В глубине тебя

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ Цирк «Шарите»

Так часто бывает: в сентябре резко наступает холод. Но потом так же резко приходит нечто, чего неизменно устаешь ждать. Каждый год устаешь. Приходит, когда его не ждешь, и зовется «бабьим летом».

Итак, уже почти октябрь. Близится день микро-веддинга, который, возможно, удастся провести в Тиргартене. Только бы бабье лето не кончилось раньше.

Даже ограничения к нам благосклонны — как видно, не придется заказывать кейтеринг на дом, а на регистрации, похоже, смогут присутствовать не только родители Каро, но и другие ее родственники. Родителей Симона давно больше нет.

Пока я там возилась с «оргой», Каро незаметно стабилизировалась и стабильна уже без малого неделю. Стабильна, значит: без «психоанализов», ступоров, конфабуляций, словом, фактически без проявлений психоза.

Симон меняет ей таблетки, а я зачем-то заучиваю наизусть название «амитриптилин» и просто и беззаветно радуюсь, старательно отгоняя мысли о том, что, возможно, перелом этот — неспроста.

Радость моя длится аккурат до того момента, как Каро выдает мне очередной «инсайт»:

— Кати, нам нужно работать над тобой.

Мы только что пообедали вегетарианскими боулами на лавочке в Тиргартене, посмеялись над тем, что получилась вроде как маленькая репетиция. Не знаю, над чем конкретно она собралась работать — мне сейчас, вообще-то, на мою работу ехать пора. Но я с готовностью киваю — если это укрепит ее стабильность — всегда пожалуйста.

— Мы нашли свидетеля. На микро-веддинг.

Прежде чем успеваю выразить надежду, что это не Франк:

— Мы решили, что нашим свидетелем будет Рик.

А я решаю, что Каро попутала имя, контекст и предысторию.

Расстраиваюсь: нестабильна она все-таки.

Но — ан нет:

— Ты сильная, бесстрашная и самодостаточная — докажи.

— Да не-е-е… — не верю ей я, намереваясь обратить все в шутку.

Но она не шутит.

Меня прошибает холодный пот, а слова так и кувыркаются во рту:

— Каро, да ты, оказывается, все та же злюка…

— Ты справишься.

— Я не могу — у него девушка… блин, официальная… гражданская жена, если тебе от этого легче… твоя же, блин, подруга,

— Я знаю.

— И ты меня — с ним… в открытую… ты злая, Каро…

— Я не злая. Это у тебя условности.

— Каро, ты с ума сошла, — брякаю, затем спохватываюсь, мол, что это я такое несу.

Она не обращает внимания:

— С ней он живет, жениться хочет…

— …она хочет, — возражаю зачем-то.

— …а вы с ним — любовники.

— Бывшие.

— Не ври мне.

Да твою мать, как она узнала?!!

— Ты якобы не можешь быть свидетельницей, если твой любовник будет свидетелем? Это условности.

Нет, я просто не хочу. То, что у меня с ним… было — это только наше. Соображаю, что бы такое ей сказать, как бы отговорить ее:

— Так, а Нина? Она ж подруга твоя — вот блин, тебе надо?

— Я выше этого. И ты будь.

Насчет «условностей» и «выше этого» — это она явно у женишка своего нахваталась. Тот тоже без комплексов мужик и выше всего на свете.

— Она узнает обо всем, — твержу я, — и будет скандалище. Она такая — не постесняется.

— Ты прекрасно знаешь: Нины не будет на микро-веддинге. Мы с ней еще давно договорились. Только моя родня и коллеги Симона. Ты прекрасно знаешь.

Уф-ф-ф…

— Ты знаешь, Каро, я с ним сплю. Иногда. Мы так хотим. Хотели. Раньше. Вообще-то, давно уже не… А ты очень странная, — говорю сбивчиво, но решительно. Избегаю слова «больная», хоть мне очень хочется ее им обозвать. — И — нет.

— Нет?

— Нет. Поищите кого-нибудь другого. А если уже конкретно подписался Рик, придется вам подключить Нину. Только тогда я на «микре» вообще не появлюсь.

— Что ж, — говорит Каро, поджав губы. — Жаль. Но — вот мы и выяснили. Ладно, что-нибудь придумаем.

— Привет, девочки, — подсаживается к нам третий-нелишний, то есть, д-р Херц собственной персоной.

Симон высовывает из пухлого бумажного ланч-бэга бэйгл с начинкой «Нью-Йорк-стайл» и со вкусом начинает есть. Между этим делом спрашивает:

— Что «придумаем»?

— Кем заменить меня, — говорю. — На свадьбе.

— Ой! Так а зачем? — жуя, удивляется-расстраивается Симон. — Ты передумала?

— Да нет, просто… у меня в тот день, возможно, не получится… — гляжу сурово на Каро.

— Жаль. А то я тебе уже сопродюсера нашел… Если не спрыгнет.

Кажется, Каро пытается делать Симону какие-то страшные знаки, которые тот игнорирует и продолжает:

— Знакомая одна. Бывшая…

Блин, надеюсь, не бывшая жена?..

— бывшая пациентка с бордерлайном. Утверждала, что является жертвой домашнего насилия.

— Да? — и удивляюсь, и пугаюсь я и зыркаю на Каро. — А когда оба свидетеля — «девочки» — то это…

— … то это Берлин, детка, — смеется Симон. — Но вообще-то она пока еще мужчина и в том браке жила, как мужчина.

Лучше б он тогда бывшую жену пригласил, ей Богу…

— Какой кошмар, так ее… его правда избила… или…

— …жена — так он, то есть, она говорит. Говорил. Однако, как я уже сказал, у него… у нее бордерлайн, а на сеансах он… она вела себя довольно противоречиво.

— Так а может в натуре это он — жену… — не могу назвать это что-то с чем-то «ею». Вон, и Симон тоже путается.

— Его… ее жена вроде говорит, что сама в порядке. А она… он… пациент…ка настойчиво сравнивала их с женой с Джонни Деппом и Эмбер Херд. Как бы там ни было, мысль о том, что он якобы не сумел постоять за себя, некогда повергла его в тяжелейший кризис.

— Воображаю, — только и нахожусь что соврать я.

— Смею заверить, лечение прошло успешно. Он даже вернулся в работу.

И спросить боюсь, кем работает.

— Он разрешил рассказать тебе о себе. В конце концов, надо же вам хоть немного узнать друг друга.

— Да, действительно… — «соглашаюсь» я для вида, а сама думаю, что не горю желанием от слова «совсем».

— Конечно, ты можешь отказаться, — не без некоторой задумчивости рассуждает Симон, дожевывая. — Я понимаю, что все это довольно странно… и у меня чрезвычайно мало абсолютно «обыкновенных» знакомых. Я пойму и не обижусь, если ты в качестве свидетеля предложишь мне кого-нибудь из твоих.

Да было б кого предлагать…

— Кроме того я же говорю — я не уверен, что он вообще придет. Мало ли — «бордер», сама понимаешь.

Да понимаю, как же не понять. И постараюсь не расстроиться.

— Кстати, сколько у нас на данный момент не отказавшихся приглашенных?

На этом его вопросе мы с обсуждения моего наклевывающегося «сопродюсера» переключаемся на другие организационные вопросы предстоящего микро-веддинга.

Когда, наконец, съедены все принесенные бэйглы, Симон рутинированно, но сердечно чмокает нас с Каро по очереди в обе щеки:

— Чао, девочки. У меня симпозиум.

— Сейчас? — спрашиваем мы в один голос.

— Да. Онлайн в клинике. Я хостую.

И отчаливает.

Для Каро разоблачение ее глючных выдумок, как с гуся вода.

— Значит, все-таки придешь на микро-веддинг? — только и говорит она и смотрит на меня с нескрываемой насмешкой и даже лукавоством. Будто как раз не я ее — она меня на чем-то поймала. — Да, это была проверка. Я тебе говорила: необходимо освободиться от него. Ты думаешь, ты с ним свободна — но что чуть было не заставило тебя не прийти ко мне на свадьбу, которую ты сама спланировала «от и до»? Почему тебя абсолютно устраивает этот… эм-м-м… необычный, да что там — глючный свидетель, предложенный Симоном?

— Ну, может, не «абсолютно» — и все же любой глюк лучше, чем свидетель-Рик, — признаюсь.

— Я так и знала. Значит, ты его боишься. Подсознательно. Боишься, что опять не сможешь сказать ему «нет», когда увидишь. А уж он-то тебе точно не скажет.

— Ладно, Каро, мне работать надо, — говорю, решительно снимаясь с лавочки. — Все нормально. Я за себя отвечаю, он — за себя.

А про себя снова думаю, что его вообще-то давно не было. Наверно, смайлики подействовали. Скорее всего, проблема самоликвидировалась.

Каро поднимается вместе со мной, но в этот момент лицо ее болезненно искажается, она складывается пополам, хватается одной рукой за живот, другой — за лавочку и издает негромкое, но мучительное: «А-а-а…». После этого опускается обратно на лавочку, закатывает глаза и, скрючившись, впивается в лавочку ногтями.

У меня не прошел отходняк после ее «проверок», поэтому соображаю я не сразу. Когда включается соображалка, первой мыслью в меня вламываются ее недавние «спазмы». Таким образом проходит несколько секунд, пока до меня, наконец, доходит, что это такое…

Прихожу в себя уже в скорой — но кто же нас с ней туда запихнул? Кажется, это сделала я. И меня к ней подсадили — как мне это удалось?.. Ни черта не помню.

Мне задают вопросы: на каком «мы» сроке, представлялись ли уже в клинике, в которой «собираемся» рожать, про регулярные осмотры и анализы у гинеколога, про наличие каких-нибудь особенностей, отклонений…

До меня доходит: меня приняли за «вторую» мамашу. Эт Берлин, детка… Не спешу разуверять их — только без передыха набираю Симона, пока, наконец, не умудряюсь снять его с симпозиума.

Каро корчится в схватках, то и дело хватая за руки склонившихся над ней медработников. У нее галлюцинации. Она видит их — и не видит их. Видит не их, а кого-то другого. Она не понимает, где она и что с ней.

Это быстро понимают и теперь беспрестанно спрашивают, принимает ли она наркотики, принимала ли непосредственно перед «родами». Итит твою мать, но это ж не роды, это ж еще не роды… Я бормочу, что «нет» или «не знаю», но мне не верят и продолжают спрашивать, что конкретно она принимала.

— Амитри… амитрил… амитрип…

— …амитриптилин дают при ступоре — она бывала в ступоре?

— Бывала, — бормочу я. — Давно.

Почему-то мутит также и меня и мне даже начинает казаться, будто я слышу направленный ко мне вопрос, мол, так а я что — тоже?..

Пусть меня тошнит, пусть рябит в глазах до неоновой боли — понимаю, что мне нельзя ни подпускать к себе тошноту, ни отключаться, пока Каро тут мутит, пока она бредит то о себе, то о ребенке, не узнает меня, не помнит, кто она, но знает, что ей больно, «помнит», что ей делали больно и думает, что ей и сейчас делают больно.

Я даже не пытаюсь чего-то там расслышать в ее бреднях и беспорядочных вскриках, а держу ее за руку и тупо надеюсь на чудо. Оно и происходит: когда мы через пару минут приносимся к Шарите, на Liegendanfahrt — въезде для лежачих — нас поджидает Симон.

Каро провозят мимо него, везут по коридору, рядом несусь и я, краем глаза успев заметить, как он пытается сунуть кому-то из медперсонала какой-то пузырек «на дорожку».

Симон требует и угрожает, но его не хотят пускать к ней в зал в связи с короной.

— Вы не муж, — твердят ему, а его переклинивает и у него не хватает соображения утверждать обратное.

— Пустите, — слышу его крики, — я отец ребенка!

Но и это понимают иначе и толдонят:

— Вам нечего делать в родильном зале. Вас предупреждали. Вы подписали договор!

— Какой еще, на хрен, договор?! — кричим мы с ним чуть ли не в дав голоса, хоть и не видим друг друга.

— О донорстве.

Выскакиваю в коридор, потому что, кажется, он их там всех сейчас перебьет:

— Пустите его, — кричу, — он ее муж. Это его ребенок.

Мне не верят, полагая, что я попросту сдрейфила.

— Он ее врач. Психиатр, — не сдаюсь я — и прикусываю язык. — Раньше был. У нее шизофрения. Он знает, что она принимала. Тогда.

Да блин.

— Послушайте, девушка, да как это безответственно! — взрываются все и разом набрасываются на меня. — Вам должно быть стыдно! У нас больных по горло! У нас корона, у нас плановые операции, у нас аварии, травматология, в конце концов! У нас нет коек!

Понеслось… Стоит сорваться лавине — не остановишь.

— Да как вы могли допустить, чтобы ваша спутница жизни да в таком состоянии беременела!

— Ведь вы же здоровая — рожали бы сами!

— О ребенке бы подумали — он-то каким родится!

«ТИ-И-И-ХО-О!!!»

Симон не кричит этого, но находит-таки удостоверение главврача и заведующего элитной, мать ее, психиатрической клиники в Шпандау, которое действует на всех приблизительно так же, как если бы он это прокричал — они смолкают. Лишь какая-то молодая, дюжая тварь продолжает глядеть на меня волком, шипеть и возмущаться:

— Безответственно!

— Она моя подруга! — взрываюсь я. — Она лежит вон там, за стенкой! Иди уже, спасай ее! Спасайте ребенка! Он ее муж! Он врач! Профессор! Они когда забеременели, она все время у него под наблюдением была! А если ты или кто-нибудь еще… — надвигаюсь на ту тварь, — …мне сейчас хоть что-нибудь вякнете про «unwertes Leben» («жизнь, недостойная жизни») или еще про какую-нибудь наци-хрень, я вам тут такое устрою!!! Вы у меня не соскучитесь! Я в сенате каждого знаю в лицо! У душевнобольных такие же права, как у здоровых!

— Девушка, да что вы, успокойтесь… — говорит дрожащим голосом с сильным акцентом одна из медсестер, низкорослая, полноватая, немолодая женщина.

— Вы мне успокоительное вколоть, что ли, хотите? В смирительную рубашку зашить?

У нее за спиной, недоумевая, шушукаются некоторые, показывают пальцами на меня, мол, кто это?.. Не блогерша какая, не фанатичка ли активистка?.. Права человека, там, все дела…

Пожилая медсестра вообще-то выглядит очень устало, да и другие — тоже, даже та молодая, вредная зараза. Видно, как им тут достается — а я устроила этот балаган. Даже Симон ведет себя тише. Но МНЕ ПОХЕР, сказала.

— Успокойтесь, возьмите себя в руки.

— Вы что — никто не говорил про «unwertes Leben».

— Я сказала, спасай ее иди, ты тут зачем вообще! — рявкаю я.

— Так, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит… — появляется молодой, симпатичный русский врач в очках и — мне вполоборота: — У вас там жена рожает?

— Да не у «нас», а у него, — вытащив из кучи-малы, пихаю вперед Симона, который моментально бросает свои напирания на всех сразу и оживляется:

— Илья, привет. Да это моя там…

— О, Симон, здорово… Так вы — уже?.. У вас же в пригласительной стояло…

Это быстро понимают и теперь беспрестанно спрашивают, принимает ли она наркотики, принимала ли непосредственно перед «родами». Итит твою мать, но это ж не роды, это ж еще не роды… Я бормочу, что «нет» или «не знаю», но мне не верят и продолжают спрашивать, что конкретно она принимала.

— Амитри… амитрил… амитрип…

— …амитриптилин дают при ступоре — она бывала в ступоре?

— Бывала, — бормочу я. — Давно.

Почему-то мутит также и меня и мне даже начинает казаться, будто я слышу направленный ко мне вопрос, мол, так а я что — тоже?..

Пусть меня тошнит, пусть рябит в глазах до неоновой боли — понимаю, что мне нельзя ни подпускать к себе тошноту, ни отключаться, пока Каро тут мутит, пока она бредит то о себе, то о ребенке, не узнает меня, не помнит, кто она, но знает, что ей больно, «помнит», что ей делали больно и думает, что ей и сейчас делают больно.

Я даже не пытаюсь чего-то там расслышать в ее бреднях и беспорядочных вскриках, а держу ее за руку и тупо надеюсь на чудо. Оно и происходит: когда мы через пару минут приносимся к Шарите, на Liegendanfahrt — въезде для лежачих — нас поджидает Симон.

Каро провозят мимо него, везут по коридору, рядом несусь и я, краем глаза успев заметить, как он пытается сунуть кому-то из медперсонала какой-то пузырек «на дорожку».

Симон требует и угрожает, но его не хотят пускать к ней в зал в связи с короной.

— Вы не муж, — твердят ему, а его переклинивает и у него не хватает соображения утверждать обратное.

— Пустите, — слышу его крики, — я отец ребенка!

Но и это понимают иначе и толдонят:

— Вам нечего делать в родильном зале. Вас предупреждали. Вы подписали договор!

— Какой еще, на хрен, договор?! — кричим мы с ним чуть ли не в дав голоса, хоть и не видим друг друга.

— О донорстве.

Выскакиваю в коридор, потому что, кажется, он их там всех сейчас перебьет:

— Пустите его, — кричу, — он ее муж. Это его ребенок.

Мне не верят, полагая, что я попросту сдрейфила.

— Он ее врач. Психиатр, — не сдаюсь я — и прикусываю язык. — Раньше был. У нее шизофрения. Он знает, что она принимала. Тогда.

Да блин.

— Послушайте, девушка, да как это безответственно! — взрываются все и разом набрасываются на меня. — Вам должно быть стыдно! У нас больных по горло! У нас корона, у нас плановые операции, у нас аварии, травматология, в конце концов! У нас нет коек!

Понеслось… Стоит сорваться лавине — не остановишь.

— Да как вы могли допустить, чтобы ваша спутница жизни да в таком состоянии беременела!

— Ведь вы же здоровая — рожали бы сами!

— О ребенке бы подумали — он-то каким родится!

«ТИ-И-И-ХО-О!!!»

Симон не кричит этого, но находит-таки удостоверение главврача и заведующего элитной, мать ее, психиатрической клиники в Шпандау, которое действует на всех приблизительно так же, как если бы он это прокричал — они смолкают. Лишь какая-то молодая, дюжая тварь продолжает глядеть на меня волком, шипеть и возмущаться:

— Безответственно!

— Она моя подруга! — взрываюсь я. — Она лежит вон там, за стенкой! Иди уже, спасай ее! Спасайте ребенка! Он ее муж! Он врач! Профессор! Они когда забеременели, она все время у него под наблюдением была! А если ты или кто-нибудь еще… — надвигаюсь на ту тварь, — …мне сейчас хоть что-нибудь вякнете про «unwertes Leben» («жизнь, недостойная жизни») или еще про какую-нибудь наци-хрень, я вам тут такое устрою!!! Вы у меня не соскучитесь! Я в сенате каждого знаю в лицо! У душевнобольных такие же права, как у здоровых!

— Девушка, да что вы, успокойтесь… — говорит дрожащим голосом с сильным акцентом одна из медсестер, низкорослая, полноватая, немолодая женщина.

— Вы мне успокоительное вколоть, что ли, хотите? В смирительную рубашку зашить?

У нее за спиной, недоумевая, шушукаются некоторые, показывают пальцами на меня, мол, кто это?.. Не блогерша какая, не фанатичка ли активистка?.. Права человека, там, все дела…

Пожилая медсестра вообще-то выглядит очень устало, да и другие — тоже, даже та молодая, вредная зараза. Видно, как им тут достается — а я устроила этот балаган. Даже Симон ведет себя тише. Но МНЕ ПОХЕР, сказала.

— Успокойтесь, возьмите себя в руки.

— Вы что — никто не говорил про «unwertes Leben».

— Я сказала, спасай ее иди, ты тут зачем вообще! — рявкаю я.

— Так, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит… — появляется молодой, симпатичный русский врач в очках и — мне вполоборота: — У вас там жена рожает?

— Да не у «нас», а у него, — вытащив из кучи-малы, пихаю вперед Симона, который моментально бросает свои напирания на всех сразу и оживляется:

— Илья, привет. Да это моя там…

— О, Симон, здорово… Так вы — уже?.. У вас же в пригласительной стояло…

— Уже, уже… — нетерпеливо перебиваю я «Илью». — В пригласительной — это микро-ве… венчание будет. Штандесамт — все уже.

— Так, и как это понимать… — раздается грозный голос высоченной тетки-старшей врачихи. — Девушка, вы как здесь оказались?

— В «скорой» приехала.

— Да как вас в скорую-то впустили?!..

— Да не помню я.

— Доро… — Симон и ее знает — и чего тушевался?

Он трогает ее за рукав халата и говорит ей проникновенно:

— Доро, она не помнит.

С этими словами Симон понимающе смотрит на Илью, Илья понимающе смотрит на Симона, затем оба понимающе смотрят на меня, а я пытаюсь посмотреть внутрь себя — и ничего не понимаю, потому что ничего не вижу и ничего не помню. Как тогда, на мосту.

— Доро, — продолжает Симон гипнотизировать врачиху, — да у нас уже все норм…

Действительно, через стеклянную стену вижу, что Каро успокоилась под каким-то вколотым ей кайфом, вероятно, тем самым, который ей только что организовал Симон. Вижу, что она находится на стадии засыпания, а рожать пока раздумала — и слава Богу, рано ж еще как, преждевременно…

— Муж-чи-ны, — отчетливо и с явным неодобрением произносит «нетрадиционная» врачиха Доро — Дороте, наверно — и самолично отправляется в палату к Каро.

Вот те раз, думаю, встречайте.

Оглушенно и опустошенно догадываюсь, что это ж она — родная мамаша Дебс. Сходство с девкой, как две капли воды, только волосы не зеленые.

— Вы в порядке? — справляется у меня врач Илья даже не участливо, а, скорее, с заинтересованным любопытством.

Но ко мне уже подвигается шибзоватенький, щуплый на вид медбрат:

— Разрешите, д-р Арзеньев… — и — мне: Простите, но вам нельзя здесь находиться. Корона…

— Да знаю я… — устало машу я на него рукой. — Мне и самой тут надоело.

А я со своим цирковым шоу надоела им.

Стервозная девка — та вообще каркает:

— На роды вас не пустят, не надейтесь!

— Я туда и не собираюсь, — спокойно грызусь с ней я.

— А я не собираюсь держать мою жену здесь до самых родов, — отрезает Симон.

— Доктор Херц! — взвывают умоляющие голоса резко «вспомнивших», кто он такой. — Ей же лежать нужно! Куда вы ее потащите?

Симон «под расписку» назначает перевозку заснувшей Каро из Шарите в его психиатрию на Айсвердере, где пойдет ночевать вместе с ней в палате для «буйных». Просто там есть все условия для содержания лежачих больных, капельница и все дела. Наверняка найдется и кушетка для ночующих родственников, а не найдется — он диван свой из кабинета туда перетащит. Утром проснется Каро, вставит ему, тогда он и решит, что ему дальше с ней делать.

Я устала до шума в ушах, до рези в глазах и до разлома головы на две или более частей. Меня снова немного мутит и мне срочно нужно на воздух.

Выход я беспроблемно нахожу сама — ума не приложу, зачем за мной тащится этот парень-медбрат.

— Ведь вы сказали, роженица — ваша подруга? — безразлично замечает он.

— Так я ж не в этом смысле…

— Если бы вы не дали понять, что именно в этом, вам не разрешили бы поехать с ней в скорой.

— Слушай, — говорю я ему, — если б я с ней не поехала, она бы тут вообще померла.

Глоссарик

боул — «чашка», блюдо, широко распространенное в международной современной кухне, заимствованное из азиатской, в первую очередь, японской и корейской кухни и состоящее из сочетания отварного злакового и бобовых с сырыми ингредиентами, такими как рыба, овощи, фрукты, орехи, семена и зелень, заправляемое салатными соусами

бэйгл — бейгл или бейгель, выпечка, изначально характерная для еврейской кухни, ныне распространённая во многих странах, в форме тора (т. е. похожая на бублик) из предварительно обваренного дрожжевого теста

бордерлайн — синдром пограничноего расстройства личности, характеризующееся импульсивностью, низким самоконтролем, эмоциональной неустойчивостью, высокой тревожностью и сильным уровнем десоциализации

unwertes Leben — «жизнь, недостойная жизни», лозунг в национал-социалисткой пропаганде, внедренный в психиатрию; использовался нацистами в качестве оправдания и установления программы массового уничтожения душевнобольных людей в фашистской Германии во времена Третьего Рейха