Успеть. Поэма о живых душах

22

Галатин услышал сквозь сон:

— Русланыч!

Открыл глаза и увидел над собой голову Виталия. От головы исходил теплый спиртной дух, голова смотрела виновато, но весело. Словно упреждала: сначала огорчу, однако тут же и утешу!

— Такое дело, Русланыч, выпил я. Случайно, но не нарочно. Человеческий фактор, понимаешь?

Галатин не понял, но кивнул.

— Придется мне до утра тормознуться, а у тебя два выбора — или тут, или в доме. Тут спокойней, удобней, тем более что погода под ноль, я сам до минус десяти в кабине сплю. Вон под той штукой.

Виталий показал на объемистый полиэтиленовый сверток в углу.

— Ты достань, достань!

Галатин приподнялся, дотянулся до свертка, вытащил из него и с усилием развернул необыкновенно толстое, тяжелое одеяло.

— Верблюжье, не хвост собачий! — похвастал Виталий. — Купили с женой для себя, чтобы зимой спать, но оказалось невозможно — такое жаркое, что хоть по всему дому отопление отключи, а все равно под ним потеешь. И она мне его для дороги отдала. В кабине — самое то. Ты попробуй.

Галатин укрылся, тепла пока не почувствовал, зато одеяло давило грузно, как мать сыра земля.

— Шалашиком сделай, — посоветовал Виталий.

Одеяло было настолько плотное и жесткое, что, действительно, держало форму шалашика. В предстоящей ночевке почудилось что-то детское, приключенческое.

— Отлично, — сказал Галатин. — Завтра во сколько двинемся?

— Как поспим, так и поедем. В конце концов, люди живут не чтобы все время работать, а жить тоже надо!

Виталий этими словами уверенно оправдывался — не перед Галатиным, а перед кем-то еще, кого он сейчас видел в мыслях. Возможно, перед работодателем Иваном Сольским. Или перед женой. А может, и перед самим собой.

— Тут что-то трещит у тебя. Или шуршит, — сказал Галатин.

— Это рация. Если кто вызовет, не отвечай. Не вызывали?

— Нет.

— Вот и хорошо. Ну, спокойной ночи, не сердись, что так получилось.

— Да ничего. Один вопрос — насчет туалета.

— В доме удобства есть, но не работают, да и зачем, тут везде — природа! Зашел за кузов, и наслаждайся. А если по-серьезному захочется, я калитку не буду закрывать, в конце двора слева — домик с дыркой. Полный комфорт, не то что на трассе бывает. Я стоял один раз под Самарой, спереди машины, сзади, с боков, везде! И меня ужасно приспичило. Прямо задницу разрывает, не могу терпеть. И свернуть, чтобы встать, некуда, там отбойники по бокам. Думаю — сейчас будет совсем затор, побегу в кузов, там пристроюсь. А затора нет, медленно, но двигаемся. Что делать? Достал пакет, кое-как изловчился, одной рукой рулю, а другой…

— Виталя! — послышался от дома женский голос.

— Потом расскажу, — заторопился Виталий. — Беспокоится женщина! Спокойной ночи.

— И тебе того же.

Ночь, непроглядная ночь накрыла от края до края Российскую Федерацию, азиатскую страну с европейским населением. И каждый, засыпая или еще бодрствуя, думал о своем, и мысли эти, если вглядеться, ничем не отличались от каких-нибудь французских, китайских или бразильских.

Вот девочка Алиса лежит в своей постели и грустит точно так же, как грустит ее ровесница Жюли в Париже или девочка Лиу в Пекине, или девочка Паула в Рио-де-Жанейро, у которых та же история: папа расходится с мамой, и с этим ничего нельзя сделать.

А вот мятущаяся Настя никак не может заснуть и сердится на себя: она ведь все твердо решила, назад пути нет, откуда же эти сомнения, откуда эта подлая мысль: вдруг я ошибаюсь? И так же, абсолютно так же сомневаются мама Жюли Камилла, мама Лиу Кианг, мама Паулы Летисиа, и задают себе вопрос: вдруг я ошибаюсь?

А вот Антон одиноко едет по ночному городу, растерянный и не верящий, что все кончено, как не верят и его французский собрат по несчастью Жак, и китаец Ли Веймин, и бразилец Габриэл. Почему так резко изменилась моя Настя, моя Камилла, моя Лиу, моя Паула? — думают они. Равнодушно соглашаются с обвинениями, откровенно признают свою непорядочность, терпят грубость — почему? Как почему! — озаряет Антона, Жака, Веймина и Габриэла. Они нарочно это делают! Они хотят показать себя хуже, чем есть на самом деле! Для чего? Для того, чтобы мы, Антон, Жак, Веймин и Габриэл считали Настю, Камиллу, Лиу и Паулу стервами, чтобы не жалели о них, чтобы облегчить расставание — со стервами разойтись проще! Но, думают Антон, Жак, Веймин и Габриэл, если они так нас жалеют, если хотят смягчить разрыв, значит, не все угасло! Больше того, они не нам показывают злую и непреклонную решимость, они убеждают в ней себя! И Антон, Жак, Веймин и Габриэл улыбаются, представляя, как они дадут понять Насте, Камилле, Лиу и Пауле, что раскусили их.

А отцы Антона, Жака, Веймина и Габриэла едут к ним на выручку, и это вполне допустимое совпадение, учитывая, сколько людей живет на свете и сколько отцов в одно и то же время спешат спасать своих детей.

Их сильнее других терзает тревожная бессонница, но вот засыпают и они.

Засыпает в объятиях красавца-мужа железнодорожная красотка-кассирша, которая не продала Галатину билет, и она вдруг говорит:

— Сегодня такой чудик приходил. Сам старик, а в шляпе такой ковбойской и весь, как ковбой.

— Чудиков у нас хватает, — сонно отвечает муж.

Одиноко засыпает дежурная по вокзалу, ни о чем не думая и ни о чем не печалясь, потому что ей не о чем думать и печалиться.

Спит Руслан Ильич, у которого сон мало чем отличается от яви.

Засыпает Нина, мучась от того, что сказала отцу, будто ее ничто не мучает, на самом деле это не правда, это лишь идеал, которого она хочет достичь так, как достиг этого Гера, только что деловито насытившийся любовью и деловито нырнувший в сон — счастливый человек!

Лежит без сна рядом с супругой Иван Сольский, озабоченный думами о завтрашнем дне и хлебе насущном. Татьяна тоже не спит, у нее занятная особенность — не может заснуть раньше мужа. Сколько раз говорил ей Иван: «Не жди ты меня, спи, я, может, всю ночь ворочаться буду!» — «И я поворочаюсь, — отвечает Татьяна. — Нечестно будет — ты думаешь, работаешь, а я дрыхну!»

Паша Любезкин видит очень странный сон, он видит тюрьму, похожую на крепость, которую осаждают орды врагов, осаждают красиво и мощно, как в давнишней рекламе банка «Империал», а цель у них — выгнать сидельцев и занять их камеры. Паша стоит на крепостной стене и призывает: «Не отдадим нашу альма-матер! До последней капли крови будем биться!» — «Да!» — отвечают, потрясая щитами и топорами викинги, неизвестно откуда появившиеся на стене. На этом сон обрывается, чем дело кончилось, неизвестно.

Тяжело, болезненно, со стонами и всхлипами спит Буренцов, а рядом сидит любящая и ненавидящая его дочь Полина.

Тихо и спокойно спит жена Виталия Лариса, привыкшая к поездкам мужа и к тому, что он всегда благополучно возвращается. И вдруг открывает глаза. Будто кольнуло ее что-то или услышала громкий посторонний звук. Она не знает и не догадывается, что Виталий ночует в чужом доме, да и не о нем сейчас думает. У нее странное ощущение — что где-то в мире происходит что-то, о чем она понятия не имеет, но это что-то касается и ее жизни. И не только в этом мире, то есть на земном шаре, а где-нибудь в космосе. Летит метеорит к Земле, а мы и не знаем, думает Лариса. Шарахнет, и вымрем, как динозавры. С другой стороны, если столько тысяч лет на шарахало, может, и сейчас обойдется, успокаивает себя Лариса, но заснуть никак не может.

Не спит и рассказчик, то есть автор этого текста, то есть я. Застыл я за столом, гляжу я в календарь и прикидываю, как успеть, как этот текст закончить к осени, и другие, не менее важные, да еще хорошо бы привести в порядок дачу, недавно купленную в Подмосковье, у станции Икша. Дача обычная, от советских времен, без удобств, поэтому бабушка-хозяйка продала ее довольно дешево. Муж бабушки лет уж десять как умер, оставив после себя богатое наследство заботливого хозяина. К примеру, в металлическом кузове-фургоне, снятом когда-то с какой-то машины и приспособленном под склад ценностей, обнаружились груды и завалы в виде обрезков шлангов, проводов, веревок, кабелей, досок, труб, фанеры, а также несколько бумажных мешков с окаменевшим цементом, бесчисленное количество банок и коробок с гвоздями, винтами, хомутами и хомутиками, шурупами, дюбелями, а еще полдюжины ножовок по дереву и металлу, двуручных пилы — две, молотков — четыре, старых перчаток и рукавиц — не считано, два топора с ручками и три без ручек, отвертки всех мастей, причем каждой масти тоже по две-три штуки, а трехгранных напильников, ржавых и совершенно одинаковых, хранилось в отдельном ящичке, я специально посчитал, девять штук. Там много еще чего было; когда я впервые открыл с трудом поддавшуюся, ржаво заскрипевшую дверь, бабушка была рядом, глянула, тут же отвернулась и сказала в сторону: «Лет пять не открывала. Вы уж сами разбирайтесь, что вам надо…»

А над календарем у меня висят часы. И в кухне часы, и в комнатах, и на руке, и в телефоне, и в ноутбуке, и в планшете, и я всегда знаю время, и дамоклово слово висит надо мной: успеть.

Я вдруг вспоминаю очень давнее и, казалось, совсем забытое. Мама и папа ведут меня и брата на станцию «Разбойщина» из одноименного поселка под Саратовом, где мы тогда жили. Мы собрались в город, в зверинец. Мне лет пять или шесть, я никогда не был в зверинце, я очень туда хочу, я тороплю родителей: «Давайте быстрей, опоздаем же!» Поезда, то есть электрички, ходили тогда не часто, вот я и волновался. Представлялось страшное: электричка уйдет без нас, следующую родители не будут дожидаться, у них слишком много дел даже в выходные дни, мы вернемся, они пообещают поехать через неделю, а через неделю зверинец увезут, он же передвижной, и я никогда не увижу настоящих зверей. Я чуть не плачу, но креплюсь, я вообще редко плакал в детстве, не потому, что рос мужественным, а — поводов было мало, я повторяю: «Опоздаем, давайте быстрее!» — и забегаю вперед по асфальтовой тропинке, идущей вдоль акаций, заглядываю вперед — когда уже покажется одноэтажное здание станции, выкрашенное в желтое и белое? Старший брат, будущий военный, молчит, у него характер тверже моего, он выдержаннее, хотя я чувствую и вижу, что он тоже волнуется — очень уж серьезен.

Мы не только успели, мы еще довольно долго ждали электричку.

А зверинец меня разочаровал. Смутно припоминаю облезлого льва, который вяло ходил туда-сюда, равнодушно скользя по людям тоскливыми глазами, неожиданно маленького серого слона с морщинистой кожей, он был чуть больше тех быков-производителей, каких я видел у отца на ферме, помню лису, вовсе крохотную, как дворняжка. Где пышная рыжая шерсть, где хитрая мордочка? — я не раз видел это в мультфильмах и на иллюстрациях к сказкам и рассказам о животных. Ничего этого не обнаружилось в настоящей лисе, которая то лежала в пыльном углу вольера, то вставала, делала круг и возвращалась на место, словно в очередной раз убедившись, что выхода нет.

Больше всего меня удивил запах — пахло не чем-то звериным, а точно так же, как в нашем хлеву, где родители, зоотехники с высшим образованием и крестьянским прошлым, держали корову, овец и кур.

Я ждал удивления, легкого страха, радости от встречи с настоящими дикими животными. Не было ни удивления, ни страха, ни радости, только жаль было бедных зверей, которые выглядели исполняющими предписанные им роли, причем исполняющими неохотно.

Имелись там еще какие-то животные, но я их сразу же забыл, а вот как шли к станции вдоль акаций, как я торопил, забегал вперед, боялся не успеть, как жгло меня, маленького, нетерпение и ожидание чуда — помню ясно. И отчетливо, будто в кино на экране, вижу и тропинку, и акации, и маму, и папу, и брата, и то, что я был в коричневых сандалетах с металлическими белыми пряжками. Да, и еще рубашку помню, она мне очень нравилась — в голубую полоску, легкая, гладкая, наверное, шелковая, очень приятная телу. Родители называли ее «шведкой».