Узники Кунгельва

1

На второй этаж башни Юра взлетел одним махом. Алёна открыла глаза. Лёжа всё в той же позе, разве что на другом боку, лицом к нему, она смотрела со смесью равнодушия и брезгливости.

— Зачем ты пришёл? — спросила она.

— Чтобы… чтобы удостовериться…

— Что я не сплю? Да, я не спала. Ты, наверное, разочарован, что не можешь пустить в ход одну из пыточных машин, что для меня приготовил.

Она оглядела его пустые руки, словно ожидала увидеть в них инквизиторский чемодан.

— Ничего я не готовил, — пробормотал учитель. Он грохнулся на колени, так, что клацнули зубы, потянулся к ней. Когда ему показалось, что даже ворсинки на голубом халате, в который куталась жена, встали дыбом, Хорь заставил себя убрать руки. — Знаешь, я был сам не свой последние дни. Не хотел причинять тебе боль, но, похоже, где-то свернул не туда. Давай забудем всё, что между нами было в последние несколько дней…

Он запнулся, поняв, что нескольких дней недостаточно. Нужно быть настоящим глупцом, чтобы полагать, что всё началось внезапно, в тот момент, когда он полуодетый прыгнул в машину, где супруга копалась в бардачке в поисках кофейных таблеток. Он начал наносить свои удары задолго до этого. Когда собрал с кровати листы с печатью врача и шапкой «Санкт-Петербургский центр женского здоровья», или даже раньше, когда начал понимать, что ему не дано летать так же высоко, как Алёне. Если сакраментальной фразе «начать с начала» суждено прозвучать, то «с начала» в данном случае будет значить «с того момента, как я впервые тебя увидел…». Как, пообещав себе во что бы то ни стало добиться этой девушки, полдня ходил как ударенный, подсознательно чувствуя, что, наложив на лук стрелу, посмел выбрать мишенью одно из небесных светил.

Копатель в чём-то прав. Юра сам убивал её. Убивал всё это время.

Алёна сжалась, как испуганный зверёк. Пытаясь понять, в чём подвох, она прижимала к груди подбородок и тревожно глядела на него исподлобья. Учителю захотелось её обнять, но он не смел, и от этого разозлился: на себя, на неё, на Петра Петровича и ложу маньяков, как окрестил про себя это странное сообщество людей.

Он отодвинулся и помассировал локти, на которых кровоточили ссадины. Свитер протёрся почти до дыр.

— Как давно ты последний раз спала? Я имею ввиду, по-настоящему спала?

— Не помню. Это не важно. Я пытаюсь стоять на пороге, но всё время падаю — на ту или на другую сторону. На ту или другую. Это выбивает меня из равновесия. Какое тебе вообще дело?

Отвлекающий манёвр. Алёна как птичка, не способная понять внезапный приступ заботливости у кота. Её пугает эта неопределенность, и жена снова хочет вывести его из себя. Юра пообещал себе держаться.

— Ты голодна?

— Нисколько.

— Я о тебе позабочусь. Ты должна отдохнуть и набраться сил. Послушай, люди, которые здесь живут, очень плохие. Они опасны, хотя суд присяжных, наверное, оправдал бы их, посчитав просто жертвами обстоятельств или случайными свидетелями. Мы двое здесь не просто так, мы для чего-то им нужны. Скажи, если я тебя вновь ненадолго оставлю, ты не будешь делать глупостей? Не исчезнешь снова? Уверен, что тебе тоже будет спокойнее одной. А мне… мне нужно составить план и кое-с-кем поговорить.

Юра старался чтобы голос звучал как можно мягче. Он ощущал в животе пульсацию, как всегда бывало после возлияний — пульсацию, призывающую продолжить вечеринку, — и сопротивлялся ей, как мог.

Он продолжил, негромко, внятно, но совсем не тем голосом, которым разговаривал с непонятливыми детьми. Это мир взрослых проблем, страшных, непонятных вещей, что, как ни парадоксально, тоже могут случаться с детьми. Одно Юра Хорь мог сказать наверняка: всем, на кого легла их тень, взрослым ли, детям, одинаково страшно.

— Эти люди подталкивают других к самоубийствам и убийствам. Они притворяются, играют роли, как… как хорошие актёры. Проводят с жертвой время, втираются в доверие, а потом делают всё от них зависящее, чтобы случилось страшное. Помнишь клоунов? И Марина… Я встретил её здесь, внизу, живую и здоровую, чего не скажешь о Славе. Он был обычным парнем, а эти… кажется, они владеют техникой гипноза или чем-то подобным. Я стал видеть галлюцинации. Звучит глупо, и не думаю, что мне стоит записываться по этому поводу на кастинг «Шоу Экстрасенсов», но…

Учитель перевёл дыхание, изучая стены и гадая, у которой из них есть уши. Потом дополнил рассказ ещё одной важной деталью:

— Почти все носят на шее символы в виде перевёрнутого человека, немного похожего на лягушку, которую переехал грузовик. И без конца говорят о какой-то бездонной глотке.

Опустив глаза, Юра впервые увидел на лице жены проблеск интереса. Это откатило от его сердца один из множества камней.

— Я видела, — сказала она. — У одного мужчины. Он показался мне довольно мерзким. Маленький, в круглых очках и с лысиной. Если встретишь, пожалуйста, не говори что я здесь. Он врач… по крайней мере играл его роль, если всё так как ты говоришь.

— Думаю, все уже знают. Но мне кажется, они не будут причинять тебе вреда. — Учитель не стал уточнять почему. — Они действуют опосредованно, через других, как правило, ничего не подозревающих людей. Твой Валентин…

Юра увидел, как щека жены непроизвольно дёрнулась.

— Он не из них. Возможно, жертва. Если ты ещё хоть чуть-чуть способен мне верить, то…. доверься! Пожалуйста!

Кровь бросилась Юре в голову, но он ответил по возможности спокойно:

— Это не так-то просто. Он заманивал нас сюда, зная, что ничего хорошего в этом городе не происходит. Зная, что здесь пропадают люди.

— Это был крик о помощи! Его использовали!

Алёна зашевелилась, как большой паук. Было видно, что-то причиняет ей боль, но сложно сказать что именно. Лица Юры коснулось дыхание, горячее, ровно кипяток. Это отрезвило его. Сначала был гнев, потом алкоголь и чувство потрясения от осознания непоправимого, что едва не произошло… Теперь же всё исчезло, и с чистым сознанием человека, который провёл в коме несколько лет, пока его родные неудержимо старели, Юра вдруг понял как сильно она изменилась. Под кожей можно разглядеть каждую косточку, в каждой впадинке её тела залегли глубокие тени. Нижняя губа распухла оттого, что Алёна приобрела привычку её посасывать. Чуть раскосые глаза, всегда вызывающие у него ассоциацию с двумя плывущими наперегонки лодками, стали почти по-кошачьи бессмысленными. Они двигались чудовищно быстро. В волосах он видел слишком много изломов и острых углов: их не касалась расчёска, наверное, целую вечность. На один короткий, чудовищный миг Юре подумалось, что на кушетке лежит вовсе не его жена. Волк, притворившийся бабушкой, в то время как он, Красная Шапочка, пытается накормить её пирожками.

Юра попытался отогнать от себя эти мысли. Конечно, это Алёнка. Он не знает границ возможностей облюбовавшего эти руины странного народца, но уверен, что вряд ли им доступна тайна перевоплощения в реально существующих людей. Если это так, то всё, что он сможет сделать — сесть на пол и ждать приезда Малдера и Скалли, а ещё лучше — агента Купера.

Эта мысль рассмешила его, однако ощущение чего-то, стремящегося вернуться на круги своя, пропало. Словно две планеты прошли друг мимо друга и теперь удаляются, обмениваясь прощальными сигналами отражённым солнечным светом.

Юра прочистил горло и встал.

— Я попробую всё выяснить. А тебе нужно поспать. У тебя глаза красные.

Он не сказал: «Я едва тебя узнал», решив, что это вряд ли что-то изменит. Она облизала нижнюю губу, глаза лихорадочно блеснули.

— У меня есть чем заняться.

Конечно, она не последует совету. Юра был почти уверен, что Валентин тоже обитает в этом доме. Как сказал бы Семён, на все сто. Что ты скажешь, дорогая, если я приведу его или того, кто играл его роль, пред твои ясны очи? Если я заставлю его во всём признаться? Тогда ты найдёшь в себе силы соскочить с иглы?

Забыв о запахе изо рта, Юра потянулся, чтобы поцеловать её в лоб, но Алёна сжалась в комок, и он, отказавшись от своего намерения, вышел, прикрыв за собой дверь.

2

Спустившись вниз, он увидел Спенси. Как ни в чём не бывало, уродец в неестественной для человека позе сидел в кресле-качалке, которое кто-то (скорее всего, Пётр Петрович) принёс с веранды.

— Вечереет, — пропел уродец своим ангельским голосом. Юре послышалось: «Аллилуйя», один короткий миг он даже наблюдал над своей головой льющийся белый свет.

Камин вовсю полыхал, волны жара докатывались до противоположной стены и колыхали паутину в углу, похожую на участок остановившегося времени. Головы-трофеи увеличились в размерах, сожрав каждый свою тень. Мухи под потолком успокоились и сидели по углам помещения, нередко друг на дружке.

Бросив взгляд в окно, Юра обнаружил, что уже темно. Кто-то бродил по веранде, подсвечивая себе путь сигаретой и двигаясь кругами, как потерявшееся животное.

— Ну как, познакомился с моими соумышленниками?

Юра сел в свободное кресло, закинув ногу за ногу. Спину обдавало жаром. Огромная, как воздушный шар, тень от его головы, устроившаяся на занавесках, жила своей жизнью.

— Ещё не со всеми, — сказал он.

— Мне кажется, или ты разделил о них мнение твоего приятеля Спенси?

Юру передёрнуло, и это не укрылось от уродца. Прикрыв рот ладонью, тот издал тонкий писк, лишь отдалённо похожий на смех.

— Что ж, людям всё нужно попробовать на своей шкуре. Предупреждаешь их, предупреждаешь, так нет же, всё равно так и норовят сунуть руки в клетку с орангутангом. Прости, ближе к ночи меня всегда тянет пофилософствовать. У тебя наверняка есть вопросы, на которые в моих бездонных карманах найдутся ответы.

— У Петра Петровича есть снотворное? — спросил Юра. — У моей жены с некоторых пор проблемы со сном.

Потом, подумав, сказал:

— А хотя знаешь, не нужно. Не хочу брать из ваших рук ничего, включая лекарства и воду, будь она хоть в запечатанной бутылке. Уж лучше схожу в город.

— Однако выпивка тебе показалась приемлемой.

— Я её вылил, — сказал Юра, не вдаваясь в подробности.

— Как угодно. У нас есть неплохой врач. Проживает в сто восьмой комнате в правом крыле. Все мы под этой крышей братья, так что, если хорошенько попросишь, он не сможет отказать.

— Жена говорила о каком-то враче и предупреждала, чтобы я с ним не связывался.

— Как угодно, — повторил Спенси, поглаживая подлокотники кресла. — Отложи паломничество до завтра. Аптеки работают до шести. Как я понимаю, твоя супруга не в состоянии передвигаться, и вряд ли тебе захочется оставлять её одну на всю ночь. Я ещё раз повторюсь, что здесь ей ничего не угрожает, но ты же упрям, как гном садовый.

Юра с сомнением поскрёб щёку, щетина на которой становилась всё более заметной. Ему хотелось действовать. Он ещё не знал, как собирается поступить, но необходимость отложить всё на завтра действовала угнетающе. Старый дом у озера не был тем местом, в котором хотелось бы задержаться.

— Где Пётр Петрович?

— Он редко здесь ночует. Должно быть, укатил на своём скрипучем велосипеде обратно, поддерживать этот свой мираж.

— Ты имеешь в виду «Дилижанс»? Я жил там, и он вполне себе настоящий. По крайней мере, так выглядит. Давеча там на моих глазах сломала шею одна мадмуазель, а сегодня я обнаружил её живой и здоровой.

— Настоящий дом отдыха для Усталых всегда был здесь, — раздражённо сказал Спенси. — Усталые — это мы. Разве ты не заметил этого на лицах людей, с которыми сегодня разговаривал? Они все смертельно устали. Их души уже отчаялись молить об отдыхе и спят крепким, обморочным сном. Каждый из нас таскает в себе маленького полумёртвого человечка, которым был когда-то в детстве, и едва ли существует на свете возможность вернуть его к жизни. «Дилижанс», с которым Пётр так носится, не что иное, как копия «Зелёного ключа» для обычных людей, что никогда больше не будут обычными, и для тех, кто только готовится ими стать. Вроде вас с женой.

Пока Юра думал что сказать, собеседник бездумно смотрел в огонь.

— Я всегда мечтал ездить на велосипеде. Крутить педали и чувствовать, как планета в ответ на твои усилия начинает поворачиваться. Мне кажется, это должно быть очень волнующее чувство.

— Не совсем так, — сказал Хорь, вспомнив свои юношеские попытки совладать с железным конём. Он никогда не отличался ловкостью. — Сначала она будет бить тебя по рёбрам и по лицу.

Спенси кивнул, словно ждал именно такого ответа.

— Всегда так происходит с теми, кто восстаёт против привычного порядка вещей. Наша матушка-Земля не любит, когда её запрягают в телегу.

На несколько минут комнату заполнило молчание; оно присело отдохнуть на один из стульев у входа, прежде чем двинуться дальше, вглубь леса, где подлинную тишину нарушали только животные вздохи, рождающиеся из сочетания небесной воды, ломкости листьев и пропитавшейся влагой земли.

Наконец Юра пошевелился.

— Хотелось бы услышать твою версию касательно того, кто вы такие. Версию фанатика-землекопа я уже слышал, как и конспиративную версию а-ля «ты сам должен догадаться», от нашего метрдотеля. Ты самый разумный человек из всех, кто мне здесь встречался.

Обезьянье лицо перечеркнула ухмылка; в свете живого огня оно напомнило Юре одну из индейских масок, которые он видел на экспозиции в Эрмитаже. Спенси не мог похвастаться идеальной улыбкой: зубы его черны и торчали в разные стороны, словно семена граната. Юра только теперь заметил, что уродец сменил свой странный наряд. Теперь он был одет в красный детский жакет в клетку, из-под которого торчал воротник белой рубашки, и дорогие вельветовые брюки на единственной лямке, как у Карлсона в мультфильме Степанцева. Штанины подвёрнуты; одна из них закинута на подлокотник кресла, словно уродец решил расположиться с максимальным комфортом. Всё это смотрелось непринуждённо и в какой-то мере даже щегольски.

— Не обманывайся, — сказал уродец. — Они презирают меня, считают, что я слишком много рассуждаю и слишком мало делаю для великой глотки. Но если бы существовали на свете аппараты, считывающие душу и внутренний мир, просканировав меня, ты бы увидел то же, что и у всех остальных. Мрак, смерть, смердящее, разлагающееся нечто. Шутка в том, что я ещё не до конца утратил саркастический взгляд на мир и способность рассуждать. Думаю, это как-то связано с внешним уродством. Геометрически-правильные люди обычно ломаются, как промокшие спички. Так что помни: я тебе не добрый дядюшка в шляпе и с сигарой, который решит твои проблемы.

Хорь не нашёлся что сказать. Спенси вздохнул.

— Итак, ты хочешь услышать однозначный ответ.

Он вытянул губы трубочкой и продекламировал, довольно успешно скопировав голос Хоря и придав ему карикатурно-вопросительную интонацию:

— Что же такое великая глотка, и почему мы все носимся с ней, как с писаной торбой?

Прихлопнув комара, который в одиночку мог высосать из карлика всю кровь, Спенси продолжил:

— Я тебя разочарую. Мы и сами точно не знаем. Известно, что великая глотка живёт под озером в не менее великом теле. Если ты спросишь меня о его размере, я отвечу, что могу только предполагать. Быть может, с десятиэтажный дом, или с атомный ледокол «Арктика», или, может, ещё больше. Из старых книг, из рассказов наших предшественников мы знаем, как оно выглядит.

Шестипалая рука нырнула за воротник рубашки, будто хотела проверить бьётся ли в тощей груди сердце, но появилась с маленьким медальоном, прекрасно знакомом Юрию.

— Вот и всё, что мы знаем о его внешности, — Спенси говорил таким будничным тоном, что у Юры побежали по спине мурашки. — Это одно из древних чудовищ, которые, как считается, вымерли миллионы лет назад. Возможно, последнее, возможно, нет. Не знаю, спит оно или бодрствует, знаю вот что: оно абсолютно недвижно, иначе маленький милый городок на берегу озера провалился бы уже в тартарары. Ему нет нужды двигаться — зачем, если каждый в длинной цепочке рабов и поклонников только и ждёт, чтобы возложить на алтарь свои дары? Это прекрасный образчик бога, не того эфемерного, что на небесах, а самого настоящего, с которым ты можешь вступить в непосредственный контакт и даже почувствовать на собственной шкуре его благодарность.

Юре показалось, что кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся на камин. Кувшины из красной глины плавали в нагретом воздухе, словно слитки золота в кузнечном горне. Он повернулся и стал слушать дальше.

— Единственная эмоция, которую испытывает великая глотка — вожделение. Единственное доступное ей чувство — голод. Мы все его чувствуем… поэтому, мой друг, не упускаем шанса набить желудок. Видел, какая здесь столовая?

Спенси засмеялся похожим на скрип отвёртки по стеклу смехом.

— Шутка. Каждый знает, что человеческая пища не способна его заглушить. Только ради краткого мига удовлетворения, когда в глотку отправляется очередная порция негативных человеческих эмоций, мы и живём. Впрочем, нельзя сказать, что это облегчает жизнь — в следующий раз она захочет больше.

— То есть, когда кто-то мучается…

— Да, — Спенси вновь засмеялся. — Когда мучаются люди. Если ты будешь четвертовать зверюшек, то можешь назвать себя мелким садистом, а никак не последователем последнего на земле Древнего. Потому что ценность для глотки имеют не столько животные мучения, связанные с тем или иным воздействием на нервные окончания, сколько душевные. Подлинные, возвышенные чувства, чистая, незамутнённая скорбь и отчаяние. Как говорили во времена Ломоносова — «терзания души». Бедняга, отказавший в помощи близкому своему и ставший косвенной причиной его смерти. Отец, изнасиловавший и убивший свою дочь. Малыш, оставшийся без родителей, искренне уверенный, что именно его дурное поведение стало причиной того, что он теперь совсем один. Все они слетаются сюда, как мотыльки на свет… и все в конце концов поселяются здесь, опустошённые, высосанные глоткой, смятые и выброшенные прочь, как пакет из-под сока. Смекаешь?

Юра медленно кивнул.

— Значит, ваша работа…

— О, работа у нас — просто сказка. Мы ищем таких людей, людей с тоской в глазах, тех, кто на людной улице жмётся к стенам и предпочитают сидеть на ступенях парадных в тёмных тесных переулках. Разыгрываем с ними маленькие сценки, как в театре, а иногда и целые представления, которым позавидовала бы Таганка. Выжимаем до капли, делая их существование в текущей ипостаси попросту невозможным. Высвободившиеся эманации поглощает глотка, и в такие моменты мы все будто скованные одной цепью, по которой пустили ток, ощущаем экстаз. Это как фейерверк в полной темноте. Он выжигает всё внутри, оставляя лишь голые стены… Будь добр, подкинь дровишек. Для меня это извечная проблема.

В поленнице аккуратной пирамидкой были сложены поленья. Их бело-розоватое нутро светилось изнутри. Несмотря на тепло, в коре некоторых ещё гнездились капли влаги.

Юра исполнил просьбу и, пошевелив содержимое камина кочергой, повернулся к Спенси.

— Я разговаривал с одной женщиной. Правда, это было во сне, что, как я теперь думаю, не меняет дела. Она рассказала мне историю своей жизни. Я так понимаю, это одна из ваших жертв.

Спенси помотал головой. Движение получилось неестественным и пугающим.

— Таких слишком много. Город переполнен ими. Пустая оболочка, использованный презерватив… называй, как хочешь, суть ты уловил. Иногда они пропадают неизвестно куда или же находят силы свести счёты со своей бессмысленной жизнью, но чаще всего тихо-мирно доживают отпущенный им век. Просыпаясь каждый день словно по инерции. Их сосуд расколот жадностью глотки, там более не задерживается вода.

— Я заметил, — сказал Юра. Перед внутренним взором проплывали лица обитателей «Дилижанса» — одно за другим. — Думаю, что заметил.

Ему вспомнилась незапланированная лекция, которую он провёл в один из своих последних дней перед отпуском. Лекция о смысле жизни, которая, как бы банально это не звучало, удалась на славу. Ошарашенные лица восьмиклассников, слёзы на глазах девчонок похожи на робкий весенний дождик. Если бы он попробовал вызвать такие же эмоции у обитателей «Дилижанса», их рожи бы просто сплющились, вмялись сами в себя, как фольга под давлением измазанного в шоколаде детского пальчика…

— У меня есть ещё вопросы. Быть может, ты знаешь некоего Валентина? Он жил на улице Заходящего Солнца, дом семнадцать, третий этаж. Девятая квартира.

Спенси пришёл в сильнейшее возбуждение. Он надул губы, так, что на висках выступили большие синие вены, прошил Юру лукавым взглядом, словно говоря: «Это всё ерунда! Я сейчас расскажу тебе что-то по-настоящему крутое!»

— О…о! Та квартира… Это высший пилотаж, совсем иной уровень. Такое случается раз в двадцать-тридцать лет. Ты говоришь о чулане глотки, её внешнем желудке.

— Расскажи подробнее.

— Здесь в двух словах и не расскажешь. Представь, что в маленьком тихом городке, таком как наш, однажды происходит событие, способное перевернуть всё с ног на голову. Сравнимое по масштабу с… ну, я не знаю. С падением метеорита размером с добрый грузовик. С маленькой революцией, с забастовкой лесничих, вылившейся в массовые беспорядки. Можешь себе представить, как будет гудеть заряженный человеческими эманациями воздух, как будут лопаться на кухнях и в ванных комнатах ртутные термометры, у стариков ускоряться пульс. А первые полосы газет, точнее, нашей единственной газеты «Кунгельвского экспресса», — пестреть эпитетами, которые газетчики держат в специальных сейфах под столом главного редактора? Что-то вроде «ужасающая трагедия» или «безвыходное положение» крупным кеглем на первой полосе.

— Не могу представить, чтобы вы не приложили к событию такого масштаба руку.

— А вот и не угадал! По крайней мере, если это и был кто из наших, то мне об этом не известно. Чем знаменита эта маленькая квартирка ты наверняка знаешь и без меня.

— Откуда? — удивился Юра. — В интернете про Кунгельв ничего не пишут.

Он решил пока не упоминать про дневник. Сведения, почерпнутые оттуда, нельзя считать достоверными.

— Тогда слушай. Женщина и трое малолетних дочерей. Она держала их взаперти почти восемь лет. Иногда глотка может проникать в чужие головы и без посторонней помощи… так или иначе, выстрелу всегда предшествует нажатие на спусковой крючок. Им стала смерть мужа, после которой бедняжка буквально помешалась.

— Она создала культ его имени, заставив детей молиться ему, как богу, — голос Юры был едва различим на фоне потрескивания огня.

— Так значит, ты в курсе, — с удовольствием сказал Спенси. Он поглаживал подбородок. — Видно, эта история запала тебе в душу.

— В каком-то смысле из-за неё мы и здесь… рассказывай дальше. Больше я не буду тебя прерывать.

— В конце концов, квартиру вскрыли. В живых оставалась только мать, она была совершенно безумна, находилась на крайней стадии истощения и умерла на руках санитаров, повторяя: «Мои бедные дочки, мои бедные дочки». Также обнаружили три тела, одно из которых когда-то принадлежало отцу семейства. Самую младшую девочку не нашли ни живой ни мёртвой, и никто не знает что в конце концов с ней случилось. Пресса подняла бучу. Народ волновался и обсуждал. Правда, не сказать, чтобы долго. Постепенно всё забывается. Даже такое.

— Значит, Валентин — не один из вас?

— Я вообще не знаю никакого Валентина. Скорее всего, он случайная жертва. Дай угадаю: ты говоришь о человеке, который поселился там после… произошедших событий? Более чем уверен, что ни одна живая душа не сказала ему: «Парень, ты знаешь, сколько боли и страданий видели эти стены?», когда он таскал по лестнице свои вещи. Все, кто родился и вырос в Кунгельве, знают о глотке. Кто-то больше, кто-то меньше, но… все единодушны в одном — чем меньше тычешь палкой в медвежью берлогу, тем больше шансов дожить до седин.

Уродец перевёл дыхание и взглянул на часы. Лицо его приняло хищное выражение.

А теперь о главном. Видишь ли, подобные растянутые по времени события являются отличным катализатором негативных эмоций. Страданий. Глотка это чувствует. Выбросы настолько мощны, что она не может противостоять соблазну и тянется к нему сама. Знаешь, как заблудившийся в горах путник, который пытается отыскать источник эха. Она помешает туда свой выносной желудок, что, конечно, не является органом в нашем с тобой понимании этого слова. Скорее брешь в ткани мира, чёрная дыра, воронка. Со временем она может втянуть в себя даже живого человека, этим и опасна. Твоему приятелю не повезло жить именно в таком месте.

— Он не мой приятель.

Спенси посмотрел на Хоря, хмыкнул.

— Клянусь моей единственной конечностью, я тебя сейчас обрадую. Видно, ты его недолюбливаешь, и, наверное, не зря. Обычный человек, окажись он в месте, где открылась такая воронка, сбежал бы уже через несколько часов. Она… как бы это сказать… обесцвечивает. Вытягивает из тебя силы, как заправский кровосос, лишает воли к жизни. Головные боли, тошнота, депрессия и прочие радости жизни. Так как же обычный приезжий паренёк мог прожить там… сколько?

— Шесть лет.

— Вот, — Спенси выставил вверх шестой палец. — Что-то тяготило его! Муки совести настолько сильны, что только в этой квартире, в самой сердцевине воронки, он чувствовал себя более или менее приемлемо, так как глотка забирала себе все негативные эмоции. О, он, должно быть, был для неё лакомым кусочком.

— Что он такого совершил?

— Если узнаешь, скажи, — лицо Спенси стало задумчивым. После недолгого молчания он продолжил: — Кстати, там, по соседству, живёт один мой старый приятель. Или, если сказать точнее, доживает свой век. Единственный на моей памяти, кто посмел открыто выступить против других усталых. Он был среди нас, да, но, сохранив долю индивидуальности, вовремя понял к чему всё идёт. Как ни удивительно, соскочить у него получилось. Вот только…

Юра мысленно вернулся в тот день, когда они с Алёной пришли к Валентину. Вспомнил старуху-индианку и человека в глубине коридора, того, которого он сначала принял за плод игры теней: собственного воображения и телевизора в глубине бабкиной квартиры.

— Глотка уничтожила его.

— Именно, — Спенси подвигался, пытаясь устроиться поудобнее. Кресло-качалка отклонилось назад. — Она не прощает измен. Она хочет тебя всего, целиком и полностью. Как женщина.

Юра хмыкнул.

— У тебя… весьма однобокие представления о женщинах.

— Не стану спорить. Мой круг знакомств ограничивается парой безэмоциональных кукол. Когда они в ударе, могут играть так, что позавидуют звёзды Голливуда — не сегодняшнего Голливуда, а настоящего, с двадцатых по шестидесятые годы прошлого века — но, если находиться рядом достаточно долго, понимаешь, что всё, что они могут предложить — это красивые, яркие шаблоны. Подарочная коробка, в которой только трупы давно погибших мотыльков.

Часы начали отбивать время. Юра считал удары: он ожидал, что их будет восемь или девять, но пробило одиннадцать. Прищурившись, он попытался разглядеть циферблат. Спенси зевнул.

— Здорово мы с тобой поболтали. В хорошей компании время летит незаметно, и всё такое. Если мне не изменяет память, ты хотел завтра сходить в город?

— Вообще-то, я хотел отправиться уже сегодня, — сказал Юра, нервно одёрнув на себе рубашку. Его сердце прошило беспокойство за супругу. — Жене нужны таблетки.

— Как видишь, у времени на тебя были другие планы. Найди меня утром. Уверен, я смогу быть тебе полезным… Кроме того, я собираюсь просить тебя об одолжении.

Уродец сполз с кресла, нарушив сходство с малышом, которому просто не повезло с внешностью, и затерялся в тенях. Кресло ещё минуту раскачивалось, уменьшая амплитуду. Гроза снаружи поутихла, однако дождь по-прежнему шёл. Юра подумал о курильщике, которого видел на веранде несколько часов назад, но, приблизив лицо к стеклу, убедился, что на веранде никого нет. Должно быть, вошёл через чёрный ход. За весь вечер никто из обитателей «Зелёного ключа» не почтил их своим присутствием.

Есть не хотелось, но Юра добросовестно сходил в столовую, напоминающую вымершие после конца учебного года классы, оттуда проник на кухню, маленькое помещение которой освещалось днём единственным окошком пятьдесят на пятьдесят сантиметров. По запаху нашёл хлебницу, и содержимое её порадовало Хоря. Нащупал деревянный ящик с чем-то мягким. Присмотревшись, обнаружил хороший запас томатов. С этой добычей, да ещё со стаканом воды, он и отбыл наверх, надеясь уговорить Алёну съесть хоть несколько крошек. Он не стал бы вступать в неравный бой только в одном случае: если бы увидел над потерявшим выразительность блеклым лицом тёплое дыхание здорового сна.

Конечно, Алёна не спала. Она претворилась спящей, как только Юра вошёл, не ответила на тихий вопрос, не проявила энтузиазма к горбушке, которую он поднёс к самому её носу. Она втянулась сама в себя, превратилась в камень, каждую секунду ожидая подушки, что опустится на лицо и перекроет дыхательные пути. Когда муж отошёл чтобы приготовить себе лежанку возле двери из одежды и одеял, тихонько отвернулась к стене и до боли сжала зубами руку. Времени осталось немного. Этой ночью, возможно, последний раз звёзды дадут ей шанс уйти туда, к реке, прыгающей между сталактитов, к гигантскому рту, к которому она всегда старалась быть спиной, и золотистому свету далеко, у выхода, который нимало не померк с наступлением ночи. Он казался вечным, приятным, тягучим, как только что сваренная карамель.

В полутьме Юра не мог увидеть ссадины и царапины на руках и коленях, гусиную кожу на внутренней поверхности бедер, на шее и под мышками, что появляется от долгого нахождения в холодной воде.

В этот раз я приложу все усилия, чтобы там остаться, — сказала она себе, закрывая глаза и давая измученному, изголодавшемуся сну сомкнуть на хлипкой грудной клетке волчьи челюсти.