней… Ну, я же не железный и… Повелся, короче. Физиология. А потом говорю: нет, подруга, так нельзя. Нельзя товарищу по работе подлянку делать, даже если он твой шеф. А она начала, что его не любит, что уйдет, все вот это… Нет, если бы серьезно, если бы жениться, я бы тоже, а когда вот так вот, типа секс без отношений, это же примитивно, правильно? И я, в общем… Короче, пришлось проявить решительность. Но она поняла в результате. А потом все равно за него замуж вышла. А мне потом говорит: спасибо за честность, хотя, говорит, жаль, но лучше так, чем… Ну, и все. Выпить можно?

— Еще как можно! — разрешил Гусаров. — Редкая по нашим временам принципиальность!

— А чего тут принципиального? — спросила Арина неприязненно, почти враждебно. — Принципиально сразу девушке сказать: извини, взаимности нет, до свидания. А то сначала попользовался, а потом вспомнил про товарища. Физиология!

— Да она сама, сказал же! — оправдался Данила.

— Изнасиловала?

— Думаешь, так не бывает? Позвала домой разводку электрики сделать, я этим тоже занимаюсь, а у меня голова болела, она дала таблетку, а таблетка была какая-то дуровая, да еще вином угостила, смотрю, а я уже… Серьезно, я будто без сознания был! — сочинял на ходу Данила, рассказывая так, будто это было на самом деле и удивляясь своей способности фантазировать, которой раньше за собой не замечал. Видимо, дело не только в способности, но и в том, кому и для чего ты рассказываешь.

Арина пожала плечами:

— А потом? Или только один раз было?

— Еще пару раз, но это уже по рефлексу пошло.

— Засчитывается, — сказал Гусаров. — Не томи, пей, другие ждут.

И Данила выпил одним махом, запивая горечь диалога с Ариной, из-за которого он расстроился.

— Арина? — пригласил Гусаров.

— А я могу и не пить, — сказала Арина. — И не считаю, что нужно делиться личными вещами в публичном пространстве.

— Нечестно! — сказал Данила. — Можешь не пить, но других зачем обижать? Все получаются дураки, а ты…

— Данила, без осуждений! — вмешался Гусаров. И обратился к Арине: — Ваше право, Ариночка, но у нас уже не совсем общественное место, у нас все уже почти по-семейному, разве не чувствуете? А отказывать членам семьи нехорошо. Да и обществу тоже, а вы ведь, насколько я понял, девушка общественная. Думаете о коллективе, о совместной пользе, разве нет?

— Это плохо? — с вызовом спросила Арина.

— Это прекрасно! Вот и уважьте коллектив, расскажите. Хотя бы штрихпунктирно.

Но Арине даже штрихпунктирно рассказывать было нечего. Она не раз в своей жизни влюблялась, но это все были люди не из окрестного мира, а некоторые и вовсе не живые. В школе влюбилась одновременно в поэта Блока и в актера Бреда Питта. Часами рассматривала портрет Блока, представляя, как говори т с ним о стихах и о любви, пересмотрела все фильмы с Бредом Питтом и тоже представляла, но не разговоры, другое общение. К счастью, Бред Питт начал стареть, портиться, любовь прошла. И к Блоку Арина остыла. Начала влюбляться в кого попало, сразу во многих — в актеров, в популярных блогеров, в мужчин-моделей. Иногда набирала в поиске просто: «Красивый мужчина». С первого раза выскочила песня:

Арина брезгливо поморщилась и переключилась на картинки. Толпа красавцев с пронзительными, невероятными глазами. Из них Арина выбирала самых-самых и составляла топ-10. Список постоянно обновлялся: Арине надоедал кто-то избранный, она удаляла фотографию, искала нового кандидата, на это уходило все больше времени: требования Арины повышались. И чем выше были эти требования, тем неказистее казались представители мужского пола в реальности. Да и почти не видела она этих представителей: нигде не бывала, новых друзей и подруг после школы не завела, а школьные еще в школе надоели. В краеведческом же музее были, естественно, одни женщины, все за пятьдесят, из местных жителей сюда никто не ходил, туристов в их городе отродясь не водилось, время от времени приходили организованными группами учащиеся двух школ и пищевого колледжа в рамках мероприятий по патриотическому воспитанию, остальное время сотрудницы сидели за столами в одной комнате и систематизировали архивы. Не так давно при сносе старого дома, принадлежавшего в конце 19-го века местному богатею Сибатуеву, обнаружился на чердаке сундук со старыми книгами, журналами, газетами, календарями, ученическими и личными записями членов семьи Сибатуева, это дало работы на целый год. Арина еще и готовилась к поступлению в вуз, только все не могла решить, в какой.

И вот ей стукнул двадцать один год, а у нее никого не было. Ни разу и никогда. Совсем. Даже не целовалась. Она симпатичная, многие даже красивой считают, но никто из сверстников не подходил к ней насчет того, чтобы встретиться, насчет отношений и всего прочего в этом духе — юноши будто издали чувствовали тот холод, ту глубочайшую презрительность, которую мысленно источала Арина в их направлении.

Было время, она стыдилась, что западает на внешнее и далекое, неосуществимое. Она понимала, что, чем дальше углубляется в вымышленный мир, тем меньше шансов влюбиться в действительного человека. Но потом задала себе простой вопрос: чего в жизни хотят люди, если не врать? В жизни люди, если не врать, хотят получать удовольствие. Желательно и материальное, и духовное. Она получает удовольствие от своих красавцев, рассматривая их и разнообразно о них мечтая, выстраивая все более причудливые сюжеты? Да, получает. А получит ли она удовольствие в жизни, учитывая ее безграничные запросы, вкусы и потребности? Очень сомнительно. Ну и все, отстаньте от меня, говорила Арина мысленно кому-то — возможно, родителям, которые хоть и прекратили доставать ее насчет замужества, но молчаливые вопросы чувствуются и страшно напрягают.

Других переспорить легче, чем себя. Страх застрять навсегда в фантазиях остался. И вот Арина узнала, что в Рязань приезжает с концертом певец К., которого она любила по фотографиям. И возникла гениальная, как ей показалось, идея: попасть на концерт, увидеть его живого. И, если он не разонравится, значит, соединятся фантазия и реальность, значит, Арина способна любить и живых людей. Это очень важно узнать. И как интересно получилось: настроившись на это, Арина оказалась в ситуации, когда ей понравились сразу два живых человека. Данила пока только внешностью, он для нее простоват, а Гусаров — своей личностью минус внешность. Может, это начало чего-то нового в ней, может, она возвращается к нормальной жизни?

А слушателям Арина предложила короткую историю своей подруги и соседки:

— Все просто: мой молодой человек служит по контракту в армии, я его жду, и мы переписываемся.

— В каких войсках? — деловито спросил Данила.

— В заграничных.

— В Сирии, что ли?

— Может быть.

— Убить ведь могут, — сердобольно посочувствовала Светлана Павловна.

— Убить и в мирной жизни могут, — успокоил ее Сергей Михалыч.

— Это точно, — подтвердила Римма Сергеевна. — Я как раз про это выпью, если моя очередь.

— Ваша, ваша, ждем! — напутствовал Гусаров.

А Арина так и не выпила, держала стакан в ладонях, чувствуя, что вино согрелось, да так, что в свой черед греет ее руки. Так и будем обмениваться теплом с вином, то я ему, то оно мне, подумала Арина. И ей вдруг очень захотелось выпить, но все смотрели в ее сторону, то есть на Римму Сергеевну, сидящую с нею рядом, и она застеснялась пить под этими взглядами.

— Предупреждаю, — сказала Римма Сергеевна, — если кто женскую любовь не принимает, то или не слушайте, или могу не рассказывать. А то получится, как оскорбление чувств верующих. Оскорбил — статья. А верит он или нет, поди проверь. Заявил — принято.

— Вы имеете в виду ту женскую любовь, которая к женщинам? — уточнил Гусаров.

— Точно.

— Тем более интересно!

— А мне вот не очень! — сказала Светлана Павловна. — Развелось этих извращений, это я не в ваш адрес, а вообще. Раньше я про это даже не слышала никогда.

— Это не значит, что этого не было, — заметил Галатин.

— Может, и было, но никто не хвастался!

— Значит, не рассказывать? — спросила Римма Сергеевна.

— Рассказывайте, мне-то что. Я одна, а другим, я вижу, не терпится. Любим мы всякое… Говорите, говорите, я, на самом деле, допускаю, что всякое бывает, — пошла на попятный Светлана Павловна. — Я только к тому, что зачем афишировать. Но если в своем кругу, — она продолжала сдавать позиции, — то почему нет? Так что извините, рассказывайте.

— Рассказываю. Я работала на заводе и училась в техникуме, жила на квартире у одной бабушки. Частный дом. А со мной работала такая Саша, чуть постарше меня была, инженер она была. Уже вуз закончила и была инженер на нашем участке. Такая беленькая, тонюсенькая. Ну, я вас предупредила, вы уже поняли, что я в ее сторону глаз не сводила.

Гусаров поднял руку:

— Можно вопрос?

— Давайте.

— А когда вы поняли, что…

— Само выяснилось. У меня была одна мама, и она от кого-то рожала второго ребенка после меня, а мне десять где-то уже было, и мама моя умирает, ребенка новорожденного отдают в дом малютки, и с концами, не знаю, что с ней, если вообще живая, а меня в детдом. И там я подружилась с одной. Вернее, она со мной подружилась. В постель ко мне залезет, шепчемся, а потом она говорит: давай поиграем, что мы выросли, и что я молодая жена, а ты муж и с работы пришел…

— Начинается! — вскрикнула Светлана Павловна. — Можно без подробностей хотя бы?

— Извиняюсь, — отозвалась Римма Сергеевна. — В общем, понравились мне эти игры, и я поняла, что… Но время такое, что не только не приветствуется, а могут меры применить, поэтому я скрывалась. Думаю: ненормальная я, больная. А у кого лечиться? Не у гинеколога же. К психиатру, наверно, надо, а к нему пойдешь, а он потом тебя сдаст. Так что молча терпела, а потом решила… Переквалифицироваться. Подобрала парня, который нравился, попали мы с ним вместе в одну компанию, и я его там… Попробовала я. Нет, хоть режьте, не мое. Прямо до противности. Лучше уж одной быть. И осталась одна, а сама, говорю же, работаю, учусь, квартиру снимаю. И эта вот Саша. Один раз приходит вся белая, она и так белая, а тут как стенка. Я поближе посмотрела, а она намазалась зачем-то, лицо все заштукатурила. Я ей будто в шутку: Александра Тимофеевна, мы все, работницы, по имени-отчеству инженеров звали, даже если молодые, Александра Тимофеевна, вы зачем, извините, злоупотребляете, у вас кожа и так прекрасная, не понимаю. Она что-то сказала, не помню, а я вижу, там, под штукатуркой, что-то синее чернеется под глазами. А потом в столовке к ней подсела и спрашиваю: что, муж? Да нет, да что вы, она тоже всех на вы называла, а потом заплакала и все рассказала. Бил ее муж каждую субботу. Психованный был, в субботу напивался и начинал: почему поздно пришла, с кем была, кому даешь? Не мог поверить, что она со своей внешностью никому не… Ну вот, и она стала мне рассказывать. Еще была у них проблема, что ребенка не было, он считал, что она виновата и тайком выкидыши делает. А она, наоборот, хочет, но не получается. Она же надеялась, что будет ребенок, и он успокоится. А я ей говорю: Саш, даже не мечтай. Хоть ребенок, хоть два, если человек с таким характером, это не лечится. Он тебя забьет до смерти. Она: нет, все наладится. Ага, наладилось так, что он ей руку сломал. И она мне признается, что готова сбежать, но боится. Найдет и убьет. Я ей предлагаю: у моей бабки еще одна комнатка есть, въезжай и живи. Если что, милицию позовем. И она согласилась, переехала. Но я ее не трогала. Вся измучилась, спать перестала, а терпела, только мне хорошо было, что она рядом. Муж приходил два раза, один раз и в самом деле милицию позвали, другой раз я с ним сама справилась. Это я сейчас усохла, а была хоть не сильно высокая, но мощная, прямо мышца на мышце. Ну, навешала мужу пендюлей, пригрозила, что у меня прокурор знакомый и что я его посажу, если будет безобразничать. А тут вышло, что я на работе была в воскресенье, что-то там срочное было, не помню, прихожу домой, а там сюрприз: он лежит на полу, кругом кровища, а Саша стоит с утюгом и трясется. Говорит: я не знаю, как это получилось, я не хотела. А под глазом уже вот такой вот синяк, с яблоко. Она говорит: мне теперь все, конец. И я думаю то же самое: точно, конец, дадут срок, и я ее не дождусь, потому что такие на зоне не выживают.

— Откуда вы знали, уже был опыт? — спросил Гусаров.

— Я детдомовская, а это та же зона. Нет, у нас еще неплохо было, у нас заведующая была добрая, Екатерина Евгеньевна, если кого наказывала, то не обидно, била только за дело, у нее линейка была большая, для доски такая, метр или больше, вот она этим метром нас… А как еще, некоторых не только бить, убить мало, такие были неисправимые, злые до предела. В общем, я предлагаю: Саша, давай его прятать, пока никто не чухнулся и бабки нет. Сперва тут, а потом перепрячем. И мы его в подпол сунули, сухой подпол был, с песочком, вот мы песочком и присыпали, потом пол от крови отмыли. А бабка вернулась вся в соплях — заболела. И легла, и лежит. И никак ее из дома не вывадишь. Милиция приходила к Саше: так и так, ваш муж пропал, не в курсе, где он? Без понятия, Саша говорит. А на работу же надо ходить, мы ходим, а сами на нерве — вдруг бабка в подпол полезет? А он же уже пахнуть начал, и бабка в самом деле полезла. Приходим, а нас ждет милиция. И я вижу: Саша спеклась, сейчас все расскажет. И говорю: муж Александры Тимофеевны пришел пьяный и совершил на нас нападение, я его ударила утюгом в порядке самообороны, в результате произошел несчастный случай. Они Сашу спрашивают: так было? А Саша настолько плачет, что ничего не может сказать. Как онемела. Потом, сами понимаете, суд и срок. Саша хотела признаться, я ее отговорила. Она говорит: не понимаю, ты почему так себя ведешь, я тебе даже не родственница, в чем дело? Ну, и я призналась: понимай, как хочешь, Саша, а я тебя люблю. И пошла мотать срок. Это неинтересно, плохо только, что по досрочному не освободили, меня на драку спровоцировали, пришлось до самого звонка… А с Сашей переписываемся, но она мне не напоминает, что я ей говорила, я тоже. Про погоду она мне писала, про работу, какие книжки читала, я тоже такие начала читать, обменивались впечатлениями… Я иногда не то чтобы впрямую писала, но намекала, что я ее… Что вспоминаю все время, особенно ночью… Можно я отопью немножко?

— Можно! — сказали все чуть ли ни хором.

Римма Сергеевна отпила небольшой глоток, облизнула губы.

— Хорошая наливка. Ну и вот, и я, когда вернулась, узнала, что она замуж вышла. И муж, вы не поверите, капитан милиции, который убийство расследовал, это у них оказался повод познакомиться. А Саша же мне свой адрес писала, я по этому адресу приезжаю, предупредила ее, что приеду, прихожу на квартиру, шампанское купила, цветы. Открывает ее муж. В форме. Приготовился меня встретить. А ее нет. Он меня впускает и говорит: я все знаю. С одной стороны спасибо тебе, с другой, мне известно, кто ты такая, могу тебя за это опять посадить. Я говорю: зря пугаешь, статья за мужеложство у нас есть, а за женоложство нету, потому что оно в нашей стране считается несуществующим. Да и повода, говорю, нет, я твою Сашу не трогала. Он говорит: не трогала, но могла, я твои письма читал, там черным по белому ясно видно про твои намерения. Поэтому давай по-хорошему: мы тебе с Сашей в частном порядке дарим триста рублей, и я тебе помогаю трудоустроиться на нормальную работу в город Стерлитамак, у меня там друг, он обещал все сделать. Я говорю: все поняла, вижу, вы человек серьезный, но хотя бы одна просьба: увидеть Сашу. Можно в вашем присутствии. Он ее зовет, она дома была, оказывается. Она выходит, нервничает, что-то говорит, оправдывается, я успокаиваю: ты тут вообще ни при чем, если кто-то кого-то любит, он и отвечает, а кого любят, он ни за что не отвечает. Даже цветы не стала ей дарить, чтобы не смущать, шампанское тоже унесла, потом его во дворе из горлышка выпила. Ну… Ну и все. С наступающим вас!

И Римма Сергеевна выпила вино одним махом, одним большим глотком.

— Еще брызну? — спросил Сергей Михалыч.

— Можно, я крепкая, если кто сомневается.

Сергей Михалыч налил Римме Сергеевне полный стакан, на этот раз она не выпила его сразу, только половину.

— Как — и все? — спросила Арина. — Больше вы не жили, что ли?

— Мы не про жизнь, а у кого какая была любовь, — объяснила Римма Сергеевна. — А про жизнь — это долго. И никому не надо.

— Но вы нашли кого-нибудь?

Римма Сергеевна от души рассмеялась, причем смех был необычный для ее возраста, не старческий, а звонкий и молодой.

— Смешно мне с вас, честное слово! Смотрят все, как на больную или несчастную! Да все отлично у меня, только с глазами плохо, три месяца очереди ждала на обследование, там у них, в Рязани, новая какая-то система, через компьютер смотрят, а то никакие окулисты не могли понять, что у меня там, кто глаукому мне говорит, кто катаракту предлагает, полный ассортимент у меня там нашли. Болят, главное дело. Вижу еще терпимо, но болят. До Нового года домурыжили меня, сегодня в шестнадцать двадцать назначили, вот и еду.

Светлана Павловна, по мере приближения к ней очереди, чувствовала себя все более неловко. Им легко, они поодиночке, а она с мужем. Придумывать не хочется, да она и не умеет, значит, надо говорить о той любви, которая была. А ее не было. Нет, она любит по-своему и мужа, она любит, конечно, дочерей, любит, уж само собой, внуков и внучек, любит даже зятьев, с которыми обоими повезло, хорошие ребята, работящие и непьющие, она любит и вообще людей, насколько это возможно, то есть относится к ним без той досады, которой они заслуживают, уживается с ними, потому что других же вариантов все равно нет. Но этот художник и другие вместе с ним имеют в виду не такую любовь, они имеют в виду любовь половую. Сексуальную. А этой любви у Светланы Павловны ни к кому никогда не было, в том числе и к далеким мужчинам, как у Арины, ей бы в голову не пришло любоваться каким-нибудь актером, пусть даже сто раз красавцем. При одной мысли, что она может оказаться голышом с чужим мужчиной, ее бы стошнило, — правда, у нее и мысли такой не возникало. Светлана с детства испытывала неприятие всего чужого, не такого, как в их доме, где всегда было чисто, уютно, всегда полный во всем порядок. Она и сама частенько намывала полы, вытряхивала во дворе коврики, вытирала пыль и поливала цветы. И училась она хорошо, чтобы не огорчать родителей. Светлана больше всего боялась кого-то огорчить — и старенькую бабушку, и маму с папой, работавших всю жизнь на консервной фабрике, фрукты-овощи закатывали, и сестру, которая была старше на одиннадцать лет и которой уже нет на этом свете, как и мамы, и папы, и бабушки. Она всех боялась огорчить и огорчалась, когда огорчали ее — учителя несправедливыми оценками или одноклассники дурацкими шутками. Вот эти две вещи не любила Светлана — несправедливости и дурацких шуток, особенно на половые скользкие темы.

Она рано начала мечтать о семье и, осматриваясь, выбрала себе будущим мужем Сергея, с которым училась с первого класса и которого знала как очень рассудительного, доброго мальчика, иногда немного вспыльчивого, не отличника, у него и родители хорошие, тоже работали на консервной фабрике, там половина поселка работала и работает, и тоже сейчас уже умерли. С восьмого класса они с Сергеем начали дружить, в девятом несколько раз целовались, в десятом он попробовал зайти дальше, Светлана не позволила. Потом Сергей ушел в армию, а когда вернулся, они поженились. Сергей устроился работать на все ту же консервную фабрику, а Светлана родила одну дочь и почти сразу же вторую. Начались тяжелые времена, фабрика наполовину сократила количество рабочих, а потом и вовсе закрылась. Светлана придумала: на участке родительского дома построить теплицы и выращивать овощи. Сергей построил, поспел первый урожай, повезли на местный рынок, а там пришлые люди не разрешили торговать, не дали прилавка. Устроились сбоку на ящиках, но пришлые налетели, все разбросали и растоптали, начали бить Сергея, но подоспела милиция, Сергея отняли у пришлых и увели в отдел, где продержали неделю. Сказали, что для его же безопасности. Пришлось урожай распродать соседям за копейки.

Но Светлана обнаружила в себе тягу к земле, возник план: создать ферму. Выращивать преимущественно свиней — ей рассказывали, что это дело быстрое и доходное, а реализовывать не самим, потому что хлопотно и опасно, а через оптовиков. Продали с Сергеем свой дом в городе, купили дом в деревне Макеевке, взяли кредит, построили свинарник, родители живы еще тогда были, помогали, как могли, но однажды ночью свинарник загорелся. И сгорел весь вместе с животными. Обидно: полгода потратила Светлана, чтобы подружиться с макеевцами, и они показались ей приветливыми, душевными, особенно если угостить водочкой. И вот — они же и сожгли, больше некому. Через два дня, в местном магазине, в присутствии нескольких женщин-макеевок, Светлана пожаловалась продавщице, что не ожидала такого отношения. Одна из женщин услышала и сказала с неожиданной злостью: «А тебя сюда никто не звал!»

Разочаровавшись в фермерстве, Светлана придумала необычный бизнес: делать могильные памятники — стелы и плиты. Необычный только на первый взгляд, под ним было два серьезных основания. Первое: возле Макеевки располагалось городское кладбище, свозили туда усопших и с окрестных деревень, самое большое и престижное кладбище, там даже начальство и авторитетных бандитов хоронили. Второе: Сергей с детства увлекался выпиливанием по дереву и резьбой по камню, а также гравировкой, ездил даже поступать в Саратовское художественное училище, имеющее славную репутацию, не поступил, но продолжал любительски заниматься выпиливанием и резьбой — в свободное время. Вот его талант и пригодился. А вырастающие дочери мастерили венки; Сергей купил подержанный станок для витья проволоки, производительность сразу выросла. Дело пошло, пошли заказчики, появились кое-какие деньги, но тут же, само собой, пошли и инспекции, и милиция, и представители разных контрольных органов, и, главное, люди из кладбищенской мафии, которые потребовали или свернуть лавочку, или работать на них. Что поделать, начали работать на них.

Но кладбище закрыли вследствие переполненности, открыли новое, ближе к городу, которое тут же стало считаться самым козырным, даже несколько могил начальников и бандитов перенесли туда с макеевского погоста вместе с массивными памятниками. Конечно, на прежнее кладбище продолжали подселять умерших, выгадывая места рядом с родственниками, как у нас это принято — жену к мужу, сына к матери, дочь к отцу, но масштаб был уже не тот.

Дочери к той поре уехали учиться и работать в Рязань, вышли замуж, криминальные составляющие жизни упорядочились и перешли в руки государства, Светлана поняла, что теперь можно опять заняться чем-то на земле. Не столько даже для продажи, сколько чтобы детей и внуков обеспечить, чтобы приятно было им, приехав в гости, покушать помидорчиков с грядки, яблочков с дерева, малинки с куста. Оставалось кое-что и на продажу, но не в таком объеме, чтобы это вызвало чью-то коммерческую ревность.

Так они и живут, слава богу, с Сергеем вместе вот уже сорок один год, и Светлана понимает, что без него затоскует и с ума сойдет, следит за его здоровьем, но чтобы при этом ее волновала, как бы сказать, интимная сторона вопроса, это нет, этого не было. И к супружеским обязанностям она относилась именно как обязанностям, ей было достаточно прижаться, обняться, а это вот ерзанье всегда казалось ей смешным и глупым, даже когда в результате получались дети. Странно, что такой серьезный процесс, продолжение жизни, доверен самым некрасивым органам тела, самым грязным, хотя некоторые дантисты не согласны с этим, слышала Светлана и такое мнение. И ни к кому не было у нее низового влечения, ни разу в жизни не взглянула Светлана ни на одного мужчину, выражаясь библейски, с вожделением. Смотрела иногда с симпатией, с уважением, но не более того.

И когда, после рассказа Риммы Сергеевны, все обратили взгляды на нее, Светлана Павловна сказала:

— У нас с Сережей все просто: как со школы дружили, так и поженились, так и прожили всю жизнь. Я не знаю, какую вам еще любовь надо, но факты сами за себя говорят. Да, Сереж?

А Сергей Михалыч, слушая рассказы о самой сильной любви, думал: хорошо, что он последний. Можно заранее что-то придумать. Отшутиться. Вроде: с женой любим друг друга до гроба, дураки оба.

Потому что он на самом деле не дурак и не намерен выкладывать настоящую правду. Правда эта в том, что он две трети жизни любил другую женщину. Наташа Уборкина ее звали. Он влюбился в эту красивую, смешливую, дерзкую девочку, когда ему было десять, а она появилась в классе, приехав вместе с родителями откуда-то, как она говорила, с северов.

Он учился, рос, думая о Наташе, но ничем не проявлял своей любви. Разве что в седьмом классе дал одному по уху, когда тот обозвал Наташу Уборной. Но дал не при всех, а за школой, возле одноэтажного здания интерната, который был при школе — для деревенских. И этот обзывальщик, кажется, тоже был деревенским. Теперь и лица его не вспомнить.

Но после восьмого класса Наташа ушла в пищевое училище. Ничего, думал Сергей. Вот окончу школу, встречу ее и все ей скажу.

Наташа очень рано вышла замуж, а Сергей отправился в армию. Ничего, думал он. Такие долго с первыми мужьями не живут. Вернусь и посмотрим.

Он вернулся и обнаружил, что Наташа, как он и предполагал, развелась, но куда-то уехала. И он женился на Светлане, которая очень этого хотела, да и Сергей был не против. И тут Наташа явилась в поселок. Красивая, свободная, с квалификацией мастера дамской стрижки. Сергей намылился было к ней, но родилась дочь. Ничего, думал он, дочка подрастет, наверстаю.

Дочка не успела подрасти, родилась вторая. А потом Светлана затеялась с теплицами. Ничего, думал Сергей, строя теплицы, вот сделаю все для обеспечения семьи и с чистой совестью уйду к Наташе.

Но Наташа вторично вышла замуж, а Светлана уговорила сменить город на деревню, заняться свиноводством. Не бросать же ее на полпути, это будет предательство. Ничего, думал Сергей, разведем мясную отрасль, все налажу, чтобы само работало, и начну новую жизнь. С Наташей. Тем более, что она опять в разводе.

А тут пожар, в беде семью не оставишь. Потом освоение кладбищенского бизнеса, захватившее Сергея: реализовал наконец свои способности.

Ничего, думал он, дочери совсем взрослые, бизнес на мази, могут уже и без меня продолжить, наймут кого-нибудь, пора признаться во всем жене, а потом — Наташе.

И признался, но сначала не жене, а Наташе, которая была свободна после третьего брака и все еще красива, только немного располнела, что с женщинами после сорока бывает. Приехал в поселок, пришел к ней с вином и все сказал. Она, выслушав, усмехнулась:

«Надо же. А я в тебя с пятого класса влюбилась. И, может, до сих пор. Но ты в свою Светку вцепился, я не сволочь, чтобы семейное счастье разбивать».

«Да, весело, — сказал Сергей. — Но не поздно ведь еще».

«Поздно. Операция была, Сереж, почти все женское вырезали».

Сергей был ошарашен. И ему было стыдно, потому что еще до признания Наташи, когда сел с нею за стол и выпил, и разглядел ее, понял, что давно уже ее не любит. Если что и любил остаточно последние десять лет, так свою идею изменить жизнь. До этого лишь раз он пробовал это сделать, когда поехал в Саратов поступать в училище, где ему сказали: рука есть, глаз есть, но у нас таких претендентов много, а индивидуальности, уж извините, не видим.

Почему же, с болью поняв свою нелюбовь, он все же не остановился, продолжил изливаться и откровенничать и сделал ей, по сути, предложение? Неизвестно, он до сих пор этого не понимает. Но помнит свое паскудное облегчение после ее слов о болезни. А когда через год узнал о смерти Наташи, и вовсе гора с плеч свалилась. Если перед кем-то чувствуешь вину, в этом участвуют два человека — ты сам и тот, перед кем эту вину чувствуешь. Но исчезает этот человек, и нет смысла продолжать быть виноватым. Не перед кем.

И Сергей Михалыч коротко ответил на вопрос жены:

— Да.

И хмыкнул при этом, смутился, как обычно смущаются люди, вынужденные говорить о своих высоких чувствах. Сам поразился, насколько умело изобразил то, чего нет. Прямо актер доморощенный, откуда что взялось! Но тут же себе возразил: да не изображал я ничего, мне и вправду стеснительно признаваться в любви к собственной жене. Значит, есть она, эта любовь? А может, и всегда была? Хорошо, что теперь надо пить, и Сергей Михалыч поднял стакан, прикрыл им лицо, пил долго, как женщина, чтобы успеть привести лицо в порядок, в обычное спокойное выражение, которым он всегда гордился, а жена очень уважала его за невозмутимость в любых, самых трудных житейских ситуациях.