Успеть. Поэма о живых душах

1

У кассы стояла небольшая очередь. Все были в масках, все соблюдали социальную дистанцию, но не предписанные полтора метра, поменьше. Полтора метра выглядят дырой, свободным местом, и его может занять кто-то наглый. Само собой, никто не позволит, выгонят, но лучше не искушать, не давать повода. К тому же, у наших людей веками выработалась привычка тесниться в любой очереди, напирать, наступать на пятки, опасаясь, что то, за чем они стоят, кончится. Или двери закроют, и тебя не впустят. Или, наоборот, не выпустят. Вроде бы, если ты сделаешь полшага вперед, ничего не изменится, близость к цели измеряется не расстоянием, а людьми, но слишком могуч инстинкт, и ты все-таки делаешь эта полшага.

Но все же не вплотную стояли, не как в доэпидемические времена, угроза научила осторожности. Лишь пара, молоденькие юноша и девушка, не только не соблюдала дистанцию меж собой, но, пользуясь преимуществом близких отношений, стояла в обнимку, ее рука на его талии, его рука на ее плече. Юноша, склонив голову, что-то тихо говорил девушке, почти прикасаясь к ее щеке губами, вернее, маской, щегольской, черной, с пиратским принтом в виде скрещенных сабель и черепа, а иногда и прикасался — приспустив маску, коротко целовал в щеку под ушком, будто отмечая цезуры своей речи, и, надвинув маску, продолжал говорить. Девушка слушала и улыбалась глазами; маска на ней была тоже красивая, красная, с золотыми серпом и молотом, как на бывшем советском флаге. Юноша и девушка понимали, что все на них смотрят, завидуют им, но как бы не замечали этого, создавая свой маленький безгрешный театр любовной игры.

У окошка кассы, традиционно имеющего вид арки, что намекает на особенность ритуала, будто здесь продаются не просто билеты, а пропуска в иной, лучший мир, стояла молодая женщина, высокая, полная, в пальто фиолетового чернильного цвета из плащевой ткани, сквозь которую там и сям пробивались катышки подкладки, это бывает после стирки или очень долгой носки. Она не могла выбрать, каким поездом ехать в Москву.

— Махачкалинский когда отправляется? — спрашивала она.

— В четырнадцать сорок одну, — терпеливо отвечала кассирша.

— А саратовский?

— В пятнадцать семнадцать, почти сразу же. Что берем?

— Купе свободные в каком есть?

— И там, и там.

— А можно, чтобы в купе никого? Я с двумя детьми. Чтобы нам три места, и уже никого не сажать?

— Я этим не распоряжаюсь. Даже если тут придержу место, не продам, на другой станции кто-то возьмет билет и к вам подсядет. Имеет право.

— А все купе можно купить? Два билета на одно лицо?

— Да хоть весь вагон купите, правила не запрещают.

— Тогда все купе. В смысле, два билета на детей и два на меня.

— В какой?

— А махачкалинский хороший?

— Нормальный.

— Но там же с юга люди едут. Нахватались неизвестно чего. Да еще Кавказ сплошной.

— Чем вам Кавказ не нравится? — тут же послышался уязвленный, но вежливый голос.

Женщина оглянулась. В конце очереди стоял и, кстати, в отличие от прочих, соблюдал положенную дистанцию плотный мужчина лет пятидесяти в серой куртке и серой вязаной шапочке, с большими глазами, полными грусти оттого, что жизнь непроста, а Родина далеко.

— Да всем он мне нравится, но у меня дети! — с оправданным материнским вызовом ответила женщина.

— И что? Съедим мы ваших детей? — спросил мужчина, спросил весело, показывая женщине и всем остальным, что он шутит.

Женщина тут же возмутилась:

— Я ничего такого не говорила, а беру билет, а вас не касается!

И повернулась к кассе, продолжила уточнять подробности:

— Саратовский, значит, сразу после махачкалинского отходит?

— Полчаса разницы.

— Фирменный, наверно? Дорогой?

— Обычный. Цены такие же.

— И купе тоже есть?

— Есть. Везде есть, пустые поезда идут. Раньше перед Новым годом не пробьешься, все в столицу рвались, а сейчас никого. Вот оттуда в Саратов билетов нет практически, понять можно — люди домой возвращаются.

— А в Москву саратовский когда приходит? Позже махачкалинского?

— Даже раньше.

— Как это?

— В пути обгоняет.

Женщина задумалась. Возможно, в слове «обгоняет» ей почудилось что-то опасное.

— А в смысле удобств есть разница? — спросила она. — У меня же дети!

— Никакой разницы.

— Хорошо, оформляйте на саратовский.

Кассирша занялась своим делом. Показалось, что очередь облегченно вздохнула.

За женщиной в чернильном пальто стоял невысокий мужчина довольно необычного вида: в замшевой куртке с белым меховым воротником, с бахромой на нагрудных и боковых карманах, в голубых джинсах, в сапогах ковбойского фасона с острыми носами, окованными металлическими пластинками, а в руке он держал кожаную широкополую шляпу. Осанка, стать, прямые плечи, все в нем было молодое, и глаза казались молодыми — карие, ясные, и коротко постриженные волосы были густыми, темными, почти черными, с редкими искрами седины, но резкие морщины у глаз и борозды на лбу, казавшиеся незаживающими шрамами, выдавали его возраст — за пятьдесят, а то и больше. На голову ниже мощной женщины, он казался ее пожилым сыном. Может, потому, что было в нем что-то неуловимо мальчишеское, даже, пожалуй, пацанское, непоседливое, нетерпеливое.

Он выглядел человеком, впервые или после долгого перерыва попавшим на вокзал, а то и вообще в человеческое общество. С любопытством иностранца он смотрел на окружающее, на людей, с внимательным интересом слушал их — и что говорила женщина в чернильном пальто, и как отозвался обиженный кавказец, и как реагирует очередь на их диалог. Во взгляде его сквозило удивление: надо же, какие бывают люди, надо же, о каких занятных вещах они толкуют!

Сейчас он подвинулся в сторону и любовался через стекло девушкой-кассиршей — так жадно, будто никогда подобных девушек не видывал. А она и впрямь была хороша: светло-русые волосы до плеч, густые, ровного цвета и ровной плотности, волосок к волоску, красивые серые глаза. Мужчина смотрел на девушку в высшей степени одобрительно и жалел, что нельзя увидеть закрытых маской губ, которые гармонически дополнили бы лиричный славянский образ.

Этот мужчина был Василий Русланович Галатин, преподаватель одной из саратовских музыкальных школ. Также он подрабатывал в ресторанах, на корпоративных и семейных мероприятиях, нередко его приглашали сессионным гитаристом на концерты местных и заезжих рок-групп, он и сам являлся бывшим рок-музыкантом. Впрочем, рок-музыканты бывшими не бывают, как и русские офицеры, о чем давным-давно сказал в прекрасном фильме «12» Никита Сергеевич Михалков, сглотнув патриотический ком в горле и с трудом удержав в глазах честно выступившую гражданственную слезу.

Галатин послушно принял режим самоизоляции, а не так давно, когда умер один из педагогов, здоровый пятидесятилетний мужчина, он в приступе боязливой осторожности две недели просидел безвылазно дома со стариком-отцом. Но устыдился, вышел, нарочито прогулялся по центральным улицам, и ему показалось, что за эти две недели что-то изменилось в городе и людях. Или изменился он сам.

Пошел снег, Галатин свернул в магазин, это оказался магазин с ковбойским отделом: джинсы, куртки, шляпы, сумки, сапоги, ремни и все прочее. Этот стиль всегда нравился Галатину. Не потому, что он очень уж любил Америку или фильмы-вестерны, хотя смотрел их с интересом. В этой одежде — что-то приключенческое, авантюрное, чего Галатину всю жизнь слегка хотелось и чего он сознательно избегал, будучи человеком умеренным. И одеваться предпочитал просто — серые или темно-синие костюмы, одноцветные рубашки и однотонные галстуки.

В центре отдела стоял манекен в зимнем наряде. Галатин оценил добротность куртки, сапог, лихость вида манекена. И обратил внимание, что молоденькая симпатичная продавщица улыбается, глядя на него.

— Вы так на него похожи! — объяснила она свою улыбку. — Только лицо другое, а фигура — один в один!

— Так давайте его разденем и примерим, — вдруг сказал Галатин.

— Прямо с него снимем?

— Прямо с него.

И все Галатину пришлось впору, и он очень себе понравился.

— Вы даже не представляете, как вам идёт! — искренне радовалась девушка.

— Вижу. Но смешновато как-то, нет? Будут смотреть как на клоуна.

— Да ладно! Завидовать будут, что они себе это не могут позволить, а вы взяли и позволили!

Галатин сомневался, но посмотрел на голый манекен и представил, что все вернёт ему, и стало обидно: что ж я, хуже манекена, что ли?

И купил этот наряд, потратив почти все деньги, что сберегались у него на банковской карте, куда ему перечисляли зарплату и пенсию. Так и вышел на улицу, держа в руках большой пакет с прежней свой одеждой. Сначала было неловко и непривычно, прохожие глазели на него, кто исподтишка, а кто и открыто, с удивлением и усмешками, но Галатин укрепил себя такой мыслью: пусть смеются, зато небольшое развлечение, людям будет что рассказать дома — дескать, встретили ряженого чудака, который будто из кино выскочил. А то ведь все такое обычное и скучное вокруг, что и рассказать не о чем.

Но привык к новому образу удивительно быстро, дня за три-четыре. И как только перестал стесняться себя, заметил, что и окружающие перестали глазеть и удивляться.

При этом ощущение изменившегося мира осталось — вместе с ощущением изменившегося себя.

Женщина в чернильном пальто получила билеты и отошла, Галатин подал в окошко паспорт и сказал:

— На сегодня, на семнадцатый, одно купе, можно верхнее.

Девушка постучала по клавишам, посмотрела в монитор компьютера.

— Какой вагон хотите?

— Да все равно, — любезно сказал Галатин.

— Мне тоже, — ответила девушка. — Шестой, седьмой?

— Ну, пусть седьмой. Любое место, но не рядом с туалетом. Есть посередке?

— Есть. Нижнее, верхнее?

— Нижнее, ладно уж. Раз такой простор.

Девушка взяла паспорт, раскрыла его, глянула на фотографию, на Галатина. Галатин потянул было маску вниз — так требуют в некоторых местах при проверке документов, но девушка сказала:

— Не надо. Вам шестьдесят шесть?

— Совершенно верно. Без шестерки число зверя.

— Чего?

— Шестьсот шестьдесят шесть. Число зверя, Вельзевула, дьявола, Левиафана, сатаны.

Галатину показалось, что он сквозь голубую маску девушки увидел, как та скривилась. На самом деле он понял это по сузившимся ее глазам и чуть сдвинувшимся бровям: Галатин, как и все люди той поры, быстро научился считывать настроение современников только с глаз, без помощи других частей лица.

— Не знаю, какая там у вас сатана, — сказала девушка, — а нам на планерке сказали, что гражданам после шестидесяти пяти билеты продавать не рекомендовано. Зато новая услуга появилась, можно сдать невозвратный билет.

— У меня нет невозвратного билета, — сказал Галатин. — Я, наоборот, хочу купить билет. Что значит — не рекомендовано? Запрещено? Кем? Номер приказа, кто издал?

— Понятия не имею.

— Тогда будьте любезны, оформите билет.

— Не имею права.

— Почему?

— Я же говорю: на планерке сказали…

Галатин не любил быть напористым, но, если требовалось, умел.

— Кто сказал? Конкретно — должность, имя, фамилия?

— Начальница смены.

— У нее есть право запрещать продажу билетов каким-то категориям пассажиров? — ласково допытывался Галатин.

— Она сказала — не рекомендовано, — со скукой ответила девушка.

— Вы уверены, что не рекомендовано и запрещено — синонимы? Мне кажется, это означает, что вы должны действовать, сообразуясь с обстоятельствами. То есть если человек явно болен и немощен, то, возможно, сначала направить его к врачу, а если он вполне свежий, бодрый, как, извините, я, то почему не продать? Очень даже можно продать, никакими законами и указами, насколько я знаю, это не регламентировано, пока, по крайней мере, — втолковывал Галатин девушке, стараясь, чтобы в его голосе не было обидной нравоучительности.

Стоявшая позади Галатина дама в меховой шубе, возможно, норковой или бобровой, или собольей, рассказчик в этом не разбирается, дама солидная, с золотыми украшениями на пальцах и в ушах, такая бизнес-леди несколько устаревшего пошиба, не выдержала и сердито сказала:

— Что вы, ей-богу, придуриваетесь, мужчина? Не знаете, как у нас? Не рекомендовано — значит, запрещено! И не держите других, пожалуйста!

— А через интернет пробовали? — спросил молодой человек в пиратской маске.

— Пробовал! — ответил ему Галатин. — Не могу оформить, все заполняю, а подтверждения нет! Сбои какие-то в системе, так и пишут: извините, оформление в данный момент невозможно, попробуйте еще раз.

— И мы не смогли, вот и торчим тут, — напомнила девушка молодому человеку.

— Поэтому и спрашиваю, — ответил он. — Значит, везде сбой.

— Перекрыли кислород! — тоскливо отреагировал стоявший за дамой и перед молодыми людьми мужчина неопределенного возраста, с неопределенной внешностью и в неопределенной одежде. Такой может совершить убийство на твоих глазах, тебя будут потом допрашивать, как свидетеля, а ты не сумеешь вспомнить ни одной его приметы.

— Это в каком смысле? — поинтересовался у него Галатин.

— Во всех. Что хотят, то и делают. Сегодня вас ограничили, завтра нас обложат.

— Ерунда! Никаких оповещений не было! — возразил Галатин.

— Будут они вас оповещать, — сказал кавказский мужчина с горечью, но и с призвуком почтения к бесконтрольной силе власти. — Поставят перед фактом, как всегда!

И махнул рукой, вспомнив неоднократные случаи, когда его ставили перед фактом.

Галатин повернулся к кассе.

— Голубушка, — сказал он, — вы уж простите, но вам деваться некуда. Или покажите письменный приказ, или продайте билет.

— Идите к начальнице смены или к дежурной, или вообще к начальнику вокзала, а я работу терять не хочу!

И девушка сунула Галатину паспорт, держа его за краешек двумя пальцами, словно намеревалась уронить, если он не подхватит. И Галатин подхватил, взял паспорт и отошел, потому что на него уже надвигалась бизнес-леди в своих соболях или норках.

Он направился к застекленному окну, на котором красовалась надпись: «Дежурный по вокзалу». А под ней: «STATION MASTER ON DUTY». Наверное, для форса — иностранцев в Саратове никогда много не бывало. Появился в девяностые «Корпус мира», да и тот быстро прогнали, заподозрив в шпионской деятельности.

За открытым окном никого не было, зато сидел на подоконнике милейший серый кот с белой треугольной манишкой. Он посмотрел на подошедшего Галатина, как тому показалось, с некоторым недоумением. И это понятно — вокзал почти пуст, пассажиров мало, дежурного, наверное, давно уже никто не тревожит.

— Привет, — сказал коту Галатин.

Сказал без заискивания, уважительно, как равному, но, похоже, кот не поверил, принял это за подхалимаж и не повелся на провокацию, не дрогнул ни усом, ни ухом, лишь устало смежил глаза, и на его погружавшемся в забытье лице читалось: «Мне бы ваши заботы!»

Галатин постоял, озираясь. Заглянул внутрь. На спинке кресла висела бирюзовая кофточка, а за креслом, у стеллажа с папками стояли теплые домашние тапки, бордовые, с узорчатой тесьмой по краям.

Не дождавшись дежурной, он поднялся по лестнице на галерею второго этажа, нашел дверь с табличкой «Начальник вокзала», постучал, вошел. В приемной находились две женщины в светло-серых форменных костюмах, одна постарше, другая помоложе. Та, что помоложе, сидела за столом, это было ее служебное место секретарши начальника, а та, что постарше, устроилась сбоку. Они пили чай с шоколадными конфетами из коробки, поэтому маски были приспущены. Младшая тут же надела маску, а старшая пренебрегла, спросила:

— Чего хотели?

— Здравствуйте. Начальник у себя?

— Чего хотели-то? — повторила старшая, будто от ответа зависело, у себя окажется начальник или нет.

— Билет не продают! — развел руками Галатин, обращаясь к женщинам, как к сообщницам, которые должны понять и разделить его недоумение. — Ссылаются на мифические указания, что пенсионерам продавать билеты якобы не рекомендовано.

Старшая женщина сказала веско и официально:

— Не пенсионерам, а после шестидесяти пяти, и не мифические, а нам из управления спустили.

— Что значит спустили? Есть письменный приказ? Или устно распорядились?

— А какая разница?

— Такая, что устные распоряжения, уж извините, не имеют никакой юридической силы, — сказал Галатин так, будто и не рад был своей правоте, но не мог и скрыть ее.

— Вы юрист, что ль? — спросила старшая с неприязненной иронией; эта ирония основывалась на извечной убежденности всех российских чиновников в том, что жизнью правят указания начальства, а не законы, а кто ссылается и уповает на законы, тот либо не имеет опыта, либо глуп.

— Я не юрист, но я грамотный человек, — пояснил Галатин.

Младшая фыркнула сквозь маску и приспустила ее, чтобы откусить конфетку и отпить чаю. Она догадалась, что с таким посетителем правила соблюдать не обязательно.

— Если вы грамотный, то должны понимать обстановку в стране, — учила старшая женщина Галатина. — Ездят все, кому надо и не надо, а статистика ужасающая. Вы и себя подвергаете риску опасности, и всех. Себя не жаль — других бы пожалели!

Галатин приложил руку к сердцу:

— Очень жалею, но, согласитесь, я сам могу решить, надо мне ехать или не надо. И вынужден повторить: если вы отказываете в продаже билета, то обязаны предъявить мне письменные распоряжения, с печатью и подписью, на основании которых вы мне отказываете. Понимаете?

Младшая поддержала старшую.

— Ничего мы вам не обязаны, а обязаны выполнять, чего нам сверху посылают!

И она указала пальцем на то, откуда возникают послания — на монитор компьютера, где сейчас была анимационная заставка: красный небольшой куб медленно крутился в другом кубе, прозрачном, который тоже крутился, но в противоположном направлении. Наверное, эта заставка секретаршу успокаивала, а Галатину она показалась метафорой безысходности: торчит куб в кубе и не вырваться кубу из куба. Он решил смягчить ситуацию шуткой:

— И где там распоряжения? Давайте посмотрим.

— Вы не скандальте! — прикрикнула старшая. — Привыкли на простых работниках отыгрываться! Если есть претензии, обращайтесь туда, где все решается!

— В правительство?

— Да хотя бы! А то вечно мы крайними выходим! И личную сознательность иметь надо, а то каждый сам по себе!

— Имею! — заверил Галатин. — Моя сознательность всегда при мне! Но и билет мне нужен. И вы меня очень обяжете, если прямо скажете, продадите билет или нет? Если нет — на каком основании?

— Да продадим, успокойтесь! — устала спорить старшая. — Но учтите, если вас с поезда ссадят, сами виноваты будете!

— Это почему же ссадят?

— Мало ли. Вдруг вы больной?

Младшая опять смешливо фыркнула, по-своему поняв слово «больной».

— Может, я и справку обязан предъявить? — осведомился Галатин.

— Не обязаны, но вдруг вы по факту нездоровый? У вас вон лоб какой-то красный. Вот что, пойдемте-ка в медпункт и померяем температуру! — старшая встала. — Давно говорю, что пора пост выставить с градусником и на вокзал температурных не пускать! Пойдемте, чего вы?

Галатин понял, что пора перейти на строго официальный уровень общения. Не хочется, но надо.

— Послушайте, не знаю, кто вы по должности…

— Дежурная по вокзалу!

— Послушайте, госпожа дежурная по вокзалу, я вас, кстати, искал и не нашел на вашем рабочем месте, послушайте, я допускаю, что на поезд могут не пустить с температурой, но я сейчас не сажусь на поезд, я хочу купить билет!

— Боитесь идти в медпункт? — проницательно спросила дежурная. — Может, вы уже насквозь ковидный?

И надела маску.

И младшая подруга надела, глаза ее стали испуганными.

Тут открылась дверь начальника, и вышел мужчина лет примерно сорока. Он вышел задом, пятясь, закрыл дверь, повернулся и распрямился, и ясно стало, что начальнику он был подчиненный, а для женщин — сам начальник.

— В чем дело? — спросил он, тут же учуяв непорядок опытным административным нюхом.

— Скандалит тут, билет требует, а сам, наверно, больной, в медпункт идти не хочет! — пожаловалась дежурная.

— Я не больной и не скандалю! — возразил Галатин.

— Не шуми, отец, — посоветовал мужчина. — Тут люди работают, а ты мешаешь. Пойдем.

И он взял Галатина под локоть — довольно цепко и жестко.

Галатин тут же преобразился. Только что казался он чудаковатым, странноватым, как заблудившийся путешественник среди туземцев, и вдруг так распрямился, так глянул, что сразу стало видно старожила здешних мест.

— Руку убрал, сынок, — сказал он негромко и внушительно.

Сынок удивился, замешкался, Галатин сам взял его руку сильными пальцами и отвел от себя подальше. Подержал ее там в воздухе секунду-другую, словно фиксируя и убеждаясь, что она никуда не денется. Отпустил. Повернулся к женщинам:

— Жаль, что мы не поняли друг друга. Всего хорошего, с наступающим вас!

Он сказал это с полным уважением — ему не хотелось, чтобы в душах женщин осталась обида на него, не хотелось также, чтобы они терзали себя и раскаивались. Считается, что раскаяние полезно, что оно исправляет человека. Не всегда. Оно на пользу только человеку умному и совестливому, а людей обычных злит и вызывает желание не исправить ошибку, а сделать что-то еще более гадкое, причем сделать осознанно, чтобы укрепится в своей злой, но привычной и удобной неправоте.

На старшую это не никак не подействовало, а младшая с неожиданной теплотой вдруг откликнулась:

— И вас так же!

Галатин благодарно кивнул ей и вышел, не глянув в сторону начальственного мужчины, — его реакция Галатина не интересовала.

А тот был тугодум и очнулся лишь тогда, когда за Галатиным закрылась дверь.

— Жизнь полна уродов! — сказал он бодро, показывая женщинам, что небольшое поражение, свидетельницами которого они стали, объясняется его снисхождением к престарелым идиотам — не драться же с дураком! Кстати, что жизнь полна уродов, это была не просто фразой, а его давнишним твердым убеждением. Он любил не уважать людей и ценил моменты, когда его нелюбовь получала подкрепление, это оправдывало ту череду ежедневных пакостей, которые он проделывал по службе для материальной личной выгоды, а вне службы для удовольствия, и об этом типе рассказчик мог бы сочинить целый роман, но и некогда, и противно.