Узники Кунгельва

1

Алёна не удивлялась.

Она с детства знала, что не всё и не всегда получается, как ты хочешь. Валентина ждали маска грустного мима и табличка на грудь: «Страждущий, которому НЕОБХОДИМО помочь», но, похоже, судьба этих вещей — валяться без дела. С малых ногтей Алёна была знакома с тем, каково это — свалиться с лестницы на полпути к небесам. Синяки давно рассосались, но момент соприкосновения хрупкого, почти птичьего тельца с нераспаханной землёй (рядом мама готовила грядку под огурцы, но Алёну угораздило приземлиться в двух шагах от только что политого, мягкого чернозёма) навсегда впечатался в её сознание.

То время прошло. Она больше не маленькая девочка. Алёна чувствовала, что старые раны снова болят, но спина осталась прямой. «Я с этим разберусь», — думала она, отдавая себе отчёт, что в первую очередь необходимо разобраться, кто бродил по мокрым тротуарам Кунгельва и кто смотрел её глазами в трамвайные окна. Дурман прошёл. Может, там, в башне, на жёсткой постели она придёт в себя с дурной головой, вновь станет большим уродливым кукушонком, что разевает рот и требует больше, и больше, и больше смысла для своих бредовых идей, но сейчас голова оставалась пугающе-чистой. Алёна Хорь сосредоточилась на Валентине и Акации, отодвинув мысли о муже (много ли несправедливого она наговорила? Не поздно ли ещё всё поправить?), о старухе, которую оставила умирать, не вспоминала о пузыре с дурной кровью, который, конечно, никуда не делся. Она знала, что всё это придёт.

Только не сейчас.

Сейчас время, как говорят в кино, to face what you dream, столкнуться лицом к лицу с тем, чем она всё это время грезила.

Алёна взяла себя в руки. Повторила спокойно:

— Единственное, что я сейчас могу, так это исчезнуть в любую минуту. Вне зависимости от моих или твоих желаний.

Шея Валентина раздулась, как у жабы.

— Ты такая же бесполезная, как та, другая женщина. Как и все женщины здесь. Пришла посмеяться, да? Поглазеть на самого неприятного на планете человека, настолько неприятного, что его упрятали в спичечный коробок и зарыли глубоко под землю, — он без всякого пиетета ткнул пальцем в окно. — Я никто, и всегда был никем. Я сломанный человек. Тот, кто с самого начала знал, что он не принесёт никому счастья.

Алёна не сразу поняла, что под котлом её сердца пляшет пламя. Теперь же вода закипала. Юра бы узнал эту чуть приподнятую верхнюю губу, обнажающую зубы, саркастическую нотку в голосе.

— Знаешь, на что это похоже? — сказала она. — На крайнюю степень эгоизма. Взять хотя бы то, сколько патетики в твоих речах… сколько «я». Помню, мне показались неприятными все эти пространные рассуждения о прошлом, но даже тогда я искренне тебя жалела. Я думала: «Этот человечек заблудился, да, однако он, кажется, неплохой. Пожалуй, ему не помешало бы немного самоуважения».

— Пустая трата сил и времени, — сплюнув, заметил Валентин. — За что мне себя уважать? Я всю жизнь жил, забившись в дыру, как крыса. И… даже если всё это вдруг окажется одним длинным, страшным кошмаром, призванным чему-то меня научить, я не собираюсь менять свою жизнь. Мы с ней нашли подход друг к другу.

— Твоя страсть к чужой жизни, — Алёна провела рукой над заваленным хламом столом, стараясь ничего не коснуться. — Это какая-то разновидность фетишизма?

Она думала, что он разозлится, хотя и не слишком понимала, зачем ей понадобилось его злить. Но добилась только куска холодного и невкусного, как испортившееся масло, молчания. Оно не было точно отмерянным, оно могло длиться и длиться, пока спины слонов не подломятся и мир не рухнет, как яичница со сковороды. Но, несмотря на всё, что Валентин утверждал, в одном он был волен — ставить точку там, где пожелает.

— Тебе нужно придумать, как меня отсюда забрать, — хмуро сказал он, вытирая ладони о штаны.

Алёна чуть не расхохоталась.

— Ты не больно-то хочешь жить. Зачем мне тебя отсюда вытаскивать? Того, что я увидела и услышала, достаточно, чтобы понять: большому миру от того, что ты в него вернёшься, не станет лучше.

Акация раскричалась, и Валентин согнал с её носа крупное летучее насекомое. Он сказал голосом сварливой тётушки:

— А зачем ты проделала такой долгий путь? Насколько я знаю, обычные люди не любят тратить время зря.

— Я была околдована, — сказала Алёна. — Это был морок. Кто-то создал в моём воображении замкнутый мир, двойника квартиры, поселил в него идеального страдальца.

— Так вот он я, — на лице мужчины, словно прорвав какие-то барьеры, появилась бесконечная усталость. — Идеальный страдалец. Я ничем не заслужил твоё доброе отношение, знаю… и ты права. Ты читала про моих родителей? Они до сих пор здесь, являют собой яркие образы, напоминающие, что я могу стать таким же, что я могу стать ещё хуже, гораздо хуже, если однажды хоть на миг ослаблю поводок.

Он подался вперёд. Алёна отступила на шаг; их разделял всего лишь стол, который этот страшный человек мог обогнуть в одно движение.

— Я слышу, как в твоих карманах звенят ключи от моей клетки! — торжественный шёпот каким-то образом расколол лицо на две половины, и Алёна, всматриваясь в него широко распахнутыми глазами, никак не могла понять, по горизонтали или по вертикали. — Давай же, доставай их. Или я недостаточно тебя напугал?

— Ты сочинил прекрасное завершение своему дневнику, — сказала она, стараясь сохранить хотя бы крохи спокойствия. — Очень трогательное. Дочитав до той части, где Мария рассказывает про цветок в волосах, я не выдержала и расплакалась. Ты говоришь, что всё это выдумки, твои догадки и теории относительно того, как всё происходило, но о таких вещах не может писать плохой человек. И сейчас ты блефуешь. Любить до конца жизни и даже после неё — великий труд — твои слова, не её. Ты вёл диалог сам с собой, искал оправдания своей любви к Акации. К великой матери, которая замучила своих дочерей до смерти.

Валентин опустил руки, так, будто силы покинули его. Алёна не видела слёз, но знала, что глубоко внутри он истекает ими.

— Прости, но я действительно не знаю, как это сделать, — она покачала головой. — Рано или поздно снотворное перестанет действовать, и я проснусь.

— Ещё есть время, — мужчина всхлипнул. Злобная и тяжёлая тень залегла в складках его лица. — Ты могла бы подумать. Но ты же не хочешь, правда? Говоришь себе: «Зверю, который попался в капкан, лучше там и оставаться. До сих пор он давился травой, но кто поручится, что в один прекрасный момент он не обнажит зубы?». Но вот я спрашиваю тебя: Как же человеколюбие? Всепрощение? Это громкие слова, и видя твои прекрасные глаза, видя твоё светящееся изнутри лицо, я понимаю: для тебя они многое значат. Ты ведь умеешь летать, правда? Или умела когда-то. Так или этак, ты всё ещё не забыла чувство, когда ветер перебирает волосы, а земля несётся далеко внизу со скоростью гоночного болида. Такие как ты терпеть не могут, когда кто-то лишён возможности испытать это божественное ощущение.

— А как же Акация? Ты её оставишь?

— Конечно, нет, — слегка сбитый с толку вопросом, Валентин пожевал губами. — Я заберу её с собой. Мы — две души, прибитые к земле ураганом от ваших крыльев. Мы рождены ползать, рождены, чтобы смотреть в замочную скважину. Что ж, я готов. А она? Что ей остаётся c такой-то внешностью и с такой душой? Она была императрицей в своём крошечном мирке…

— В извращённом… — вырвалось у Алёны.

— Для меня не существует такого слова, — высокопарно заявил Валентин. — Вы, обитатели системы, выглядываете из своих кают, называя всё, что не вписывается в рамки, извращением.

Он спохватился, сказал прежним, где-то даже заискивающим голосом:

— Читать надписи, проходя мимо изгаженных стен — ведь не преступление, верно? Для Акации там, снаружи, настанут тёмные времена. Она проживёт ужасную жизнь, и ей повезёт, если она будет недолгой. Маятник качнулся в другую сторону, а весы уравновесились. Но я — тот, кто будет о ней заботиться. Ты спросишь, почему?.. Я чувствую родственную душу. Это обстоятельства сделали из неё чудовище, а она… она оказалась слишком слабой. Бедняжка, не смогла противиться всепоглощающей силе любви. Но теперь я буду учить её, и, прежде всего, смирению. Тому, в чём я действительно хорош.

Алёна слушала с закрытыми глазами.

— Ты попал сюда случайно, а она — нет. Она полноправный участник происходящих здесь событий, ужасных событий. Она замучила двух девочек до смерти, а третьей… кто знает, выправилась бы детская психика, если бы Мария осталась в мире людей?

— Не тебе судить! — в глазах Валентина полыхнул огонь, вдруг, в одну секунду, сменившийся мольбой:

— Выпусти нас. Пожалуйста. Выпусти, и мы исчезнем. Ты никогда больше ничего о нас не услышишь.

Алёна терпеливо выдохнула.

— Но я не могу…

— Я чувствую, ты врёшь! Ты знаешь путь наружу, просто не желаешь говорить. Если ты… если так, то я выбью из тебя признание.

Это самое чувство… будто ручка писателя нависает над строкой, готовая поставить точку в длинном предложении. Вся жизнь Валентина в нём, в нелепых деепричастных оборотах, в не к месту поставленных местоимениях, недосказанностях и вопросах, и вот теперь кто-то готовится замкнуть круг. Сделать явью все его кошмары, помочь злобной душе, у которой перед глазами было множество дурных примеров, наконец обрести себя. А в глазах невидимого, вездесущего существа светилось торжество: я же говорил! Я знал, что этим кончится. Он так хочет отсюда вырваться… уверена ли ты, что его место там, а не здесь, со всеми этими больными, покорёженными душами?

Что-то щёлкнуло в голове. Будто взведённый курок. Алёна повернулась и пошла к двери. Подошвы кроссовок торопливо и громко стучали по коридору. Лампочка моргнула; Алёна слышала как там, в зале, перевернулся стол, когда Валентин бросился за ней в погоню.

Девушка остановилась возле входной двери, обитой похожей на дермантин плотью. Спиной она ощущала поток горячего зловонного воздуха, вырывающегося из прошитой капиллярами глотки в кухне. Толстые, длинные листья и плотоядные растения шевелились, пожирая друг друга, сплетаясь корнями, словно пытаясь скрыть следы преступления. Алёна не оборачивалась. Она подняла голову, вперив взгляд в дверной глазок, который оказался выше, чем она ожидала. Сместившись, он посмотрел на неё; волосы зашевелились, касаясь плеч девушки. От них пахло, как ни удивительно, ромашковым шампунем. Покорёженные пальцы, которые Валентин разбил молотком, подёргивались.

— Привет, средняя сестра, — сказала Алёна, отметив, что голос не дрожит. Она твёрдо знала, что будет дальше. — Открой, я не должна здесь находиться.

Громкий смех всколыхнул стены. В коридоре стоял, широко расставив ноги, Валентин с Акацией на руках. Живот его колыхался.

— Ты думаешь, я не пробовал такой фокус прежде? — спросил он, захлёбываясь. — Ничего здесь не боится человеческого голоса, и не в нашей власти командовать порождениями мрака…

Он замолчал, услышав скрежет. Язычок замка уполз в свою нишу, рука Анны рефлекторно дёрнулась, повторяя движение ручки, когда ту опускают вниз. Пахнуло мусоропроводом, вентиляцией, крысами и голубиным помётом — обычный набор для стылого, сырого подъезда.

Алёна мягко толкнула дверь и вышла наружу. Валентин тяжело дышал и огромными глазами, в которых появилось человеческое выражение, смотрел на покрытые изморозью перила: кто-то забыл закрыть окно, и пронизанный холодом воздух, как ватага детишек, носился по лестничным пролётам. Эмбрион пускал слюни, лёжа на сгибе его локтя и бессмысленно глядя в потолок.

— Прошу тебя, — хрипло сказал Валентин. Он хотел протянуть руку и боялся, что дверь может захлопнуться и прищемить пальцы. — Я не смогу выйти, да?

Алёна покачала головой. Она слышала, как на улице звенел трамвай, как в самом обыкновенном большом городе.

— Тогда возьми, пожалуйста, её, — очень тихо попросил мужчина. Он отнял от груди младенца и осторожно взвесил его на вытянутых руках. — Я как-нибудь справлюсь. Но это место слишком странное для ребёнка. Пусть она не похожа на куклу, я надеюсь, ей найдётся в большом мире хоть какой-то уголок.

— Валентин, — сказала Алёна, чувствуя, как отвращение вновь поднимается в ней, чтобы пустить на дно бумажный кораблик материнского инстинкта (ещё некоторое время назад Алёна Хорь не подозревала, что обладает им) и банального сострадания. Острой болью запульсировал живот. — Ты помнишь, кто на самом деле твоя Акация? Квартира не выпустит её тем более.

— Но ты можешь попробовать, — в глазах мужчины не умирала надежда. Его приоткрытый рот казался на редкость беспомощным и грязным, как у беспризорника. — Возьми её. Я знаю, скорее всего, не сработает, но, как любил говорить мой отец, попытка не пытка, верно? Он нажил на этом целое состояние, грязные деньги, а я от всего отказался. Ну же! Умоляю!

Колени его дрожали, и Алёна подумала, что мужчина сейчас грохнется в обморок. Заросли на кухне, за его спиной, тревожно зашевелились. Перевела взгляд на младенца. Приступ отвращения не проходил; это касалось не столько внешнего вида девочки, сколько сознания того, чья душа сидит в этом теле. Она как паук в своём коконе, а крошечные, недоразвитые души детей — мухи, из которых он выпил весь сок…

«Мама ни на минуту не усомнилась в правильности выбранного ей пути, — вдруг вспомнила она. — Какое значение имеет путь, когда ты идёшь лечить милое сердце?».

Нет, не паук. Просто заблудившееся, сошедшее с ума от любви существо. Разве это преступление? То, что она делала со своими дочерьми — ужасно, но разве не были открыты после завершения игры все карты, разве не увидела она потом, что натворила, и не осознала тяжесть, с которой лёг на плечи груз её прошлых дел? И разве внезапный шанс на спасение не может появиться даже у справедливо обречённых на вечные муки и забвение?

Руки дрогнули и потянулись вперёд, навстречу уродливым рукам пленника квартиры с не менее уродливым существом на них. На какой-то страшный миг Алёне показалось, что Валентин сейчас схватит её за запястье и втянет внутрь, но тот не пошевелился, только лицо стало ещё более беспомощным и жалким. Зато на кухне проснулось нечто: стены сотряс вопль хищника, у которого из-под носа ускользает добыча. Мелкие зверьки, слепые крысы и зубастые двухголовые ящерицы разбежались по тёмным углам, а цветы, источающие запах тухлого мяса, моментально завяли. С громкими шлепками падали со стен и потолка насекомые, их тушки надувались и лопались.

В тот момент, когда тельце ребёнка перекочевало из рук в руки, Алёну что-то толкнуло в грудь, и она, упав, покатилась к лестнице, в последний момент ухватившись за прутья перил. Дверь захлопнулась, оборвав все звуки и заглушив торжествующий крик Валентина. Лишь потом, собрав ноющее тело в комок и приняв позу эмбриона, Алёна осознала, что руки пусты, а боль в животе начала стихать.

Уткнувшись лицом в колени, она зарыдала.

2

Алёна не могла сказать, сколько просидела на бетонном полу. Кажется, она даже проваливалась в сон, будто кто-то, проходя мимо, случайно зацепил ногой провод и выдернул её из розетки. И даже будучи в сознании, женщине удавалось находиться в удивительной гармонии с собой. Всё, что она хотела сейчас, это лежать без движения — всё равно где — и чувствовать заурядность мира. Она знала, что от любой, самой простой фантазии её начнёт тошнить, а потом, чего доброго, вырвет прямо на лестничную площадку, сделав совершенным сходство с пьяной бродяжкой — счастливой пьяной бродяжкой, если уж на то пошло.

Алёна не пыталась искать Акацию. Знала, что не найдёт — по крайней мере, в том виде, в котором приняла из рук Валентина.

Но потом холод, онемевшие конечности и, не в последнюю очередь, звук открывающейся двери заставил девушку поднять голову. Она будто увидела себя со стороны, чужими глазами: лежит здесь, как оброненная кем-то вещь, локти испачканы в земле, от одежды несёт потусторонним холодом и болотом… Девушка нашла в себе силы удивиться: что это, кто-то из живущих мышиной жизнью соседей не посмотрел в глазок? Ведь негласные законы, предписывающие остерегаться людей дождя и людей снега, беспокойных бродяг, зрачки которых похожи на тайники, где лежит завёрнутые в газету несколько мучительных секретов, никто не отменял…

Но дверь открывалась. Скрипнули петли. Сверкнул в свете лампочки латунный номер. Девушка опустила голову: воспоминание вспыхнуло, как клочок нагретой бумаги. Она так поступила? Как она посмела так поступить? Шаркающий звук шагов напоминал о коридорах «Дилижанса», где в умиротворённой тишине сольные партии брали поочерёдно звяканье ложки в стакане, тихое сухое покашливание, да звук радио из одной из комнат, радио, настроенного на ретро.

— Птичка вернулась. Я ждал тебя.

Голос был заикающимся, немного шепелявым. От его владельца больше не исходило угрозы — или Алёна её попросту не чувствовала, терзаемая угрызениями совести. Что-то зашуршало; она почувствовала запах, какой бывает от залежавшихся продуктов или давно не стираного постельного белья, и поняла, что мужчина опустился на корточки рядом.

— Прости меня… твоя мама…

— Мама уехала на большой белой машине. Мне сказали: не ехать. Мама больше никогда не вернётся. Я немного плакал.

— Да. Это я виновата. Не могу поверить, что поступила так. Я ведь даже не вызвала ско… большую белую машину, когда увидела, что она умирает.

Алёна разглядела обутые в сланцы ноги, жёлтые, потрескавшиеся ногти и краешек пледа в белую и красную клетку. Приподняв голову, она поняла, что сын старухи — не могла вспомнить, как его зовут, — кутается в одеяло, словно только что вернулся со съёмок «Билли Кида и Джона Сердитого Ястреба». Словно после смерти матери он, как настоящий блудный сын, раскаялся и вспомнил о своих корнях. Ассиметричное лицо всё ещё было отталкивающим, однако больше не пугало. Алёна была совсем не уверена, что после всего случившегося что-то могло её напугать.

— Как я могу загладить свою вину? — холод превратил заплаканное лицо в маску и лишил чувствительности все мышцы, так что Алёна постаралась выразить своё раскаяние голосом. Она и правда считала, что совершила ужасный поступок. Возможно, самый ужасный во всей своей жизни, прошлой и будущей. — Могу я что-то для тебя сделать?

Индеец смотрел в пространство. Его лицо притягивало свет, делая выпуклыми физические недостатки. Сложно поверить, что когда-то этот человек с безвольно висящими губами и крупными, похожими на лежалые яблоки, надбровными дугами, был нормальным. Алёна заметила, что одно ухо у него крупнее другого, и подумала, что будет звать его Большим Ухом. Это была неожиданно свежая, вкусная мысль; она развернула её на сто восемьдесят градусов, задав курс на возвращение к жизни.

— Затмение. Очень страшно. Это когда солнце скрывается за луной, — он поднял руку, загородив ладонью лампочку, что светила будто сама для себя в открытом плафоне из тонкой проволоки. — Ты яркая сейчас, но тогда была такая тусклая! Как луна. У меня сердце болело. Под луной творятся ужасы и страсти.

— Я была сама не своя, — покаялась Алёна.

— Ты побывала и солнцем и луной, и это зачтётся. Когда-нибудь ты станешь путником, который потеряет дорогу, когда чьё-то другое солнце загородит чья-то другая луна. Слышишь меня, птичка?

— Я слышу, но не понимаю.

Алёна приподнялась и помассировала бока, пытаясь вернуть телу подвижность.

— Всё возвращается. Всегда возвращается. Иногда, когда человек уже мёртвый и снова живой, иногда раньше, — сделав паузу, индеец стал раскачиваться из стороны в сторону. Одеяло, которое непостижимым образом держалось на шее и оставалось запахнутым, скрывало его колени. — Я не сердитый на тебя, птичка, но ты теперь должна смотреть в оба. Обещай, что будешь смотреть в оба. Я должен сердиться, но не могу. В мои внутренности теперь проникает ветер и вода. Стражи убежали, прослышав о том, что в Риме варвары разрушили все колонны, вот почему я не сердитый. Но законы природы не теряют бдительность. Они теперь будут за тобой наблюдать, я чувствую их взгляд… и ещё вижу, что ты всегда должна доверять своим инстинктам. Как лань, что прошивает леса и пересекает водоёмы, но держится дальше от лужаек.

— Я всё ещё тебя не понимаю, — беспомощно сказала Алёна.

— Время будет, поймёшь, — его зрачки, вяло движущиеся в белковой оболочке, вдруг из чёрных стали белыми. Позже Алёна думала, что возможно, так упал свет, но подсознательно всегда понимала, что видела то, что видела. — У меня есть ключ, и я дам его тебе. Ты должна беречь его, так как он может спасти жизни. Много жизней. Я вижу две, но может, и больше. Этот ключ звучит и выглядит, как полосатый кот. Всегда остерегайся полосатых небесных котов. Твоя жизнь никогда не будет прежней. И наша жизнь тоже. Всех нас.

— Это странный совет, но… я постараюсь ему следовать.

Снова шаркающий звук. Пока Алёна обдумывала только что услышанное, индеец Большое Ухо пятился к двери. На его губах была улыбка — обычная улыбка умственно отсталого человека, улыбка ребёнка, за которой не таится никаких условностей, никаких «но».

— Жалко их, — сказал он, прежде чем растворится в сумраке за дверью. — Тебе не нужно было это видеть, птичка. Я хотел тебя задержать, но не успел. Ты уже ушла дорогой снов.

Дверь тихо закрылась.

— Но мне необходимо было это увидеть, — сказала, оставшись в одиночестве, Алёна. Держась за перила, она встала на ноги. Наполовину пустые души не знают покоя, пока не найдут чем себя заполнить.

Она оказалась в отеле спустя полчаса, смертельно замёрзшая, с больным горлом и студнем в лёгких. Пётр Петрович вышел из-за стойки, чтобы поддержать её под локоть, а после раздобыл плед, резиновую синюю грелку и чайник с травяным настоем. Он позвал Сашу, а та созвала общество синих горошин, развернув по всем фронтам наступление на ангину и воспаление лёгких, атакующих ослабленный организм Алёны Хорь.

— Тебе нужно пить больше жидкости, — говорила Саша. — Непременно с мёдом и вареньем. Несмотря на уединённость этого места, здесь хватает даров природы. С началом осени Пётр Петрович запасается ими в немереных количествах. Буквально набивает все кладовые. Но знаешь, милочка, зима здесь долгая, и к тому времени, когда начинает таять снег, не остаётся почти ничего.

Девушка только вымученно улыбалась и кашляла в платок.

— Не могу дождаться, когда вернусь домой, — сказала она.

Саша уронила ложку, извинилась, отправила кого-то из женщин помоложе за новой, на кухню, а сама долго и пристально разглядывала лицо своей подопечной.

Поддерживая под руки, её отвели наверх и уложили в постель. Попугая не было: по словам Саши, Чипса теперь обитала в кафе, идеально оттенив расцветкой своих перьев тягучие арабские мотивы питейного заведения.

— Нет, — ответил кто-то из женщин на вопрос Алёны. — Ни разу не слышала, чтобы она говорила.

Юру с позавчерашнего дня никто не видел. Выкроив момент между посещениями сердобольных постояльцев, которые, не отмыкая сердца и растягивая губы в фальшивых улыбках, несли конфеты, печенье, бутерброды и всякие другие яства, появился Пётр Петрович. Откинув край одеяла у ног Алёны и осмотрев ступни (она попеременно то не чувствовала их совсем, то едва сдерживалась от крика, когда их пронизывали иглы боли; переохлаждение — на редкость неприятная штука), он тихо сказал:

— Сегодня ночью сгорел дом отдохновения для Усталых. Собирался туда вчера вечером, но у меня заныло сердце, и я остался дома. Не знаю, что там произошло. Ничего не осталось. Сейчас на месте работает бригада МЧС. Ваш муж тоже мог быть там.

— Кто-нибудь выжил? — спросила Алёна, вспоминая своё пребывание в «Зелёном Ключе» как страшный сон.

Пётр Петрович покачал головой. Когда появилась бледная, как тень, Саша с ворохом таблеток парацетамола и аспирина, старый метрдотель, неловко поправив шапочку, испарился. Провожая его взглядом, Алёна видела, как он потрясён.

Таблетки она пить не стала, предпочтя им глубокий, живительный сон без сновидений.

3

Юру нашли ближе к вечеру. Вениамин Витальевич, коренастый, молчаливый мужичок, на праздновании дня рождения которого им довелось побывать на второй день после приезда, нашёл его сидящим на скамейке в одном из мрачных крошечных скверов с памятником каким-то давно забытым людям и привёл в отель. Хорь выглядел как человек, который вышел из дома за хлебом и заблудился в причинно-следственных связях, составляющих его жизнь. Свитер стоял колом от снега и льда. Кто-то из прохожих, проявив несвойственную местным жителям сердобольность, поставил рядом бумажный стаканчик с горячим кофе, и снег, уже к тому времени покрывший некрашеные доски, таял вокруг донышка до тех пор, пока кофе не остыл.

Покинув пепелище «Зелёного Ключа», он отправился на улицу Заходящего Солнца и нашёл квартиру Валентина незапертой. Внутри царил дух места, давно покинутого людьми. Дыру в стекле кто-то прикрыл картонкой. Уходя, Юра почувствовал запах Алёнкиных духов, но подумал, что ему мерещится. Они разминулись буквально на сорок минут.

Пётр Петрович смотрел на Хоря как на приведение.

Узнав, что Алёна наверху, Юра в три прыжка взлетел по ступеням.

— Разбудите её! — закричал он, ворвавшись в номер и распугав женщин, которые ходили вокруг Алёны на цыпочках, не зная как ещё проявить свою странную, неуклюжую заботу. — Ей нельзя спать! Она же снова исчезнет!

Бросился к жене и принялся трясти, пока её веки не вздрогнули и не поднялись. После чего упал поперёк кровати ей на грудь и зарыдал. Чувствуя, как вздрагивает тело мужа, Алёна высвободила руки и тихо положила их ему на спину.

— Я никуда больше не исчезну, — шёпотом сказала она, наблюдая трещинки на белом потолке. — Клянусь.

Когда всхлипывания почти сошли на нет, она спросила:

— Ты готов уехать?

Юра был готов. Откровенно говоря, ему не верилось, что на свете есть другие места, кроме Кунгельва, задумчивого озера и мрачных лесов. Блуждая по городу, учитель вспоминал ночной разговор с Сашей, её слова: «Моё сердце вскрыли жертвенным ножом и аккуратно слили оттуда всю боль». Он ждал, что с ним вот-вот это произойдёт.

— Если вам нужно уехать, — с беспокойством сказал Пётр Петрович, который всё время крутился неподалёку, — лучше сделать это уже утром. Снег здесь ложится раз и навсегда, а дороги начинают чистить только когда в скорой помощи, застрявшей на выезде из какого-нибудь села, умрёт первый за сезон пациент.

— Мы поедем сейчас, — решил Юра, приведя себя в порядок и одолжив из гардеробной Петра Петровича новую порцию сухой одежды.

Кажется, старый метрдотель их побаивался. Он безнадёжно глянул в окно, где темнота заварилась в густой кисель, и махнул рукой.

Провожать супружескую пару высыпали почти все обитатели гостиницы. Машина, отремонтированная, уже стояла на парковке (два часа назад портье отправил к «Луже» автотехника с ключами), и, услышав под окнами звук мотора, они наконец поверили, что уезжают.

«Что мешает им всем уехать?» — думала Алёна, ставя на пол сумку, чтобы со всеми попрощаться. Лица кривились, силясь опознать давно потерянное чувство: предчувствие дальней дороги. Юра украдкой кивнул Саше, но она не ответила.

До последнего казалось, что Кунгельв их не отпустит. Автомобиль завёлся не с первого раза. В одном месте машину повело на льду, и они едва не врезались в стену трёхэтажного здания на Большой Озёрной. Какие-то люди заметили их и с громкими криками припустили следом. Сначала Юра подумал, что они собираются закидать их снежками, но как только в бампер ударился первый камень, поддал газу. Тускло светящиеся стёкла жилых домов напоминали кошачьи глаза, наблюдающие за жертвой, выжидающие, когда та сделает ошибку… посреди дороги, возле озера, стояли, крепко прижавшись друг к другу, двое молодых людей, Юре пришлось заложить вираж, чтобы их объехать. Он вдавил клаксон, но они даже не пошевелились.

Всё это время Алёна беспечно спала, опустив спинку сиденья (дыра на пассажирском стекле была наглухо заклеена скотчем) и натянув до подбородка одеяло, подаренное им в дорогу Петром Петровичем. Её не беспокоил даже слабый запах гниения, оставшийся после убитой птицы. Юра же спасался ароматизатором воздуха, который нашёл в бардачке (в своё время они сняли его с зеркала заднего вида из-за слишком сильного химического запаха).

Лишь когда они вышли на трассу, его начало немного отпускать. Была уже глубокая ночь, огни посёлков плыли в дымке, будто стая перелётных гусей с габаритными огнями на крыльях.

«Невозможно, чтобы всё так закончилось», — думал учитель, ощущая, как тиски разжимают сердце и живот перестаёт болеть от напряжения. Ведь в любой истории должна быть мораль, а то, что случилось вчера ночью, похоже на бред умирающего. Спенси с его безумной идеей изменить мир, Изначальный, голубое пятно, огонь, водолаз, который подпитывается кислородом (кислородом ли?) от древнего существа под водой… Возможно, Алёнин рассказ — а Юра надеялся рано или поздно вытянуть из неё нечто большее, чем несколько ничего не значащих фраз — будет звучать стройнее. Пока же Хорь вспоминал фразу, брошенную одним маленьким провидцем, и пытался хоть как-то соотнести её с произошедшими событиями.

«Скоро вы снимите эту маску, — говорил Паша. — Не будете больше учителем старших классов и пьяницей — не будете тем человеком, кем являетесь сейчас. Приходит время стать кем-то другим».

Но потом он успокоился.

Ведь далеко не каждая история, даже самая удивительная, несёт в себе смысловую нагрузку. Многие до конца жизни пытаются понять, как то или иное событие повлияло на их жизнь, но единственное в чём они преуспевают, так это в приобретении вороха хронических болезней, которые, как известно, все от беспокойного ума.

Но он ошибался.

4

«Всё возвращается на круги своя», — прочёл Юра в одной приключенческой книге, где главный герой, устав бродить по Гималаям, спускается с гор и берёт билет на самолёт, чтобы через сутки оказаться дома, в кругу семьи. Или вот ещё: «Жизнь входит в привычное русло». Не менее идиотская фраза, потому как куда бы ты не уходил — если речь идёт, конечно, не о походе за молоком в ближайший магазин, — ты всегда возвращаешься другим, а в старую ямку на подушке, как водится, новую голову не положишь. Не существует ни русла, ни этих таинственных своих кругов.

Юра просто вернулся на работу, вновь найдя общий язык с Василиной Васильевной (за прошедший месяц она так и не придумала, кем его заменить), приобрёл отвращение к спиртному — ну не совсем так, скажем, они перестали друг другу доверять, — сделал перестановку в квартире. Приобрёл пробковую доску для учительских записей.

Словом, попытался сделать свою новую жизнь похожей на старую. Начал забывать Кунгельв. Или думал, что начал. На самом деле мрачные арки и помпезная лепнина, выцветшие крыши и тусклые окна, в которые никогда не выглядывают просто так, ради удовольствия, проступали на внутренней поверхности век каждый раз, когда он закрывал глаза. Темнота потеряла юношескую беспечность и приобрела чёткую структурированность старого города.

Иной раз Юрий думал, просто так, ни с того ни с сего: как изменилась там жизнь после того, как сгорел «Зелёный ключ»? Спенси, являясь среди служителей великой глотки самым здравомыслящим, был по-своему сумасшедшим, и под его безумными идеями не было никакой базы, кроме старых книг, написанных, возможно, такими же безумцами. Дома учитель попробовал навести справки, и не нашёл ни единого упоминания о крупном городе посреди тайги, в восемнадцатом веке возникшем практически на пустом месте. С другой стороны, масштабы застройки и изобилие старинных зданий говорили сами за себя.

Юра перестал об этом думать, когда жена преподнесла ему ещё более интригующую новость.

— Я беременна, — сказала она однажды вечером.

Юра начал замечать перемены с того момента, когда она в машине открыла глаза, проведя восемь часов в блаженном забытьи и проснувшись уже в пригороде Санкт-Петербурга. Ничего особенного, просто иногда вдруг проскакивала искра, призывая Хоря обратить внимание на тот или иной нюанс в поведении супруги. Будто тонкая игла спрятана под мышкой, со стороны сердца, и продвигается на миллиметр каждый раз, когда Алёна приходила домой вовремя, не задерживаясь на работе, когда она, по привычке вращаясь в целом ворохе разных дел, делала это не так непринуждённо, как раньше, а словно с лёгкой натугой. Когда она замирала с чашкой кофе в руках, глядя в пространство, и скулы на лице становились особенно заметны, а по губам пробегала дрожь. Даже когда не забывала мыть с вечера посуду. В последнее время Юра начал морщиться всё чаще и чаще. Он уже подозревал, что игла смазана ядом.

— У этого ребёнка будет тяжёлая жизнь, — продолжила Алёна. — Возможно, девочка родится умственно отсталой или с физическими отклонениями… возможно, умрёт раньше срока. Поживём — увидим. Но ты… Юр, мне хорошо, когда ты рядом, но если ты не готов мириться со всем этим, я не скажу и слова, если ты попросишь развода.

«Он не от меня, да?» — хотел спросить Хорь, но не спросил ни в тот вечер, ни после. Не поинтересовался, откуда она знает пол ребёнка.

Единственное, что он сказал, чтобы она больше не смела заговаривать о разводе. Она поняла. Алёна помнила его слова: «Ты разворачиваешься впереди, словно реактивный истребитель, и — вжжжж! — проносишься мимо. Мимо моих распахнутых для объятий рук, мимо моей жизни».

Теперь, похоже, дистанция между ними сошла на нет. Алёнка всегда была рядом. Юра больше не видел в её глазах ни звёзд и далёких вселенных, ни сказочных миров, скрытых за ширмой обыденного. Ни жажды другой жизни, будто у беспокойной девчушки из книжки какой-нибудь шведской писательницы (шведским писателям лучше всего удаются книги о приключениях). Милые глаза постарели, будто заглянув за грань и увидев что-то, что ни одному из живых видеть не позволено. Юра терялся в догадках, что бы это могло быть. Бывало, ему мерещилось, что по комнатам их маленькой квартирки блуждает тень его жены, а сама она где-то высоко, наблюдает за садящимися на коньки крыш воронами.

Видит своё отражение в задумчивых озёрных водах.

Он так и не спросил жену о том, что случилось после, следуя помпезному лексикону культистов, великого нисхождения. Они вообще не разговаривали о событиях октября две тысячи пятнадцатого, по молчаливому обоюдному согласию вычеркнув эти три недели из жизни.

Очевидно, что Алёнка всё-таки встретилась с Валентином, и отчего-то Юре казалось, что эта встреча была не из приятных. Великий освободительный поход потерпел фиаско. Так или иначе, Хорь был рад, что всё разрешилось.

Сразу после рождения девочка весила около двух килограмм. Внешне абсолютно нормальная, только очень маленькая, бледная и хилая, ручки-ножки — как спички. Она почти не кричала, только вращала глазами, которые действительно удались на славу — огромные, серые, с замечательным рисунком на радужке.

Юра принимал поздравления. Коллеги в учительской жали руки, любимый класс подарил корзинку с фруктами и хорошим шампанским, и учитель благодарил их со слезами на глазах. Он был по-настоящему тронут, однако радости не чувствовал — будто кто-то похитил у него право на счастье, подменив его в коробке с соответствующим названием таким же, но фальшивым.

Когда в возрасте года девочка подхватила грипп, у врача были серьёзные подозрения по поводу того, что малышка выживет. Кажется, врач был неприятно удивлён скудности реакции матери, когда сказал ей об этом. Тем не менее, Алёна делала всё, чтобы дочка выкарабкалась; возможно, только благодаря бессонным ночам и уходу она осталась жива.

Юра избегал брать малышку на руки и всё чаще оставался в школе допоздна, проверяя тетради не на выходных, как повелось, а в тот же день после самостоятельных работ.

Именно там он увидел последнюю запись Валентина. Что побудило его проверить дневник, начинающийся с интригующей строчки: «Я заперт и не могу выйти»? Всякое могло случиться. Страничка могла погибнуть, пав жертвой алгоритма перезаписи и дефрагментации информации на серверах живого журнала. В конце концов, её могли удалить вместе с тысячами других, количество читателей которых за время их существования едва перевалило за десяток.

Но дневник всё ещё существовал, а последняя запись была сделана почти полгода назад. Двенадцать абзацев, если их уронить на бок, напоминающие кардиограмму сердечника, выкуривающего по две пачки сигарет в день. Рассыпав по полу семечки, которые поглощал на работе в немереных количествах, Хорь начал читать.

В тот день Юра просидел за столом до одиннадцати часов вечера. Вахтёрша с соловыми глазами выпустила его, звякнув связкой ключей, будто кандалами. Дыша свежим летним воздухом, Юра думал — видела ли Алёна эту запись? Если так, она никак этого не показала. Всё свободное время Алёна Хорь теперь посвящала заботам о девочке, которую с молчаливого попустительства мужа назвала Светланой. Малышка была слаба, еле ползала, не говоря о том, чтобы ходить.

Значит, Акация… приёмное дитя. Убийца собственных дочерей, одержимая чудовищными обрядами и всё больше погружающаяся в пучины безумия. За что ей дали второй шанс, и почему именно в его семье?

А что, если…

Да нет, ерунда. Но всё же… Валентин пишет, что иногда видит Алёну, и пусть даже его слова звучат на редкость неуверенно, Юра понял, что готов в это поверить. Его обманули! Последние два года он живёт не с той женщиной, в которую когда-то влюбился. Не с той, которая использовала его бетонный космодром с пучками жухлой травы, с перекати-поле и металлическими конструкциями, гудящими на ветру, для старта к далёким галактикам. Её подменили… а в довесок всучили этого монстра, заключённого сейчас в теле ребёнка. Пока ещё ребёнка. Однажды она вырастет. Верно?

Юра встал, как вкопанный. Первый раз неосознанные подозрения оформились в литые, как гвозди, мысли. Он хватал ртом воздух, и какая-то женщина, спешащая домой с двумя сумками, из которых выглядывали морковь и бананы, остановилась и спросила, хорошо ли он себя чувствует.

— Лучше некуда, — ответил Юра и неверной походкой пошёл к дому, напрямик, игнорируя пешеходные дорожки. Вчера был дождь, и на подошвах скоро вырос сантиметровый слой грязи. Провода звенели над головой, и в этом звоне вдруг почудился далёкий вкрадчивый голос, а в нём…

Понимание.

С тех пор подозрения только росли. Юра стал задавать жене наводящие вопросы, проверять её, придирчиво сравнивая ответы, манеру говорить, даже мимику с образом идеализированной Алёны, который трепетно хранил в сейфе под замком собственного сердца. В глубине души Хорь понимал, что Алёна, конечно, изменилась, но вряд ли её можно было бы назвать неполноценной личностью. Она похожа на человека, пережившего страшное потрясение, но сумевшего изменить собственную жизнь в соответствии с новыми обстоятельствами. Так беженец из далёкой страны ищет себя в новом окружении. Но Юра задвигал это понимание как можно глубже. Его место заняла новая идея, всепоглощающая в своей деструктивности, она, словно воронка в песке, постепенно заполнила все помыслы молодого учителя.

Алёна не обращала внимания на то, что мужа что-то гложет. Приняв однажды решение взять заботу о маленьком уродливом ребёнке в свои руки, она разом осознала и приняла для себя все возможные последствия. Она была начеку каждую секунду и могла смотреть, казалось, во все стороны разом.

И потому легко заметила однажды тёплым сентябрьским днём (когда в честь дня города даже на Мойке, в тихом районе, в котором они проживали, вывесили флаги) знак в небе. Только что закончилось авиашоу; МИГи проносились иногда так низко над крышами, что с полки свалилась стопка старых архитекторских журналов, а у антресолей поднялась и повисла неподвижным облаком пыль.

Света стояла у кухонного окна, как всегда, тихая. Ей только что исполнилось два года. Девочка научилась сама пододвигать к окну стул и забираться на него, словно старый цирковой лев на тумбу. Алёна мыла посуду, краем глаза контролируя дочь. Весёлый голубой передник с завязками на спине выглядел точь-в-точь как лепесток «анютиных глазок» — тот, что побольше, и похож на высунутый язык.

— Мама, — вдруг сказала она. — Киса!

— Наверное, Клеопатра опять пришла, — сказала Алёна, но, посмотрев в окно, не увидела старой кошки. Она отжала губку, вытерла последнюю тарелку. Пальчик малышки чертил на стекле влажные полоски. Руки Алёны, которые легли на плечи девочки, чуть сжались, когда она увидела.

Над городом висело единственное облако. Оно не несло в себе дождя, высушенное суперконденсацией, просто висело, словно прибитое гвоздями. Похоже на крадущегося кота, хвост которого изгибался дугой, а уши прижаты к голове. Было с первого взгляда понятно, что это матёрый, тощий котяра с поджарыми плешивыми боками.

И он был полосат.

Инверсионные следы, оставшиеся от летящих параллельным курсом самолётов, прочертили поверх облака дымчатого цвета полосы, которые постепенно рассеивались, но всё же создавали иллюзию тёмных полос на светлой кошачьей шкуре.

«Остерегайся полосатых небесных котов», — говорил ей индеец, а Алёна обещала стеречься.

5

В тот день Юра ушёл из дома рано, без объяснений, и пропал на весь день. Никакой объективной причины на то не было: занятия в школе в честь праздника отменили, даже учителям не нашлось дел в пустых классах. Алёна уже давно чувствовала исходящую от него угрозу — иногда почти осязаемую, будто муж на её глазах превращался в кухонный нож на деревянной клёпаной рукоятке, воплощение домашнего насилия. Проходя мимо, она неосознанно боялась уколоться или порезаться. Алёна принимала все эти изменения с поразительным даже для самой себя спокойствием. Иногда она спрашивала саму себя: «Почему ты бездействуешь? Ты же можешь поправить ситуацию… по крайней мере, попытаться».

Потому что чувствовала, что предала его, поставив перед фактом уже сделанного выбора? Любой дальнейший шаг в направлении примирения был бы лицемерием — так она считала. Заняв позицию наблюдателя, продолжала каждый миг искать в привычном уютном мирке с мягким, обтянутым материей диваном и старым чайником со свистулькой в виде петуха дверь с надписью «запасный выход».

Сегодня Алёна решила воспользоваться этой дверью. Она прождала мужа до девяти вечера, надеясь, что он вернётся и снова сделает вид, что всё в порядке. В этот раз хорошенько изучила бы его глаза, держа руку с телефоном в кармане, на кнопке быстрого набора полиции. Когда-то она разгадывала его намерения и мысли играючи, так ребёнок запускает в небо бумажные самолётики и предсказывает траекторию, по которой они полетят. Алёна хотела бы растянуть привычную жизнь, как резинку для волос, ещё на несколько дней.

Когда Юра не появился и к одиннадцати, решила: пора. Она вызвала такси и арендовала по телефону номер в гостинице на другом конце города.

На несколько часов в маленькой квартирке на Мойке воцарилась темнота. Тихо тикали часы, шебуршилась в клетке полевая мышка, которую Алёна купила для Светы, одержимая внезапной идеей — на будущий год позволить малышке отпустить на свободу своё первое живое существо.

Дверь открылась и тихо затворилась. Щёлкнул замок. Юра подержал руку на выключателе и не стал зажигать свет, с внезапным, плотоядным удовольствием поняв, что прекрасно ориентируется в темноте. Стены и предметы мебели сами проталкивали его вглубь квартиры, в спальню, где с недавнего времени у стены рядом со швейной машинкой стояла детская кроватка с деревянными прутьями. Клеть чудовища, которую оно непременно перерастёт.

Юра был пьян, но не настолько, чтобы не сохранить ясность мышления и способность действовать быстро и точно, не тратя времени зря. Он давно уже всё приготовил, запер в сейф сомнения, продумал свою дальнейшую жизнь вплоть до кончины от туберкулёза на тюремных нарах. Или нет, если всё выстроится так, как он задумал. Если зловещий шёпот, который он слышал в проводах, в шелесте тетрадных листов и рокотании двигателя проезжающих по Литейному мосту грузовиков, не оставит его и выполнит в конечном итоге свою часть сделки.

Вернёт ему жену.

Руки, которые, против ожидания, тряслись, как паутина на ветру, извлекли из кармана тонкую и прочную удавку из шёлковых нитей. Задержавшись у закрытой двери в комнату, Юра чуть удивлённо на неё взглянул. Видели бы его сейчас родители и брат… что бы они подумали? Видел бы себя он сам двадцатилетней давности, парнишка в неказистых очках, который придумал великую Теорию об Ожидании, постулат вечного наблюдателя, готового служить своей неродившейся идее вечно, даже если она так никогда и не появится.

Он предал себя. Изменил своим принципам… не сейчас, нет. Возможно, в тот момент, когда не выполнил последнюю просьбу Виля Сергеевича, возможно, когда направил одержимость Натальи в нужное русло. Или, может, когда так и не смог спасти Федьку. Где-то там, в закоулках дождливого города, должен был быть сделан выбор, а он проморгал и теперь просто катится по инерции — конечно же, вниз, а куда же ещё?

Зарычав от обиды и отчаяния, Юра распахнул дверь. Удавка свисала меж его пальцев, словно нерв, не выдержавший напряжения и порвавшийся. Обе кровати были пусты, окно распахнуто и занавески тихо колыхались. Хорь привалился спиной к косяку и, запрокинув голову, расхохотался.

Глубокая ночь — время страстей, время убийств, время кричать во всю глотку и тихо стонать от ужаса. Глубокая ночь ещё никого не доводила до добра. Что ж, его крик удался на славу, вот только свидетелем и единственным зрителем на этой вакханалии оказался он один.

Или нет? Был ещё один пристальный взгляд, ощущение назойливого присутствия. Когда отлежишь ногу и, растирая её, вдруг понимаешь, что кто-то ей шевелит. Кто-то, но не ты. Сейчас Юра впервые явно ощутил это присутствие. Он был мошкой, что плавает в огромном глазу, чей зрачок наконец-то сумел на ней сфокусироваться.

— Нет… — прошептал Юра. Голос охрип от смеха.

А что, если ты найдёшь её? Что, если Алёна, которую ты любил, действительно осталась там?

— Но это… невозможно. Она же дышит, ходит, чувствует… а я только что хотел её убить. Её — и её ребёнка.

Ты уже убил её. В своей голове ты совершил преступление, и кровь пролилась, независимо от того, обагрила она твои руки или нет. Помучайся немного, а потом приходи. Будь уверен, я избавлю тебя от этой боли. Мы поищем твою пропажу вместе.

Ведь ты уже сделал когда-то свой выбор, и теперь повторяешь его снова и снова, как смешная старуха, стоящая за талонами к терапевту и тратящая это время на то, чтобы отыскать у себя новые и новые болячки. Как путник, вспоминающий о доме, но продолжающий шагать вперёд. Как дождь, смысл жизни которого в том, чтобы пролиться, и как озеро, мечтающее, чтобы в нём хоть кто-нибудь, да утонул.

Эта простая истина, но Юра, покидая навсегда собственную квартиру, делал только первые робкие шаги к её пониманию.