Узники Кунгельва

Глава 19 Дневник запертого в квартире

Я сел ровнёхонько между тремя кроватями, подсознательно зная, что никакие чудовища не смогут причинить мне здесь вреда. Мария говорила: «Нужны для того, чтобы сбежать»… Сбежать от реальности, надо полагать.

«Просто перешагни порог».

Я закрыл глаза. Сделал глубокий вдох. Каждый раз, ожидая чуда, я опускаю ширму век и говорю про себя: «Случись, случись»… Это всегда помогало. И когда меня наказывали в детстве, и когда отец пропадал на всю ночь, и к утру мать становилась дёрганой, крикливой (она ждала у телефона с живым выражением на лице, очевидно, надеясь, что он попал под машину или попался в тёмной подворотне каким-нибудь подонкам). А я лежал, укрывшись с головой одеялом, укрывшись собственными веками, и ждал, что будет. Когда меня били в школе, когда поезд нёс меня прочь от родного гнезда, когда я молился своим придуманным богам. Когда я, стоя на мосту, боролся с желанием перебросить ноги через перила и, как следует оттолкнувшись, взмыть в небо… это всегда помогало. Это акт доверчивости к миру, и только. Ты раскрываешься перед ним, как пустыня, алчущая влаги, раскрывается перед небесами.

Сейчас я просто закрыл глаза и стал считать. Раз. Шуршание земли по стеклу, до слёз похожее на шёпот дождя. Два. Стрекотание крылышек залётного насекомого в коридоре. Протяжные звуки, словно кто-то невпопад дёргает струны на расстроенной гитаре; но определённо принадлежащие живому существу. Три. Голос Акации, в плаче чувствуются вопросительные нотки. Я заёрзал, но не открыл глаз. Четыре. Что-то упало совсем рядом. Шаги… такие, будто их обладатель и десяти секунд не может потерпеть без того, чтобы нервно вздрогнуть, посмотреть на часы, поправить причёску — всё это разом. Мамины шаги. Никак не могу понять, с потолка я их слышу — теперь у меня это называется безопасным расстоянием — или всё же снизу. Потом к ним добавились отцовские. Он всегда как будто боялся подорваться на собственноручно установленной растяжке. Послышалось, как кто-то насмешливо сказал: «Щенок. Смотри-ка, какой самонадеянный!». Я сильней сомкнул веки. Пять. Кто-то нервно дёргает дверную ручку. Не пойму где, но прекрасно слышу, как ходит механизм. Вверх-вниз, вверх-вниз. Шесть. Чужое присутствие совсем рядом. Не мать с отцом, нет… Некто наклоняется ко мне, и я улавливаю слабое дыхание — ещё немного, и я почувствую девчачьи пальцы, ощупывающие моё лицо. «Мария?» — вслух говорю я. Голос звучит как нечаянный утренний звон колокола в монастыре, колокола, который сонный послушник полез чистить, забыв привязать язычок.

Открываю глаза и вижу другую сестру.

Старшую из трёх. Болван! Мог бы догадаться, что она тоже рано или поздно придёт с тобой познакомиться. Я с первого взгляда понял, что это Ольга, несмотря на то, что она не похожа на саму себя с фотографии, и вообще не похожа на человека. Я вспомнил всё что слышал и сказал себе: «Это она. Никем другим быть не может». Очередной заложник квартиры, который, против своей воли, но сделает всё, чтобы пленник оставался пленником.

Она сидела на торце одной из кроватей, свесив ноги и легкомысленно ими болтая. Несколько мгновений я разглядывал ступни, одна из которых была одета в сандалий на ремешке, другая нет, мертвенно-синие коленки. Парадный длинный кафтан грязно-коричневого цвета с тёмными пятнами на воротнике рубашки. Сначала мне показалось, что голова у неё чёрная от копоти: возможно, эта сумасшедшая мамаша сунула её за какую-то провинность головой в раскалённую духовку? Потом — что головы нет вовсе, а вместо неё древесный ствол с уродливыми, обломанными ветвями. Потом, моргнув, я увидел то, во что наконец пришлось поверить: горло девочки продолжалось в башню из чёрного камня; одного взгляда на неё было достаточно чтобы понять, что ни в современном мире, ни прошлом, вплоть до древнего Египта, вряд ли кому-то в голову могла прийти такая постройка; ни чудовищна, ни красива — она просто НЕУЛОВИМО ДРУГАЯ. Балюстрады, опоясывающие балконы, напоминали крылья летучих мышей, многочисленные арки, к месту и не к месту вздымающие свои базальтовые спины, донельзя приземисты и широки. Башни похожи на пучки игл, они вздымались на невероятную в сравнении с их толщиной высоту. Когда постройка склонилась надо мной, я услышал, как хлопают крошечные двери и свищет в окнах размером с игольное ушко ветер. Крошечные человечки, которые высыпали на балконы, со злобными криками хватались друг за друга и за всё, что попадалось под руку. Должен сказать, хватка у них была что надо: ни один не рухнул прямо в мой разинутый от удивления рот, хотя тот представлял для этого идеальную мишень.

«Что вы сделали с этой девочкой?» — хотел спросить я, но эти ребята, похоже, понятия не имели о душераздирающей семейной драме. Крошечные существа бегали по лестницам, вырубленным прямо в камне, верещали что-то тонкими голосами и злобно грозили мне кулачками. Прислушавшись, я с изумлением понял, что они разговаривают на понятном мне языке. К тому времени я уже был на ногах, пусть и ощущал их с трудом, словно болтаясь в невидимой паутине или держась зубами за воздух.

«Разворачивайся и уходи! — кричали мне существа. — Дальше дороги для тебя нет! Ты не ступишь больше ни шагу».

«Кто вы такие?» — спросил я. Отошёл, чтобы не нервировать лилипутов. Пусти они в ход свои лилипутские стрелы или начни кидаться булыжниками, я, быть может, только бы потешился, но находиться между кроватями, которые в одночасье начали казаться могильными плитами, рядом с Ольгой было неприятно. Она похлопывала ладонями по остову кровати, словно ожидала от меня каких-то действий. Осознавала ли она что происходит? Или, может, щуплое тело только имитировало жизнь, а на самом деле управлялось изнутри мириадами лилипутов? Я прислушался, всерьёз ожидая услышать жужжание шарниров и шум карданного вала.

Лилипуты ещё немного покричали, потом успокоились, таращась на меня из окон и с балконов. Кажется, их совершенно не смущало, что я могу опрокинуть их постройку, приложив совсем немного усилий. Я выждал порядочное время и собирался уже повторить вопрос, когда услышал ответ.

«Мы стережём границу. Ты пытался пройти».

«Границу между чем и чем? — спросил я. И по повисшей тишине понял, что задал правильный вопрос. — Между этой квартирой, и… ну же, отвечайте мне!»

«Ты знаешь, раз шёл туда. Большая мать поставила нас охранять границу».

«Я всего лишь сидел на месте, — возразил я. — Вспоминал… всякое. Слушал и ворочал мозгами. Разве это преступление?»

Башня взорвалась новыми криками. Я обратил внимание, как угрожающе раскачивается тень от неё на одной из стен.

«Лжец! — кричали они. — Ты шёл огроменными шагами! Ты просто бежал, и если б мы тебя не остановили…»

«Мы, — повторил я, стараясь придать голосу как можно больше внушительности. — Кто это — мы? Я знаю, что этим телом когда-то владела девочка по имени Оля».

Лилипуты посовещались. Те, кто находился выше, свешивались вниз, а те, что толпились на нижних этажах, поднимали головы. Как я ни вслушивался, я не смог разобрать, о чём они толкуют. Наконец один сказал:

«Эта крепость называется Олл-Я».

«А вы? Откуда вы взялись? — спросил я. И, получив вместо ответа только злобные гримасы, добавил: — Я ищу одну девочку. Марию».

На этот раз реакция маленьких людей была на редкость единодушной.

«Ни шагу дальше!» — услышал я в общем гомоне.

«Значит, вы знаете, где она. Я не причиню ей вреда. Хочу только поговорить».

«Она в изгнании. Она нарушила правила, и поэтому с древних времён не имеет права разговаривать ни с кем».

Я мучительно напрягал глаза, пытаясь разглядеть дверь, которую они охраняют. Было стойкое ощущение, что она где-то совсем близко, что, разув наконец глаза, я получу полное право хлопнуть себя раскрытой ладонью по лбу и сказать: ДА КАК ЖЕ Я РАНЬШЕ НЕ ЗАМЕЧАЛ!

Но мои глаза и так были босые — босее некуда. Я шёл ими по комнате, как по углям, подмечая, что вселенная снова пришла в движение и я, кажется, застал её прямо за сменой декораций. За окном черным-черно, будто земляное ядро давно остыло. Здесь, внутри, за несколько секунд моей медитации миновали сотни и сотни лет. Стены потрескались, в щелях угнездился мох. По потолку, перебирая длинными, с иголку толщиной ногами, ползали пауки. Мебель ссохлась, фанера пошла волнами, а где-то и вовсе лопнула. Рисунки потемнели, я при всём желании не смог бы разглядеть сейчас, что на них изображено. Впрочем, я помнил и так. В мельчайших подробностях. Белый плафон пропал, пыльная лампочка походила на старого, седого ежа, но светила.

Неуклюжая, кособокая, словно незаконченная деревянная кукла, фигура Ольги занимала здесь порядочно места.

«Я слышал другое, — сказал я, почёсывая грудь. — Что она БЫЛА здесь в заточении. Прямо как ты… Прямо как вы все, в своей башне. Что её собственные сёстры, такие же заключённые, сговорились против неё. Но она сумела убежать».

Мои слова потонули в писклявом гомоне. Маленькие кулаки взлетали в воздух. Появились копья и котлы с кипящей смолой. Удивительно, но такие малявки смогли создать шума достаточно, чтобы разбудить взрослого человека — крепко спящего взрослого человека.

«Разве мы похожи на тех, кто сидит в темнице? — возмущённо кричали они. — Ещё слово, и мы сами бросим тебя в клетку».

Я примиряюще выставил ладони. Меня вдруг начало беспокоить, что происходит за спиной. Дверь захлопнулась от одного из тех таинственных сквозняков (или я сам её закрыл?), я не смел оглянуться, чтобы удостовериться, что привычный интерьер никуда не делся. Акации не слышно, как и всех тех шумов, что сопровождали меня в течение последних недель. Я научился их не замечать, но отсутствие сделало их заметными. Возник другой шум, который я никак не мог идентифицировать. Больше всего он походил на шум прибоя. Возможно, где-то просто прорвало трубы.

Несколько секунд я пытался понять, что за тайну скрывает темнота за бойницами едва ли больше кроличьей ноздри, потом открыл рот, чтобы сказать:

«Просто покажите мне, в какую сторону она убежала, и я…»

Фигура пришла в движение. Она неуклюже шлёпнулась на пол; башня качнулась и лилипуты посыпались вниз. Те, кто успел ухватиться за перила, не обращали на своих менее удачливых сородичей никакого внимания. А они, кувыркаясь, падали прямо под ноги девочке. Я подмечал всё новые и новые детали: изорванные в лоскуты рукава, будто Ольга с кем-то боролась, обломанные жёлтые ногти, синяки на лодыжках.

«Ни шагу больше!» Я ни слова не мог разобрать в общем гомоне, но посыл был именно такой.

«Тогда я просто уйду, хорошо?» — сказал я и потянулся назад, пытаясь нащупать ручку двери.

И без того тонкие руки Ольги истончились ещё больше. Я потерял драгоценные секунды, которые мог бы потратить на бегство, глазея, как они растягиваются, а потом мои ноги оторвались от земли. Я боднул головой лампочку, непроизвольно закашлялся от пыли, глядя вниз, где угрожающе торчали шпили башни; насчитал их не менее шести. Похожи на грачиные клювы или колья волчьей ямы.

Лилипуты, запрокинув головы, смотрели на меня, бормоча:

«Да прольётся кровь. Да сгинет каждый, кто хочет выйти на просторы запретной земли, ибо бродят там изгои пустынные, саванные и горные, ибо не осталось в них ничего людского. Радуйся. Ты умрёшь, но не примкнёшь к ним. Твоя душа будет спасена».

«Послушайте, — задыхался я, чувствуя как узкие ладони вгрызаются в бока всё сильнее и мечтая только чтобы они не выпускали меня НИ ЗА ЧТО НА СВЕТЕ. — Я сказал уже, что я готов повернуть назад. Вернусь к компьютеру, ничего страшного! У меня есть ребёнок, девочка, зовут Акацией. Я не готов её бросить, и ей без меня будет ох как плохо…».

Меня не слушали.

«Мы будем пить твою кровь. Славься Олл-Я, славься древняя крепость, славься, великая матерь!»

Голоса теперь звучали на удивление слажено. Секунду плавающий в закипающей панике разум пытался сообразить, как эти непутёвые существа смогли договориться, но потом я понял: они же в трансе! Господи, я научился находить общий язык даже с собственными воспоминаниями, не говоря уж о призраках, но с фанатиками…

С этого ракурса всё встало на места. Желобки, что спиралью опоясывали все без исключения башни, предназначались для стока крови. Шпили нацелены во все важнейшие органы. Где-то шла точная настройка: на моих глазах одна из игл сдвинулась на пару сантиметров вправо.

Я подумывал начать молиться, но не мог сосредоточиться. Казалось, за меня всё решили сделать лилипуты, их голоса звучали слажено и громко. Обнаружил, что только левая рука прижата к телу, и, не придумав ничего лучше, правой ударил себя кулаком в лицо. Нужна боль! Возможно, хлебнув из её чаши горького напитка, я смогу погрузиться в бездны сразу и бесповоротно, не возвращаясь за последним вздохом, успешно избежать полумер и компромиссов. Впрочем, есть шанс, что я ничего не почувствую, не зря же они всё так тщательно настраивают.

Получается, всё зря. Получается, даже самый заметный сюжет может окончиться ничем, и спектакль не поставят, и актёры разойдутся по коллективным или индивидуальным запоям. Что ж, есть время для того, чтобы барахтаться, и время для того, чтобы идти на дно.

Я бил и бил, пока онемевшим ртом не смог выплюнуть три зуба. Вдумчиво ощупывав языком дырки, сплюнул кровью, приготовился ударить ещё раз… но остановился, завороженный зрелищем: красная ниточка заполняет один из желобков, и башня сотрясается в конвульсиях. Морщины на лицах лилипутов становятся глубже, они по-прежнему в трансе, а вот руки, что меня держат, начинают мелко дрожать, повторяя движения башни. Мой рот полон крови, и мне не жалко, хочешь — получай! Я плевал и плевал, ещё и ещё, желоба заполняются, слышится тихое журчание. Воздух лопается от торжественного рёва. Все-все лилипуты, а, судя по силе голосов, их там очень много, и те, что стоят на виду, и те, что прячутся в недрах, приводя эту человеческую машину в движение, кидаются друг к другу в объятья.

Я очень вовремя почувствовал, что хватка слабеет. Цепляясь за вздетые руки, словно за ветки дерева, высвободился из ладоней Ольги и спустился вниз. Перевёл дух, и только теперь позволил себе расслабить мышцы живота, извергнув содержимое желудка в угол помещения. Пока я парил между полом и потолком, словно бумажный ангел с нимбом из пыльной лампочки, я заметил кое-что. И сейчас самое время над этим поразмыслить.

Я хочу рассказать тебе, читатель, про закостенелость восприятия. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что все рисунки были на месте, — но хватило бы мне второго и третьего, чтобы увидеть различие? Не знаю. А между тем это переворачивало всё с ног на голову! Всё это время я пытался бежать задом наперёд.

Через несколько секунд после того как ноги коснулись пола, меня уже здесь не было. В тот момент, когда дурман окончательно развеялся и добрая сотня ртов искривилась в единой злобной гримасе, я уже — фокус-покус! — был за дверью. Рухнул в объятья первой НАСТОЯЩЕЙ за много суток ночи. Оказался под открытым небом.

Потому что картины на фанерном дне кроватей изменились. Они демонстрировали белые стены комнаты девочек, и окно, и крошечные несуразные картинки на стенах, и походило всё это вместе на больничную палату.

Я перешагнул порог, только не заметил этого.

Мария ждала меня на опушке леса. Сидела на сгибе корня, как на локте доброго великана, играла с травинкой. На вид ей, наверное, лет сорок, но я как-то сразу разглядел в этом неуклюжем, субтильном существе маленькую девочку. Это как собака, которая тащит за шиворот щенка, и в тот момент кажется что они, мать и дитя, одно целое.

«Я почему-то знала, что кто-нибудь сюда доберётся. Верила».

По крайней мере, голосок остался именно таким, какой я слышал из-за двери. Ничего пугающего в этой женщине не было. На любое, самое безумное чудовище о двух десятках голов найдётся хотя бы одна, которая сожалеет и не желает никому ничего плохого.

Мой путь сквозь заболоченную чащу был недолог, но приятен. Не буду расписывать восторг, который я чувствовал, наконец получив возможность размять ноги. Эти струи дождя, текущие за шиворот… В первые же минуты я несильно вывихнул ногу, размотал и выбросил прочь набухшую от влаги повязку на руке. Получил по лбу шишкой. Последнее событие привело меня чуть не в эйфорию. Я ни на минуту не упускал из виду, что этот мир был нарисованным, что он мог взять и закончиться глухой стеной со знакомыми обоями, но всё, что он пока делал — раз за разом доказывал мне свою настоящность.

Оглядываясь, я видел хижину, сложенную из обструганных досок. С одного её торца лился слабый свет. Бока облезлые, а вокруг — восхитительно пахнущий лес, самая сердцевина гриба. Было слышно, как страж бродил от одной стены к другой, как качал головой, роняя лилипутов на землю.

Я много раз представлял, каким он будет — момент освобождения. Как натягиваю грязненькие джинсы, выхожу в подъезд, как ни в чём не бывало здороваюсь с соседом. Стараюсь не подать виду что я — Робинзон, вернувшийся после долгих странствий. Попрошу у него сигаретку… нет, пожалуй, это лишнее. Просто спущусь на пол-этажа ниже, к замызганному окну, и буду долго возле него стоять, оборачиваясь на каждый звук шагов и заводя разговоры — то, чего я никогда раньше не делал.

Но если в старый мир возврата нет — что ж, пусть будет так. Если непременно должны быть грязь и холод — и по ним я соскучился тоже. Чем это хуже продуваемой всеми ветрами парадной? Все ощущения были до дрожи настоящими. Если это мираж — я готов был отвесить его создателю земной поклон.

Именно это я и сделал, когда предстал перед ней, тонкой, как тростник, с острыми ключицами, одетой в просторное одеяние, напоминающее мантию или мужскую рубашку гигантских размеров, таких, что могло с лёгкостью заменить женщине платье.

«Ты, наверное, голоден, — сказала она, поднимая на меня глаза. — Я собрала немного ягод и дикого картофеля».

На коленях у неё стояло что-то вроде плетёной корзины.

«Дикий картофель!» — я не знал, смеяться мне или плакать.

«Ну, да, — она явно не понимала причин моего веселья. — Он не такой вкусный, как варёный, но здесь не добыть огня. Совсем. Зато смотри, я нашла несколько съедобных грибов. Как ты сюда попал?»

Я подошёл и как ни в чём не бывало присел рядом. Пошевелил пальцами ног, наблюдая как отваливается с босых ступней грязь.

«Мне помогла твоя сестра. Анна. Если бы не она, я бы рано или поздно сошёл бы с ума».

Брови на светлом, веснушчатом лице поползли вверх.

«Анечка! Она жива?»

«Жива, но тебе, наверное, не стоит её видеть».

Я ожидал дальнейших расспросов, но Мария, похоже, что-то знала. Она медленно покачала головой, будто пыталась взглядом расколоть мою голову, как орех, и понять какие знания о родственном ей мире успели там осесть.

«Ага, точно. Бедненькие. Мне очень грустно оттого, что они там застряли. Как мухи в меду, понимаешь? Она умерла от истощения. Всё время глядела в этот дурацкий глазок, и мама привязала её к двери и держала так восемь суток, пока Анечка не перестала сначала умолять развязать её, а потом дышать. Мы пытались таскать ей еды, но мама всегда была начеку. Она появлялась из темноты как настоящая летучая мышь».

Всё это было сказано таким ровным голосом, что у меня по позвоночнику прошёл холодок, а по телу пробежала дрожь. Мария это заметила.

— «Нельзя гулять в мокрой одежде», — сказала она.

«Всё это ерунда. Я так рад, что на свободе, что даже не ощущаю холода», — убедить себя в этом мне не составляло труда.

«На свободе, — тонкие губы растянулись в скептической улыбке, — Смотря что ты предпочитаешь считать свободой. Кстати, как тебя зовут?»

Я представился. Её имя я знал и так.

«Так вот, свобода… У каждого она своя. Для одного возможность идти в любую сторону, в какую пожелаешь, для другого — побыть наедине с собой. Всегда найдётся кто-то, кого не устраивает твоё понимание свободы. И всегда будет тот, для кого отпустить тебя восвояси — значит попрать свою собственную».

«Сложная штука».

«Да».

Она отставила корзинку, поднявшись на ноги.

«Божечки, человек из моего мира. Настоящий, разумный человек. Я… временами я забываю, что есть ещё что-то, кроме этого леса, да нескольких пещер на западе. Рассказываю своим маленьким робким друзьям о прошлой жизни, и они удивляются: как такой мир может существовать? Как все эти события могут происходить? Иногда я и сама не понимаю».

Мария улыбнулась краешком рта и посмотрела на меня.

«Значит, их и в самом деле убили, — услышал я свой голос. — Твои сёстры мертвы».

Её глаза приобрели оттенок туч над нашей головой.

«Иногда я просыпаюсь от криков. Иногда не просыпаюсь, но вспоминаю наутро, что слышала их сквозь сон. С Анной ты говорил, я, кстати, очень рада, что она не утратила искры сочувствия в груди, а Оля… уверена, раз ты здесь, ты нашёл способ мимо неё пробраться. Бедняжка была послушной девочкой. Хорошей. Интересной собеседницей — в её голове жили тысячи идей. Когда мама сказала, что никто даже в своих мыслях не смеет покидать пределы квартиры, Оля сделалась главным её оружием. Когда я пыталась вообразить себя в другом месте, она всегда оказывалась рядом. Говорила: «Машка, мама придёт за тобой. Мама видит тебя. Она накажет нас всех». В чулане было спокойно, но потом нас отправляли туда только вместе — за мои и за её провинности. Моих было гораздо больше…, - лицо моей новой знакомой оставалось безмятежным, будто у школьника, пересказывающего события одной из мировых войн. — Теперь и она мертва. А вот мне повезло».

«Я… почти уверен, что знаю полную историю. Собирал информацию по крохам. По крупицам. Твоя мать была ужасным человеком».

Я ожидал гримасы, но на лице Марии появилась лёгкая улыбка.

«Быть женой и матерью — самая чёрная работа, которую я знаю, — сказала она. — Любить своего мужа до конца жизни и даже после неё — великий труд. Возможно, труднее ничего нет. Не сомневаться ни на миг — можешь себе представить?».

«Звучит так, будто ты её оправдываешь».

«Ты человек со стороны, — мягко сказала она, усаживаясь вновь на свой корень. Я присел рядом. — Видел её хоть раз? Разговаривал с ней?»

«Нет, но…»

«Эту женщину вела любовь. В какой-то момент, когда мама не способна была продолжать, любовь взяла её за руку и провела по острым камням, и через водоёмы, и по костям мёртвой земли. Мама ни на минуту не усомнилась в правильности выбранного ей пути, и в самом деле: какое значение имеет путь, когда ты идёшь лечить милое сердце?»

«Никогда не знаешь, куда в конечном итоге прибудет твой поезд, даже если на каждом перроне его встречают цветами», — я вспомнил улыбающегося мужчину на фотографии. Он так трогательно обнимал своих девочек. А потом это воспоминание заместило другое: раздутое белое лицо и опухшие руки, неподвижно лежащие на лакированных подлокотниках.

«Мама любила его до того сильно, что просто не могла отпустить. Она говорила: «Лучше человека нет на свете», и мы, маленькие неразумные девочки, верили ей на слово. Я-то совсем не помню, я была совсем крохой. Так что да, я не виню её. Может быть его — за слабость, — но не её. В каком-то смысле мама спасла папу. Вытащила из ямы, в которую он свалился».

«Заболел, — сказал я. — Твоя мать писала, что он заболел».

Мария пропустила мою ремарку мимо ушей.

«Оля и Аня немного его помнили. Рассказывали, что он был большим, весёлым, часто нянчил их на коленях. От него пахло кофе и тёплым молоком, а голос похож на приятное урчание в животе после еды. Все хотели бы, чтобы он вновь стал прежним».

Она посмотрела на меня и не отводила взгляда около минуты. Я первый опустил глаза.

«Любящее сердце не способно смириться с целой прорвой вещей. Заболел? О, нет. Он был мертвее мёртвого, его тело разлагалось в кресле, выдыхая к вечеру тучи мух. Мама не отпускала его душу; своими чувствами она намертво привязала его к телу».

«Разве это любовь! — воскликнул я. — Так не бывает!»

«Любовь бывает разной. Ты человек оттуда, — она сделала многозначительный жест рукой. — Из большого мира. Ты лучше объяснишь мне, как бывает. Я просто говорю то, что знаю и что видела своими глазами».

Я надолго задумался. Хотелось отыскать одно-единственное веское слово, которое заставит Марию думать в унисон со мной, но такого слова, кажется, просто не могло существовать. Потом мне вспомнилась Акация, и я не смог сдержать улыбки.

«А знаешь, мне всё это знакомо. В некоторых случаях весь накопленный человечеством опыт можно просто выбросить на помойку, — я соединил руки у груди жестом, долженствующим обозначать то, что не так просто передать словами. — День, когда появилась эта малышка… был переломным для всей моей жизни. Наверное, именно тогда я понял, что ширма, отделяющая безумное от повседневного, сродни паутины, затянувшей дверной проём. Ты почувствуешь её как нечто неприятное и едва осязаемое, но и только».

Она слушала, обняв руками колени. Потом, отбросив прядь волос, нимало не потускневших за прошедшие годы, сказала:

«Наша мама всегда знала что делать. Только она одна могла разговаривать с папой, когда он заболел. Она уговорила его остаться, и он не смел ей отказать. Не думаю, что он этого хотел. Возможно, он хотел, чтобы мы ушли и оставили его в покое. Он хотел отправиться в путешествие, но это не так просто, когда тебя держат за руки и за ноги. Поэтому ему пришлось согласиться».

«Согласиться на что?»

«Мама читала нам перед сном писание. Это единственное, что она нам читала. Она говорила, что папа безгрешен, что он, как Иисус, непременно воскреснет, и тогда силой своей любви, силой их совокупной любви нам удастся победить всё зло там, снаружи. Мы наконец выйдем из четырёх стен, как телёнок из коровы, и это будет прекрасный новый мир».

Я издал горлом низкий, тревожный звук. Как-то само собой получилось. Она не обратила внимания. Продолжая говорить, Мария бездумно выковыривала у себя из-под ногтей грязь.

«Его тело становилось хуже день ото дня. Во рту завелись жуки. Тогда мама оставила попытки его поднять и сказала, что он родится заново, от безгрешной женщины, которой, конечно, будет одна из дочерей. Она проводила разные ритуалы, молилась по девять часов в день, не спала и всё просила Господа о снисхождении… хотя просыпаясь, я неизменно слышала, что она разговаривала с отцом. Она просила папу о снисхождении к себе самому, понимаешь? Однажды она отвела меня в сторону и сказала, что я должна готовиться. Что именно я стану той, кто поможет ему родиться заново. «Ты же хочешь спасти папу?» — так она говорила. И я хотела. Всем сердцем хотела, чтобы у неё и у папы всё было хорошо… но, оказавшись здесь в следующий раз, я просто не смогла себя заставить вернуться. Несмотря на то, что любила их до смерти. Там, на той стороне, осталась единственная моя семья. Прошло время, прежде чем я поняла, что мне уже не к кому возвращаться».

Влага в глазах Марии напоминала застывшую смолу. Воспоминания погрузили её в транс.

«Они всё ещё здесь, — тихо сказал я. — Анна просила у тебя прощения. И если ты хочешь с ней поговорить…»

«Всё это больше не имеет смысла, — рот Марии казался маленьким и беспомощным. — Это уже не моя милая сестрёнка. Даже не её душа. Бестелесная сущность, отпечаток того ужаса, что она пережила когда-то».

«Значит, я всё это время болтал с призраками. А как же твой отец?»

Я хотел спросить: «А как же Акация?», но не посмел. Мысль, что я прикипел душой не к настоящему, живому младенцу, а к куску шевелящейся плоти, который бросила мне, как голодному псу, квартира, просто не помещалась в моей голове.

«И он тоже. Каким бы он перед тобой не предстал — это не более чем круги на воде. Папа всегда был трусоват. Он был рад покинуть нас вновь, сразу как это стало возможно».

«Прости», — я не знал что делать, чтобы её успокоить. Эта история совершенно выбила меня из колеи.

«Пустяки, — она вдруг посмотрела прямо мне в глаза. — Я рада, что больше не одна».

«Сколько лет ты здесь?»

«Сколько?.. Не скажу точно. Иногда кажется, что прошло лишь несколько часов и что я всё ещё гуляю в излучине реки, по блестящему под луной лугу, собираю цветы. Поднимаю руку и нахожу один из тех цветков у себя в волосах: совершенно уверена, что это один и тот же цветок, он только сжался в кулак, словно старался сохранить влагу, но всё так же благоухал. Как будто само время заблудилось и теперь храпит под каким-нибудь пнём. А может, и вовсе утонуло. Знаешь, я иногда вижу здесь утопленников. В хороший яркий полдень или напротив, глубокой ночью, когда болотные огоньки собираются потанцевать над водой, на дне можно разглядеть тела. Не знаю, кто они и откуда, но меня не покидает ощущение, что все они мне знакомы».

Я не нашёлся, что сказать.

Мы надолго замолчали. Дождь начал накрапывать снова, потом вдруг прекратился. Тучи разошлись, обнажив зев луны.

«Значит, ты теперь причастен к чуду отцовства?» — спросила она.

Вспоминая, когда я успел рассказать ей об Акации, я пожал плечами.

«Это странная история. Мне трудно будет сказать, с чего всё началось. Уж точно не с раковины в ванной комнате, которая вздумала произвести потомство… Словом, я теперь ращу малышку. Пытаюсь. Она недоношена и кроме того с врожденными уродствами».

«Но ты её не бросаешь».

Это был не вопрос. Утверждение. Я вновь пожал плечами.

«Сначала я был готов на всё что угодно, лишь бы не иметь с ней дело, но теперь… ни за что на свете».

Я хотел согреть своё сердце, отвечая на вопросы об Акации, но Мария, кажется, пропустила последние мои слова мимо ушей.

«Мне иногда кажется, что все, что с нами происходит, можно предугадать заранее, — сказала она. — Именно так. Любая встряска, любое самое сильное землетрясение начинается с лёгкой дрожи. Если сумеешь её почувствовать, а ты почувствуешь, если откроешь свою душу достаточно, разве не шанс это изменить свою жизнь? Сделать её такой, какой хотел?»

Подумав, я признался:

«Если бы даже я знал всё заранее, всё равно бы оказался здесь. Такова жизнь. Сложная, и иногда тянет всё бросить — это как избавиться от тяжёлой, неудобной обуви, — но как далеко ты сможешь уйти босиком?»

«Да, — сказала она. — Папа попробовал. Его заставили вернуться в этот мир. Моя мама… она не верила в то, что босиком можно пройти даже шагу. И что же теперь? Она превратила свою обувь в кандалы».

Поймав мой непонимающий взгляд, она хмыкнула.

«Смешное слово — босиком! Думаю, мы встретились не случайно. Ошибки бывают у людей, у вселенной ошибок не бывает — смешно звучит, правда? Кажется, это говорил отец, только не знаю когда. Возможно, перед смертью. Должны же у меня остаться хоть какие-то о нём воспоминания?».

«Я иногда чувствую лёгкую дрожь», — сказал я.

Женщина сказала без тени сомнения:

«Дрожь была раньше, мой мальчик. Может, в молодости. В юности. Вспомни о днях, которые для тебя до сих пор имеют какое-то значение. Сейчас это землетрясение. С неба падают звёзды и куски скалы. Поэтому береги голову».

На всякий случай я её ощупал. Честно говоря, я чувствовал себя так, будто её давно уже размозжило булыжником происходящих вокруг событий.

«Однажды я пообещал себе, что никогда не буду отцом ребёнку. Однажды я пообещал, что никогда не испорчу никому жизнь, что всегда буду один. Однажды я обещал, что всю жизнь буду послушным. Да много чего происходило. Недавно я видел своих родителей. Это землетрясение, о котором ты говоришь?»

«Нет сомнений, — сказала Мария. — Я всё ещё не могу поверить, что ты не часть этого кошмара. Но послушай, я провела здесь достаточно времени и узнала бы, будь ты из тех, других. Моих друзей, которые прячутся в звериных следах и под кустом белладонны. Я бы смогла бы сдуть тебя, как клочок тумана».

«Мама, — задумчиво произнёс я. — Папа. Я думал, что они будут просить у меня прощения, но они ведут себя точно так же как при жизни. Такие же кошмарные люди — хуже найти просто невозможно».

«Может, есть что-то, что ты хочешь им доказать?»

Я ответил, не задумываясь:

«То, что я другой. Я не их племени».

Замолчал, думая в каком направлении развивать мысль. Мария чертила в грязи прутиком линии. Я продолжил, на этот раз тщательно подбирая слова:

«У меня теперь есть Акация. Пускай они увидят, как я её люблю. Мать как-то без стеснения сказала, что выбросила бы меня в мусорный бак, если б нашла у меня хоть один, самый маленький физический изъян. «Я тогда курила, как паровоз, — так она говорила. — Всякое могло случиться». О куске заплесневевшего сыра и то можно сказать с большим уважением! Но Акация — моя Акация — прекрасна, несмотря ни на что».

Я посмотрел на свою собеседницу.

«Мне пора к ней возвращаться. Прошло уже много времени. Спасибо тебе за разговор, и… и за этот дождь тоже».

«У меня есть одна просьба, — сказала Мария и впервые прикоснулась к моему запястью. Пальцы её были холодными и твёрдыми, будто она некоторое время держала их в потоках ледяного ручья. — Хочу её увидеть. Твою Акацию».

«Но ты не хочешь идти со мной», — я был уверен, что угадал.

«Никогда в жизни. Туда я больше не вернусь».

Я покачал головой.

«Тогда это будет непросто. Твоя сестра напугала меня до чёртиков. Более того — она меня чуть не убила. Я не буду подвергать Акацию такому риску».

«Оля всегда была послушной девочкой, — в голосе женщины слышались сентиментальные нотки, почти что теплота. — Она будет неусыпно следить за порогом, при необходимости даже спать поперёк двери, но ни за что не перешагнёт его… так же как не уйдёт от него далее чем на несколько метров. Но есть что-то, чего ты не знаешь. Я не уверена на все сто, но думаю что ключи и от этих дверей под самым твоим носом. Просто попробуй взять Акацию с собой. Посмотри, что будет.

«Ты не видела, во что превратилась твоя сестра», — сказал я. Потом, видя, что Мария вполне серьёзна, с надеждой спросил: «Может, есть какое-то волшебное слово? Что-то вроде «сезам, откройся»?

«Малышка, похоже, прекрасный ребёнок, и пребывание в этой квартире не идёт ей на пользу. Ты всегда можешь отступить, если что-то пойдёт не так».

«Что ж, попробую», — пообещал я.

«Я буду ждать», — сказала Мария, как мне показалось, с несколько более сильным чувством, чем обычно.

Скоро я был там, откуда начал.

Я издалека увидел коричневую, тёмную от дождя крышу. Это помещение ничем не отличалось от заброшенного сарая или, быть может, бани. Лампочка, похоже, погасла, и единственное окно хранило в себе сочную мякоть ночной темноты. Стёкол не было. Я старался разглядеть там неуклюжий силуэт с башней вместо головы, вытягивал шею, но всё без толку.

Чтобы открыть дверь, потребовалось усилие. Внутри пусто и темно. Луч лунного света выхватил силуэты поставленных на попа кроватей… и больше ничего. Я испугался, что моя льдина, оторвавшись от ледника, теперь дрейфует прочь. И о том чтобы перешагнуть обратно не может быть и речи. Но быстро успокоился, вдохнув влажного воздуха и вспомнив, что не далее как сегодня утром всё это казалось безумием, сродни путешествию Алисы сквозь кроличью нору. Теперь же я знал — всё возможно.

Ольги действительно нигде не видно. Я прокрался в образованный кроватями квадрат без одной стороны, сел там, скрестив ноги. В полутьме виднелись блеклые рисунки — комната с окном в укромный, поросший соснами дворик со сломанными качелями казалась чьей-то несбыточной мечтой о далёком детстве.

Закрыл глаза.

Открыл, услышав плач Акации. Я дома, крошка, не нужно бояться!

За окном всё ещё проплывали руины древнего города — боже, какой же он высоты? Вонь за время моего отсутствия никуда не делась, даже стала сильнее. Мебель и груды хлама похожи на людей, которые замерли в самых неудобных позах при моём появлении. Боже, как я мог оставить здесь девочку?

Для себя я решил, что сборы не займут много времени.

Едва придя в себя, я увидел Ольгу. Она сидела, привалившись к стене, и длинные ноги, будто бы завязанные в узел в месте, где должны быть колени, вызывали ощущение чего-то рудиментарного, ненужного. Камзол похож на мясную тушу, подвешенную к потолку, а башня — на огромный пчелиный улей. Там светились огоньки — несколько лилипутов несли дозор. Все они повернули головы в мою сторону.

Когда я непроизвольно хрустнул суставами, фигура у стены ожила. Неловко покачиваясь, подтянула к себе ноги, но прежде чем успела встать, я уже ретировался из комнаты. На старшую сестрёнку по-прежнему можно положиться. До конца времён на страже, до конца времён верна, пусть даже знает, что это не правильно… великая мать была бы довольна.

В коридоре какая-то живность неспешно уползала из-под ног и пряталась в груде посудных черепков и старых телефонных справочников. Ветер шевелил страницы, на каждой я подмечал размашистый, нервный почерк матери, Таисии Петровны, который оплетал эту груду бумаг, словно шелковыми нитями. В комнате, стоило мне войти, стены и предметы мебели бросились друг к другу в объятья. Граммофон заглядывал своим раструбом прямо мне в лицо и походил на рака-отшельника. Я… всё, что я хочу сейчас, это подхватить под мышку мою маленькую девочку и бежать, бежать, бежать отсюда, к Марии и её загадочным придуманным друзьям, которых я так ни разу и не увидел. По крайней мере, с ней можно поговорить о простых человеческих вещах…