В глубине тебя

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ-3 Семидневка на расстоянии. День шесть-семь

Шесть.

«Встречаю» его хмурая и невыспавшаяся, заранее предвкушая с его стороны какую-нибудь пошлость или матерную грубость. Напоминаю себе то свое состояние перед вторым, вернее, третьим разрывом, когда он меня издергал, измучил и элементарно достал. Наверно, каждому из наших с ним кругов… или эллипсов суждено замыкаться на этом.

Еще замечаю, что сегодня он снова чуть более, чем просто «хорошенький» и злюсь, что он и не думал «не пить», как я его просила. Просто это — часть его вечернего ритуала. И я, и разговор со мной — часть этого ритуала тоже.

А может, это он для храбрости?.. Тогда что же теперь он хочет мне сказать, зачем сегодня ему надо было сделаться немного посмелее?..

— Ты снова с Котти? — спрашиваю для чего-то.

— Нет. С КвартирМитте.

— Да? — оживляюсь я и начинаю расспрашивать, как там сейчас дела — ведь я не у дел сейчас.

— По работе соскучилась? — улыбается он.

И рассказывает о проекте. Кажется, я отвыкла от работы настолько, а может, всему виной его нетрезвость — рассказ его мне кажется каким-то обывательским. Про квартиры, про квартиры все. Проводку, стройматериалы, отделку, там, внутреннюю. Неужели они там без меня уже заканчивают?.. А нечего было так долго тут валяться…

Болтаем о недостроях, о том-о сем, когда он вдруг неожиданно замечает:

— А я знаю, почему ты сошла на Бесконечной.

— Я там работаю.

— Нет, не поэтому. Ты хотела, чтобы это было бесконечно.

И этим шарахает меня по голове, и я уже окончательно ничего не понимаю.

— Все это. Между нами.

— Я и представить не могла, — лепечу в ответ только, будто оправдываюсь. — В тот момент я вообще не думала, что что-то будет. Неужели ты думал?

— Ни хера я не думал.

— А что тогда?

— Чувствовал.

— Что чувствовал?

— Что хочу тебя трахнуть. И ты хочешь меня трахнуть. А ты на самом деле не только этого хотела, не просто разок потрахаться. Ты хотела, чтобы это было бесконечно. Я не сразу въехал, а только потом.

Его нетрезвый язык рассуждает вполне трезво.

— А чего ты хотел потом?

— Еще и еще с тобой трахаться. В первый раз было так заебись, что… — он запинается, проводит себя по лицу, пьяный в дупель, — блять, мне не хватает тебя, Кати. Мы все это уже проходили, но оно, это — оно чёт не проходит.

Да, поэтому он сегодня принял на грудь побольше, чем вчера — сгрести меня в охапку он не может, а эти разговоры вокруг да около и совсем без никакой тебе натуры ему жутко надоели.

— Первый раз так круто было, я ж ведь сразу спросил тебя, когда повторим… И я потом только въехал, что это такое. Тогда и почувствовал.

— Чего — почувствовал?

— Ну, что там чувствуют. Когда увидел тебя. Издалека. Я написал тебе, и ты приехала. Ты из поезда выходила, и ветер лохматил твои волосы. Лохматил и лохматил. Я и подумал.

— Что подумал?.. — спрашиваю упавшим голосом.

— Что правда красивая. Королева.

Ахренеть. Нет слов — только ерунда одна на уме осталась. Мозги в отключке. Но боль ощущать в состоянии.

Королева. Вот оно. А тогда проскочили и это.

— А я почувствовала, когда ты рядом шел. От Плюшки. «Довел» до «коробки». Той, первой нашей.

Спешу внести посильную лепту в наш с ним сбор урожая. Урожая боли.

Пусть он пьян, пусть тогда я не думала абсолютно, только чувствовала — так он же сейчас и говорит про чувства.

Я не наказываю себя, не мщу ему — просто сейчас у него на уме это и я спешу составить ему компанию. А относительно того, что почувствовала, «чего там» обычно «чувствуют» — нет, это не выдумка, чтобы сделать ему приятно. Так оно и было, просто поняла только сейчас.

От такого ему, наверно, не больно, он же сильный. Жизнь, конечно, поломала, пошвыряла его, но ведь сделала сильней в итоге.

«Ты создан для любви».

Да, наверно. Думаю, он способен любить, хоть и говорить об этом не любит. Еще, наверно, он способен страдать, хоть я всегда и думала, что мужики страдают не от этого, страдают по-другому, и страдают меньше, особенно если у них еще кто-то есть.

Мне кажется, я вижу в его пьяных глазах вопрос: «А ты можешь любить?»

Конечно, могу. Люблю даже. Как показать ему?

Жалеть пыталась — он со мной «подружился». Работу когда-то для него тянула — он, видя, что могу, хочу и умею, принимал, как должное, мотивировал и эксплуатировал. Спала с ним, отдавала свое тело всеми возможными способами — он брал и наслаждался и брал еще. Жила с ним, отдавала все остальное — он брал тоже.

Ладно, раз уж мы начали с самых начал — давно хотела ему сказать:

— Ты включил меня тогда. Ты показал мне, что такое страсть. Как можно хотеть. Как я могу хотеть. Как сильно я могу хотеть тебя. На что способно мое тело. Жизнь в меня вдохнул, когда я была совершенно дохлая. Включил, короче. Спасибо тебе.

— Это тебе спасибо. За все, что дала мне. С самого начала. Не возражай, я ж помню, какой я был.

Раздолбанный — как я. Брошенный — как я. Одинокий — как я. И за что мне «спасибо»?..

Я не стремилась строить новый мир, объединять два одиночества, а просто пользовалась. Не спрашивала, кем работает, что ест, где спит. Хватала поскорее его член, впихивала в себя поглубже, потом отваливала, утихомиренная — до следующего раза. Он понял раньше, как могло бы быть, если вообще могло что-то. Он понял раньше, чего я не поняла, и теперь еще «спасибо» говорит.

Но он даже больше понял:

— Тело твое… твое сладкое тело… родное… родная… оно мне сразу открылось… вот так вот — оп-па… ты сразу почувствовала меня… как та… ну… было же их до хера… принцесс всяких в сказках… которые бомжам… калекам… чудищам давали.

И получали принцев. Мудрые девочки. Как же мне до них далеко.

Я тогда не давала — брала больше. Разве нет? И кто из нас чудище?..

— Без остатка… вот так вот — на тебе меня, принцессу… Охуел тогда от тебя… нырнул в тебя… ты мне еще раньше дом дала… внутри тебя… еще до того, как на хате приютила… Не возражай, ты ни хера не понимаешь… ты не понимаешь так, как тело твое…

Волки тоже одомашненные бывают. Один из многочисленных оттенков их волчьей натуры.

И как мне после этого заснуть?.. Да нет, мне не спать — мне реветь охота. Ух-х, получай, шлюха-однолюбка…

Перебираю в памяти наш сегодняшний разговор и меня колотит от рыданий. Вчера жалела себя-любимую, мол, о любви со мной не говорят, сегодня же мне четко показали, вернее, не думали показывать — я сама увидела: да не умею я любить. Да никакой я любви не заслуживаю.

Как он там сам сегодня говорил, сказать пытался — я давала ему свое тело? Бедный, доверчивый Рик. Я ж брала, а не давала. До этого брали меня, долго, много лет. Методично. Продуманно, по разработанному для моего тела плану. Но план накрылся, не сработал, потому что не сработала я. А Рик ничего не собирался брать — наоборот. Но я не оценила. Дала себя запутать и испортить тому левому опыту, что был до него. Как будто ничего лучше, на чем можно было бы поучиться и набраться ума, у меня не было.

Семь.

Больно… Топ… топ… топ… Больно как…

Я, конечно, люблю повыпендриваться, но на самом деле я тут не просто ковыляю-хромаю в маске по отделению, ногу разрабатываю — я, блин, думаю.

Мне кажется, я за всю жизнь столько не передумала разной галиматьи, как за эти дни. Рик там, у себя, небось и близко ни о чем таком не думает. Ему некогда — днем у него работа, разборки с ведомствами — кстати, ему слушание было назначено по его делу, надо будет спросить, как прошло — и Нина на уши приседает, вечером у него дела и мальчишники-пьянки на Котти, а после — сигареты и дорога домой. Со мной.

Как он говорил — я дом ему дала? Теперь его дом в Веддинге, у нее. А со мной — сигареты-пьянки. Как обычно, думаю. Только на этот раз без секса — и как он терпит?

В душу закрадывается поганая мысль, что, может, и не терпит, а, может, на то время, пока я тут лежу, такая худая и страшная, у него там, на Котти завелась еще и третья, и четвертая, и не только. Чего это он не рассказывает, к кому там ходит…

От мысли, что я у него не одна такая, ну, не считая Нины, мне становится на удивление паршиво, как из-за Нины никогда и не было. Осознаю, что никогда не воспринимала их с Ниной «марш», как конкуренцию нашим с ним недо-скачкам. Наверно, потому что не стремилась ни к чему такому, к чему стремится Нина. К слову сказать: к чему я вообще с ним стремилась?..

Может, мама права и не о том мы с ним разговариваем. А может, просто поздно говорить о другом. Вон — заговорила о его маме и явно не в тему — для него это далекое прошлое и слава Богу. Но хорошо, что он теперь знает, что я знаю. Мне хорошо от этого, хоть ему-то и все равно.

«Женится он или нет?..»

Непривычно, что теперь уже и мама уговаривает меня сойтись с ним. Проще от этого не становится, меня ж еще черта с два уговоришь — и у меня на то свои причины.

Да, говорю сама себе, хорошенько же ты съехала с верного пути.

Ну и что? — сама себе и отвечаю. Я сама решила. Оттолкнула его, а потом решила, что уже не вернешь — так мне и сейчас кажется.

«Решила». Какое же большое значение ты придаешь твоим решениям. Была бы ты помягче, Ка-ти. Была бы бабой, хоть раз в жизни, а не мужиком, итит же твою мать.

Так я и бабой с ним была. Достаточно была. Много раз была. Сильно была.

Мне кажется, быть бабой значит страдать. А я не люблю страдать. Мне очень больно страдать. И это так калечит. Меня однажды, до него покалечило — я, видно, так и не оправилась. Если бы во всех этих страданиях был какой-то смысл — но нет смысла. Почему нельзя жить без страданий, любить без страданий — или тогда уже не любить совсем?..

Все мои думы сходятся к тому, что мне плохо и что уже поздно. Да, я не Рита и не Нина. Я — это то, что посередине. Со мной не трубец, но и не нормальная жизнь тоже. Я промежуточный этап. Я, блин, держу, скрепляю всю его нынешнюю жизнь с прошедшей, поэтому он мне звонит — забыть не может, он же говорил.

А я не хочу так. Я все это время не хотела, а даже если наслаждалась, то врала себе или, как сама изволила заметить, заблуждалась, да.

Я люблю его, думаю. Огонек — вот он ты. Я люблю его, поэтому так, как сейчас — мне от этого больно. Больно, что не вижу и у него огонька, а только его привычное, грубоватое.

«Какая ты худая…»

Да, думаю, худая, страшная.

Больно также, если он не грубоват, а дружелюбен. Больно до недоумения. С недоумением этим осознаю, что он, конечно, говорил о каких-то своих оттенках чувств ко мне, что он ощущает инстинктивно — не может без меня, он ведь и сам говорил. Оно и понятно, иначе не звонил бы постоянно. И все-таки его новая жизнь, к которой сам он так стремился, и в которой я ему мешала, маячила, как сам он мне когда-то нежно так пенял — блин, вспоминаю и опять реветь охота — его новая жизнь удерживает его. Он пророс в ней, как сам того хотел, и она не пускает его ко мне, не дает порвать с собой.

Да ему ко мне и не надо — ему вредно быть со мной. Правда, и до меня дошло, наконец, что его нужно удерживать, чтоб не пил и не курил, да он же все равно не слушает. И на учебу не я его отправила — не додумалась. И не знаю даже, как он сейчас с учебой успевает, с его нынешними-то заморочками. Рассказывал, что даже сдает там что-то вроде. Молодец, конечно…

Он держится за эту жизнь и возвращаться ко мне не собирается. Тащить его к себе я не пыталась и, честно говоря, не знаю, как он отреагирует. Подумает, прикалываюсь.

Он ведь меня только такой и знает, которая «посерединке» и у меня уже не выйдет сделаться в его глазах другой.

Меня скоро выписывают и надо определяться, а на фоне этих рассуждений я плохо представляю себе какие-либо эксперименты.

«Не бойся» — говорит мама, но я не боюсь — не верю просто, что что-то может из этого получиться…

Короче, я решаю прибиться опять к знакомому, да и его не теребить, не подавать надежд на что бы там ни было. Черт его знает, чего он еще от меня хочет.

Залежалась тут, заболелась — «на воле», вон, столько дел ждет — глядишь, затрется снова. Да и лучше одним махом обрубить — только не этот онанизм, испытанный неоднократно.

Все это целесообразно и вполне разумно. И только сердце впервые мириться с разумом не желает.

Еще у меня восстанавливается нога, но восстановление это такое болючее, зараза.

Приходит мой мучитель-физиотерапевт, который проводит со мной занятия по поддержанию остаточной мускулатуры — пытка, да и только. Особенно добивают столь «полюбившиеся» мне ледяные ванны от опухолей, до колена — в лед, до полуотмирания ступни почти. А чтобы я раньше времени не вылезала, этот садюга всей своей тушей наваливается на здоровую часть моей ноги.

Провожаю его и, как всегда, чуть не плачу, но не от того, что жаль с ним расставаться — скорее, жалею, что не могу пнуть его под зад.

После физиотерапевта приходит женщина-остеопат. Она и сама будто чем-то загружена.

Быстро разбираюсь, что у них, остеопатов, это профессиональное: будто принимают они на себя твою боль, как физическую, так и душевную.

Когда она филетирует мою физику, а я осведомляюсь, не будет ли вслед за ней еще и психотерапевта — профилетировать мою психику, она не удивляется, не лезет с расспросами, а просто кивает невесело и понимающе. По счастью, психотерапевта ко мне не присылают.

Когда они все уходят, а я от их лечения чувствую себя основательно раздраконенной, мне вдруг хочется, чтобы тут появился Рик и как-нибудь все это дело успокоил. Как раньше.

Худая и страшная — да у него на меня и не встанет, как раньше вставал.

Вспоминаю, как когда-то он предлагал меня лечить — но это он от гриппа предлагал. Сейчас это невозможно, поэтому пусть тогда хоть позвонит поскорее… А-а-а… кажется, сегодня не позвонит, потому что воскресенье… Что это у него там обычно бывает… после чего он бухать ходит? Подозреваю, что это не работа и не лекции… да нет, какие сейчас к хрену лекции… семинар… практика… да не знаю я…

Мне плевать, думаю и пусть это не вяжется с тем, что мне не все равно, и я люблю его и жалею, правда: сейчас мне очень хочется быть с ним. А я ведь решила, чтоб, типа, окончательно и бесповоротно.

От «окончательно и бесповоротно» становится так хреново, что рвет на части, саднит тело и грызет душу. Будто уходит что-то. Окончательно и бесповоротно.

Может, теперь, когда я люблю его, стоит совершить еще один наскок и попробовать?..

«Ты совершаешь ошибку. Ошибку колоссальную. Быть может, самую большую в твоей жизни. Беги к нему, лети к нему. Сейчас»

Порываюсь бежать, лететь, но из-за гребаного оттерапированного перелома и с места не могу сдвинуться — больно, подмечаю со старушечьим ойканьем.

«Летать не можешь — ползи. На карачках. Он же лечить собирался — пусть забирает. Давай, хватай, выгрызай его зубами у этой… Нины. Отпихивай ее… — Не-е, зачем отпихивать, она ж… хорошая… — Да ты ли это — она хорошая?.. — Нет, отпихивать не надо — надо аккуратненько его у нее взять, спасибо ей сказать, что сохранила и до сих пор на себе не женила. — Ой, а вдруг женила, пока ты тут валялась? Да куда это он постоянно ходит, рыщет».

В полубреду я закемариваю на четверть часа, не больше.

В туманах пауэр-нэпинга вижу себя: бегу босая, в летнем платье, бегу в проливной дождь, бегу через весь город — или просто пробегаю насквозь Веддинг. Куда бегу? Наверное, на день рождения к Рику. Наяву ни разу не была. И он у меня не был. Наверно же, конец июля. Июль поливает на меня, я промокаю до нитки. Бегу быстро, как девочка из рекламы кроссов или дезодоранта. Камера показывает мой бег замедленно, издалека, то сбоку, то сверху, а с неба на меня очень художественным крупняком падают преувеличенно огромные дождевые капли. Взбегаю на мнимое крыльцо мнимого особняка — таких сроду нету в Веддинге — где мнимым образом живут Рик и Нина. Когда Рик открывает дверь, я не даю ему подарка — лишь молча протягиваю ему обе руки, как будто для наручников: давай, вяжи, мол. И все.

Проснувшись, корчусь, содрогаюсь от смеха — больно, блин. Жаль, не досмотрела, чем кончилось. Взял, не взял руки… Или не кончилось — не потому ли, что окончательное решение Рика в моем сне — это не главное? Не зря я там так долго бегала, по лужам шлепала — не в этом ли был смысл? Не в том ли решении, которое сама приняла и которое заставило меня выбежать из дома? А раз все так и не кончилось, значит, не должно было.

«Ты хотела, чтобы это было бесконечно…»

И после их свадьбы ничего не кончится, думаю. Все эти кольца и фата и что там у них еще намечено — для него это ничего не значит. Хотя если она фамилию его — отчима его, но и его же, возьмет, может, и проймет его. Они же, мужики, слезливы насчет этого, он — в особенности. Припоминаю его откровения про сына, и как он липнул к сыну Риты, когда та, должно быть, уже и имя его позабыла. Волчара, думаю. Не забывает. Порода его такая — стаю не бросать.

А ты, разве, хотела, чтобы кончилось?..

Конечно. Еще в супружеские измены эти долбаные влезать. А если ломанут детей заводить… усыновлять, то бишь… один хрен… Ладно, с Михой — там особый случай был. Да может, даже отыграться тогда хотела, хрен ее-меня сейчас знает с натурой моей блядской. А тут — семейное счастье дебилам этим ломать. Если он, дебил, вообще собирается на ней жениться и быть с ней счастливым.

А вот мы его сейчас и спросим, думаю и быстренько набираю последний номер в истории звонков моей сотки — его номер.

— Кати? — поспешно, встревоженно спрашивает он, даже гудка первого не додержав. Правильно, может, я там уже при смерти. Предсмертный звонок любимой женщины. Блин, нельзя смеяться.

Вместо подавляемого мной хихиканья, от которого все равно больно, умудряюсь произнести с умеренной бодростью:

— Привет.

И начинаю болтать с ним.

Не спрашиваю, не мешаю ли и где он сейчас — вижу только его лицо и предоставляю ему до поры-до времени сохранять интригу, пока не услышу, как он бросит ей через плечо: «Я — щас».

— Не ходил сегодня на мальчишник?

Трезвый, кажется, что меня, вообще-то, радовать должно.

— Не-е, — смеется Рик.

— Что за мальчишники у тебя там такие? — спрашиваю по-пацански, грубовато-весело. — Колись.

— Нормальные. Мужские.

— Мальчишник бывает перед свадьбой, я думала.

Он улыбается задорно-нагловато, покачивает головой, а я не знаю, как это понимать и спрашиваю:

— Женишься, что ль?

Смеется. Нет, что ль?..

— Так ты что — совсем не любишь Нину?

— Ну… — он смеется опять, затем говорит серьезнее: — Хер ее знает. Люблю, наверно.

М-да, вот тебе, думаю, и речка с мостиком, и ты на нем без памяти.

А это-то побольнее будет.

Хрясь…

Так и говорю ему:

— Хрясь…

— Чего — хрясь?

— Ничего.

Не поясняю, что «хрясь» — это как будто мою голову только что откромсало от позвоночника, как на гильотине. Не поймет еще, решит: чокнутая.

Рик смеется, опять смеется — бляха, да понял он все, что ли?..

Нет, решительно, пьяным он мне больше нравился.

А моя отделенная от туловища голова, заходясь в беззвучных рыданиях — блин, еще и реветь нельзя: и палево, и больно, и смешно — остервенело соображает, стасовывает детали, соединяет фрагменты в одно единое целое: он ее «любит, наверное», а ко мне у него когда-то было «ну, что там чувствуют». Кому как, но мне порядок значимости ясен. Неважно, что полюбил он ее по-дебильному — через привычку, а затем и в стаю принял. Неважно, что говорить с ней по-взрослому не может и что, уже будучи с ней, трахал меня до умопомрачения — своего и моего. Неважно. И неважно, что он, спасая меня от одиночества на больничной койке, подарил мне без малого семь вечеров своей драгоценной, почти семейной жизни — кончались эти вечера в ее постели, а не в моей… койке. И неизменно встречи наши, если я, конечно, впредь их допущу, так и будут кончаться, а эта бесконечная путанная хрень между нами так и останется бесконечной путанной хренью. Потому что у той новообретенной жизни, которая так крепко держит его, оказывается, есть имя и имя ей «Нина».

Остервенелые соображения моей отсеченной головы вихрем проносятся под его раздолбайский смех — а я в него включаюсь. Со смехом — сама же, мысленно вычищая «место после казни» — предлагаю:

— Так ты женись тогда, чего ты ждешь. Она хорошая вообще-то. И любит тебя, по ходу.

— Да чего ты все — «женись, женись…»

Брехня, это она все — женись, женись, а я сейчас только в первый раз сказала. Он меня с ней еще и путает. Дожили.

— Ты скажи мне лучше, тебя когда выписывают? — спрашивает он.

— Послезавтра, — вру я.

— Во-о, наконец-то.

Глоссарик

пауэр-нэпинг — короткий, но глубокий и качественный сон