В глубине тебя

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ-1 Семидневка на расстоянии. День один-два-три

Один.

У него новый номер, но вот клянусь: у меня безотчетливо и беспричинно екает сердце, когда беру телефон.

Будто догадавшись, спрашиваю по-русски:

— Привет?..

— Привет, Кати…

Я слышу все и сразу же все понимаю.

Рик где-то на улице, он куда-то идет, и он… мертвецки пьян или расстроен просто, а может и то, и другое одновременно.

— Н-ну че, к-как ты?..

Точно — и то, и другое. Плюс — не знаю, от кого, скорее всего, Мартин слил Франку — но ему всё известно: где я, что со мной — всё.

Поэтому рассказываю без лишних пояснений:

— Норм. По обстоятельствам.

— Д-да? — не верит Рик. — Бл-лять, Кать-ка…

Я слышу, что он совсем расклеился, самым ненужным образом напредставлял себе там всякого и что теперь ему, пьяному, что называется, «в жопу», что только ни расскажешь — все будет бесполезно. Не знаю, почему он так настроен, из-за чего и где напился.

Стараюсь не заострять на этом внимание — просто болтаю с ним обо всем и ни о чем. Рассказываю, что меня обещают скоро выписать и слышу, что он этому не верит.

Да в конце концов, думаю, нельзя же так бухать из-за чего б там ни было… Ведь он всегда контролировал себя.

Поэтому, когда где-то там на его конце связи истошно взвывает сирена, интересуюсь осторожно, где он сейчас, куда идет, откуда.

— Да блять, домой. С ма… с мальчишника… на Котти… Авария, кац-ца… ебать, тут понаехало ментовок… не слышу нихуя… Лан-но, д-до завтра… Я поз-звоню… Отдыхай…

Два.

Как обещал, Рик звонит и завтра. И назавтра звонит он тоже не просто пьяный, а «в хлам». Не переспрашиваю уже, а что, мол, теперь у тебя каждый день мальчишники на Котти?.. Тем более, что разговор он ведет не буйно, дорогу, кажется, переходит аккуратно и, говоря со мной, исправно добирается «почти до дома».

Я теперь так и спрашиваю: «Дошел?» — на что он — мне: «Дош-шел. Почти дома». От этого я успокаиваюсь и спокойно засыпаю.

Уже после первого я успеваю привыкнуть к нашим разговорам, его звонка жду, как обязательной программы, а он не разочаровывает меня. Ума не приложу, какие у него снова регулярные дела на Котти, но я у него «застолблена», я это чувствую.

На второй день по моем завершении разговора с ним ко мне с видео-звонком стучится мама. Мама пеняет мне, мол, вот и давеча вечером не дозвонилась — с кем это я треплюсь часами?..

— Чего ты?.. — допытывается мама, когда я посмеиваюсь смущенно вместо ответа.

— Ладно, каюсь, — признаюсь маме с виноватой улыбкой. — Рик звонил.

— Да? — заинтересованно спрашивает мама. — А где он сейчас?

— Не знаю, наверно, уже до дома дошел. Я не разобрала толком, он… так невнятно говорил. Представляешь, каким-то образом узнал, что я в аварию попала, теперь названивает. И постоянно — подшофе… Сказал в первый раз, был на мальчишнике, я только не поняла, на своем или на чужом…

— «На мальчишнике»? — переспрашивает мама, затаив дыхание.

— Ну да, когда женятся, устраивают такой… мальчишник…

— «Женятся»??..

— Ну, или…

— И ты просто так его отпустишь?!..

Ушам своим не верю. Мама, ты ли это?..

— Ты ж сама его не любила.

— А и не надо, чтобы я его любила.

Мама выразительно смотрит на меня.

Сейчас как-то трудно ей о чем-либо врать, поэтому соглашаюсь:

— Ладно… ну… люблю. Может быть. Разлюблю, подумаешь. Ну и что?

— А то, что если любишь, то надо действовать. И нельзя ничего бояться. Ты у меня не трусиха, не идет это тебе.

— Что не идет? — не понимаю я.

— Он семью хотел и бизнес. И чтобы ты его во всем поддерживала. Как нормальная жена — нормального мужа. Ты отказалась. Испугалась, да?

— Мам Лиль?!!..

— Я говорила с ним, — сухо произносит мама.

— То есть, ты взяла и позвонила ему: «Алло, Рик, это Лилия, Катина мама..»

— «…я звоню, чтобы спросить, почему вы с Катей расстались» — безжалостно довершает мама. — Именно так.

Как ученику — на экзамене устном. Вот те, на. Только он не ученик и не мальчик, и вообще…

— Не пори ерунду, Катерина. Естественно, я ему не звонила — я разговаривала с ним в предбаннике. Здесь, когда он был у тебя.

— Он у меня был?!

— А ты ничего не помнишь? Ведь это он привез тебя в больницу.

— К-как — он?.. Так я думала, скорая… Илья мне скорую вызвал…

— Нет, никакой «Илья» — о котором я, кстати, первый раз слышу — тебе никого не вызывал, а он оказался твоей скорой. Я не муссировала, думала, ты знаешь. Не понимала, почему он не звонит — а он, оказывается, еще и звонит.

— Мам Лиль… — не выдерживаю, — ты не знаешь его. Помнишь, ты сама мне говорила? Так вот, на самом деле он даже хуже.

— То-то ты забыть его никак не можешь. А он — тебя. Кстати, он оказался вполне адекватным. Фактически не матерился.

— Да?.. — только и нахожусь, что спросить, будто совершенно обескураживаясь этим.

— Да. Даже когда у него из-под носа со стоянки «скорой» эвакуировали его машину, а его самого забрала полиция. И даже несмотря на то, что, кажется, его всего искусала эта твоя ужасная собака.

Значит, «моя ужасная собака» не сдержалась при виде волка?.. Вот ведь волк какой попался незлопамятный…

Я шокирована и изо всех сил стараюсь выглядеть шокированно.

— Конечно, — рассуждает мама, — в мои двадцать лет он был бы абсолютно не в моем вкусе, но…

…а мне и не двадцать лет, думаю беспомощно, барахтаясь в эмоциях.

— …но, как я уже сказала: не мне его любить.

Мама смотрит на меня деловито, я бы даже сказала, оценивающе.

Мои слова про то, какой Рик бэд гай, упорно пропускает мимо ушей. И знать не хочу, сколько ей известно о наших с ним похождениях, и спрашивать никогда не стану. Да знала бы она, да разве ж бы она меня к нему толкала…

Оправдываюсь:

— Мне подруги, наоборот, кричат, мол, кинь, угробит…

— Ты поменьше подруг своих слушай и побольше — мать, — говорит мама твердо, даже строго.

— Мам Лиль… но ты же это не потому, что у меня… ну, там… поезд уходит… «останусь на бобах…»

— На черта мне твои поезда… и бобы… Я не про поезда и не про бобы совершенно.

Начинаю хныкать, будто меня заставляют съесть что-то полезное, но невкусное или проглотить какое-нибудь противное лекарство, но мама непреклонна.

— Я понимаю, если б он ушел, — многозначительно говорит мама. — Совсем ушел. Такие нам ни к чему. А он до сих пор не ушел. И не уйдет, это же очевидно. Организуйся, наконец. Ты же умеешь. Организуйся там, где это по-настоящему нужно.

Это что значит — бегать за ним, отбивать у той и себя в жены предлагать? Так, что ли?

Да я ж не то, что бегать — и ходить-то сейчас толком не могу…

Боязливо ежусь до того, что даже самой смешно немного становится:

— А как же гордость?.. Там, цену себе знать…

При слове «гордость» мама с дисплея моего смартфона на одно мгновение, очень короткое мгновение смотрит мне в глаза. Мама смотрит с такой невыразимой тоской, что мимо меня со скоростью мысли проносится флэш — мамина жизнь или то, что я о ней знаю, только в обратном порядке. Тоскливый взгляд сменяется взбудораженным перешептыванием с отцом у моей больничной койки, и под него, под этот шепот в мгновение ока роскошная белая лилия словно имплодирует — сворачивается-омолаживается в бутон, который оказывается моей мамой лет двадцати. Двадцатилетняя белая лилия среди мозаик мечетей и минаретов, благоуханная и царственно прекрасная, какой я никогда не была. В жарких объятиях южной ночи она вся обратилась в слух. Она жадно внемлет узбекским серенадам в свою честь и, слушая, влюбляется в того, кто их поет. Лицо ее сияет, на губах нежная улыбка. Из красивых глаз ее в самаркандскую ночь струится волшебный свет, а в нем — любовь и жажда жить. И горькая тоска, и долгие годы глухого одиночества.

«Мамочка, ты все еще так сильно любишь папу?» — думаю, а у самой колошматит сердце и сейчас лопнет голова. Все-таки сотрясение мозга — это вам не хухры-мухры…

Но мама «собирается» и, разогнав тоскливые воспоминания, говорит:

— Ты у меня взрослая и умная. У тебя не моя жизнь, а твоя. Не упускай ее, пожалуйста.

Мамочка, я так и не научилась врать тебе. Но слушаться тебя тоже не научилась.

Три.

Все эти переживания про мальчишники и про его возможную женитьбу вытесняются в моем сознании тем, что ближе: это Рик привез меня в больницу. Это он наравне с псом спас мне жизнь. Это он, как когда-то, оказался рядом, когда было нужно.

Назавтра я — плевать, что Рик снова пьян — требую от него разъяснений:

— Почему сразу не сказал, что ты?..

Он понимает сразу:

— Ну, не сказал. На хуя?..

— Мне д-р Доро про «мою» скорую говорила — это она тебя имела в виду?

Не наезжаю, говорю мягко и проникновенно.

И вообще:

— Слушай, сейчас я тебе перезвоню…

— Э-э, ты куда…

Мне надоело. В конце концов, сколько можно…

Набираю видео-звонок — не знаю, почему не додумалась раньше.

— Привет.

— Ну, привет.

Его лицо нависло над трубкой. Подмечаю, что у него немного отросли волосы и теперь чуть длиннее, чем он обычно носит. Он идет, покачиваясь по-своему, как он обычно ходит, но не шатается вроде. Кругом то и дело промелькивают огоньки фонарей и прочие фрагменты ночного, уже знакомого мне района.

Он смотрит на меня так, как будто ему больно смотреть:

— Бля… какая ты худая…

— Ри-ик… — улыбаюсь ему, обнаруживая, как сильно по нему соскучилась, соскучилась по его лицу, его глазам, хоть они и пьяные сейчас.

Он тоже улыбается, не выдерживает моей улыбки, требует:

— А ну, покажи себя… че там с ногой у тя…

Показываю себя, как он просил, свою палату, свою ногу, потом возвращаю свое лицо и говорю ему:

— Спасибо тебе.

— За что? — удивляется он.

— Что оказался рядом. Что так быстро привез в больницу. Что жизнь мне спас. За «мою скорую».

Удивление его моментально сменяется недовольством, да каким… Вижу на его лице — не вру — раздражение, даже ярость. Вижу, как он, приложив пьяное усилие, подавляет в себе эту ярость и раздражение, и говорит максимально внятно и по слогам:

— Ка-ти, а ну-блять пре-кра-ти щас же!

— Нет, Рик…

— Я сказал, бл-лять!!!.. — взрывается он, — Я сказал, что, блять, видел, как ты чуть не умерла… и я сказал, блять… если ты, блять, еще раз меня поблагодаришь за то, что я тупо отвез тебя в больницу, отвез тебя такую, как ты там была, я, блять, не посмотрю, что к тебе не пускает эта сука-лесбиянка — щас приеду в твой ебнутый Шарите… разхуярю там всю эту их, блять, ебаную шарагу…

— Зачем?.. — спрашиваю я, закусив губы.

Меня ни капли не отвращают его пьяные маты. Мне и смешно, и плакать хочется. А плакать мне хочется и от благодарного умиления, и от осознания того, какой все-таки хороший этот мой бэд гай, насколько он лучше меня.

— Чтобы пробиться к тебе и чтоб надрать тебе жопу, Ка-ти… Потому что ты ж не понимаешь ни хуя… какая это, блять, видуха, когда на твоих глазах… с-сука… вот че за н-нахуй…

Вижу, как он судорожно затягивается. Блин.

Мне кажется, теперь я знаю, почему он пьет — и не хочу, чтобы он пил.

— Я правда-правда легко отделалась — прооперировали, завинтили, все-все вовремя сделали, — потчую его подробностями, чтобы он не думал, будто я ему вру. — Башка в порядке. Гипс не нужен. С завтрашнего дня — «физио» и тогда реально пойду на поправку.

Он косится на меня с пьяным, угрюмым недоверием, а я не расслабляюсь:

— Рик, пожалуйста, не пей больше. И не надо опять начинать курить. Ты же бросал.

— Л-ладно, эту докурю щас. Выкидывать жалко.

— Ладно, — соглашаюсь я.

Кажется, ему нравится, что соглашаюсь, нравится, что прошу не курить-не пить — он все-таки бросает недокуренную, кажется, не затаптывает даже.

Я смотрю на него и улыбаюсь. Улыбаюсь и улыбаюсь, просто и нежно.

Из меня так и прет нежность и к тому, как он закуривал, и к тому, как выбросил ее, и к матеркам его. К его лицу, только что обиженному, а теперь встревоженному, по-пьяному отчаянно-расстроенному, смотрящему мутно, но пронзительно — мне прямо в душу. Как будто умоляет он меня о чем-то, заведомо зная, что это невозможно.

И хоть мне все-таки очень сильно хочется говорить ему «спасибо», петь ему «спасибо» и «спасибо», уже не за то, что спас мне жизнь, а просто так — за то, что он сейчас со мной, я только улыбаюсь, улыбаюсь и улыбаюсь.

Теперь вижу, что он уже «пришел» и на прощанье говорю ему, как могу, нежно:

— Давай теперь всегда по видео общаться?

— Давай, — соглашается он.

Наверно, так и начинается наша недоделанная видео-любовь по телефону.