ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ И снова не в Милане

На следующей неделе у меня появляется дог-ситтер в лице девочки-одногрупницы Рози, и я немного продыхаю. Берет она немало, а работать на выходных категорически отказывается, зато они с Рикки неплохо ладят, и он почти не лезет меня от нее защищать.

Понедельник я трачу на их привыкание друг к другу, но со вторника уже снова почти полноценно работаю. Получается вполне сносно. Начинаю потихоньку настраивать себя на то, чтобы сходить с Рикки к ветеринару, поставить прививки, чипировать. И указать себя в качестве его хозяйки.

В субботу Каро приглашает меня в гости к ним на Айсвердер — они переехали недавно. Когда прошу разрешения прийти с собакой, которую мне не на кого оставить, мне говорят, что при новорожденном ребенке это некстати. Рассказываю про свои мучения и предлагаю отложить встречу на пару недель, хоть и сама не верю, что за это время что-либо изменится. Но Каро, поджав губы, просит найти выход из положения — ей, мол, очень срочно нужно меня увидеть.

Порядком извернувшись, за двойную плату оставляю Рикки на дог-ситтершу и даже разрешаю ей, когда нагуляются, посидеть с псом у меня в квартире, чтобы не мерзнуть, а сама надеюсь, что срочная встреча с Каро стоила этих жертв.

Стоила.

— Кати, — грустно и несколько торжественно объявляет Каро, — мы уезжаем.

— Куда?

— В Израиль.

— Надолго?

— Насовсем.

Оказывается, Симон увозит Каро и Ярона в Тель-Авив.

Зачем и почему?..

Там у него родственники. Он даже преподавал там когда-то недолго в универе. Плюс вид на очень престижную работу в очень прогрессивной клинике с видом на совладение этой клиникой — ведь он нелестно отзывался о современной немецкой психиатрии, превознося перед ней современную израильскую — выходит, Франк не зря тогда его подначивал, мол, зачем квартиру на Айсвердере купил… Да-да, но это ли?..

— Со мной… все плохо, Кати. Совсем.

Это может означать что угодно, и поначалу я лишь умеренно встревоживаюсь. Но когда Каро говорит, что ее эндометриоз грозит теперь удалением матки, а у Ярона сердечная недостаточность, слушаю я ее с содроганием.

— Симон говорит, там больше возможностей, да и лечение лучше.

— Но оставаться жить-то необязательно?

— Придется подольше пожить. Их медицина сильно отличается о нашей.

— Как же ты там будешь? — спрашиваю. — Там жара эта, а тут твои мигрени…

— Ну, знаешь ли… А как там миллионы людей живут?.. Кроме того, Яри климат наш берлинский не подходит, ему там будет лучше.

На это мне нечего ответить — и это очень грустно.

Чувствую, что Каро глубоко расстроена, я бы даже сказала, подавлена. Соображаю, что сейчас, когда ей так тяжело морально и физически, ей, как никогда, помогает муж. Какая это, думаю, опора и поддержка, но и… зависимость какая. Перманентное состояние слабости и неспособности самостоятельно принимать решения.

В меня даже закрадывается шальная мысль: а не спланировал ли все это Симон, чтобы овладеть ей, и без того больной-зависимой, и подчинить себе без остатка?..

С времен их предродовой эпопеи я несколько переменилась к нему. Да, я сказала себе, что это его семья и что завел он ее по любви и без злого умысла. Что Каро несказанно повезло и ее избранник хочет, может и будет заботиться о ней, как никто другой не сможет. Но проникнуться безграничным доверием к нему я не смогла. Наверно, потому так до сих пор и не пришла к нему обследовать мои «проблемы», как он ни уговаривал.

Расстраиваюсь дальше — а ну, как тяжело ей там придется, в Израиле. Она же немка, хоть и «Джоан Баэз» по внешности. Ему-то, думаю, хорошо, но ей… Не станут ли местные израильтяне плевать ей в спину?..

Но потом Каро снова меня удивляет. Оказывается, она вообще-то радуется, что ей представляется возможность уехать из венчно холодного и ветреного Берлина, а грустный ее настрой совсем с другим связан.

— Наконец-то я по-настоящему куда-то поеду, — произносит Каро в проблеске осознания собственной ситуации, как в люцидном интервале прямо. Сквозь грусть у нее пробивается улыбка, а это большая редкость. — С родней его я уже общаюсь, учу иврит — не такой, кстати, сложный язык. Менталитет у них открытый, динамичный. Мне нравится это. Но… — она смотрит на меня, а в больших, черных глазах у нее блестят слезы: — Кати, я уеду и брошу тебя.

Раскрываю было рот, чтобы успокоить ее, но она сама говорит:

— Скажи, что ты на меня не сердишься. Ведь не сердишься, правда? Ты можешь говорить прямо.

Зайка, кошечка, дорогая… конфетка-сахарок, как у нас с Рози — как только девчонки не называют друг дружку. А Каро… никогда я не звала ее никак — она терпеть не могла подобных прозвищ, вернее, откровенно их не понимала. Сейчас мне хочется назвать ее каким-нибудь ласковым именем, чтобы она почувствовала, что я люблю ее со всеми ее причудами и заскоками, всеми болезнями и недугами. Люблю, насколько можно любить подругу.

И я говорю ей лишь: — Ка-а-а-аро-о… — и обнимаю нежно-нежно.

Пусть нежность моя перельется в нее, пусть растопит то страшное обморожение, в котором так давно уже пребывает ее заледенелый разум, пусть согревает потеплее их тамошнего солнца всякий раз, когда вдали она вспомнит обо мне или когда ей, может, о чем-нибудь стоскуется.

В ее страшной, неизлечимой болезни нет моей вины, но я невольно стала триггером. И несмотря на это, она не внушала себе, что виновата я, не отвернулась от меня. Нашла меня, анализировала и даже принялась лечить.

Ее «лечение» — это ее самотерапия. Ей было важно выговориться и применить на мне свои познания, включить меня в свой микрокосм. Присматривать за мной, учить уму-разуму, порой невпопад, порой безжалостно — словом, заботиться. И теперь ее тревожит, что заботиться обо мне она больше не сможет.

Меня накрывают с головой и ее забота, и ее тревога, и я включаюсь в ее слезы. Давненько я не видела, как Каро плачет. Она очень редко плачет, но улыбается еще реже.

Вряд ли Каро понимает, что значат для меня ее слова и слезы. Вряд ли была бы в состоянии понять даже, будь она здорова — слишком разный у нас с ней темперамент.

— Я всегда найду на тебя время, — обещает она. — Не брошу.

— Знаю.

— Всегда можешь мне позвонить. Конечно, теперь, когда у меня Сим и Яри, это многое усложняет, но многое и упрощает в значительной мере.

Не то чтобы Каро просила у меня разрешение на выезд — она отпрашивается у самой себя.

Каро рассказывает, что «это» будет уже скоро, на днях, и я понимаю, что мы с ней видимся в последний раз.

Будто только сейчас заметила, спрашиваю:

— Так а где малой?..

— На обследовании. Сим повез. Женья с ними на всякий случай.

«Женья» — это Евгения Михайловна, русскоязычная няня Ярона, которую Симон «выписал» из Израиля, по образования, кажется, логопед. Она тоже едет с ними — обратно — в Тель-Авив. Да, состоятельность мужа порой многое упрощает.

Как, например:

— Сим показывал мне, где мы будем жить — там просто обалденно! А вообще, в Тель-Авиве жизнь непомерно дорогая. Гораздо дороже, чем в Берлине.

— Ну, Симон-то потянет…

— Сим потянет, — соглашается Каро. — Кроме того, у него там, действительно, родственников много, а здесь — никого. Кстати, есть у него там один троюродный брат — врач-радиолог, тридцать восемь, не женат. Такой симпатяга.

— Мгм-м-м, — улыбаюсь я.

— Глядишь, через пару месяцев все уляжется, приедешь в гости — познакомлю. С этим или с другим. Они там все красавчики.

— Я слышала, они там все и консервативные жутко. Сразу — замуж, адвокат плюс брачный контракт. Домашний арест под невыездом.

— Да, у них там все по-серьезному, — подтверждает Каро без тени улыбки, при этом взгляд ее недоумевает: «А в чем проблема?»

Если муж состоятельный и работать не надо — разве ж это плохо…

Короче, в представлении Каро это никакое не прощание, а чтобы она пыталась меня с кем-нибудь познакомить — это не ново, но по-новому трогательно. Понимаю, что я у нее где-то «тут», причем давно там поселилась. Поэтому такие мелочи, как смена места жительства, да что там, субконтинента ничего не меняют. Это сильно.

В который раз гадаю, что с ней будет, что будет с ее болезнью, долго ли она протянет в новой роли жены и матери и сколько протянет в общем. На данный момент прогноз почему-то вырисовывается утешительный.

Поскольку мы не прощаемся, то и в дверях Каро вместо чего-то «такого» говорит спокойно, будто мы увидимся завтра:

— Хорошо — теперь могу оставить тебя и не переживать. Но сама-то ты понимаешь, что так нельзя.

— Как — «так»?

— «Так» — в смысле одной.

— Слушай, у меня все хорошо.

— О, нет, — говорит Каро с твердой уверенностью. — У тебя далеко не «все хорошо». Симон рассказывал мне про твой «отъезд» во время моих преждевременных схваток.

Мать твою, думаю, поражаюсь я этому твоему Симону. Поражаюсь.

— Я поняла, что ты лишь устранила симптомы, но не вылечила недуг. Причем все проблемы исходят от тебя, это я тебе уже говорила.

— Симптомы — это Рик? Его нет и не будет. Сожалею, если Нина заливает тебе обратное, пытаясь настроить против меня.

Стараюсь не ругаться на последних метрах, говорить спокойно и равнодушно.

— Его нет рядом, но он есть у тебя в голове. До него не было ничего похожего, а теперь ты тоскуешь. Я знаю, Кати, что такое одиночество — теперь и ты по-настоящему его ощущаешь. Собаку, вон, завела.

— Мне ее подкинули.

— Я тебя умоляю. Короче, я работаю над анализом — тебе. Надиктую, пришлю — просто прослушай, когда будет свободная минутка, а ты сама — в состоянии воспринимать. Пока.

Может, она специально устроила сейчас весь этот отвлекающий маневр, чтобы избежать долгих и грустных прощаний.

Я — это не Каро. Выхожу от нее и осознаю, что больше ее не увижу, вернее, когда увижу — сама теперь не знаю. Меня начинает трясти, как на аттракционах в юности, только без гормона счастья.

Уже отойдя от их дома, с другой стороны улицы вижу Симона с ребенком в сопровождении няни Евгении Михайловны. Меня подмывает подскочить к нему, удостовериться, что все в действительности так, как сказала Каро, что она ничего не насочиняла, и они и правда уезжают в Израиль. Нелишним будет также сигнализировать ему, что я за ним наблюдаю, но… вновь чувствую, что это неуместно и отпускаю их навстречу их судьбе. И снова, в который раз мне кажется, что все будет хорошо. У них, по крайней мере.

— Ну что, парень, — тискаю дома Рикки — его только что вручила мне дог-ситтер. — Бросили нас, м-м-м? А я ж говорила…

Но отчего-то мне совсем не грустно. Собака, которую я типа «завела, чтобы скрасить себе одиночество», делает своей барашково-кудрявой головой невероятный подброс ко мне и лижет мне лицо. Я всегда его за это ругаю, как и за то, что он спит у моей постели. Но я не знаю, как ругать правильно, поэтому вся моя ругань проваливается куда-то, нигде не задержавшись. А Рикки, как мне кажется, рулит мной.

Ему явно нужна дрессировка. Просто поначалу я была уверена, что он у меня не задержится, поэтому не помышляла ни о собачьей школе, ни о том, чтобы элементарно проконсультироваться в сети. Но время идет, он у меня уже третью неделю и теперь вряд ли сам куда-то денется. Обратно в приют я его не отдам ни за что на свете — приняла в семью, что ли.

Как видно, дрессировать придется. Заставила себя почитать и узнала, что любой пес — это все тот же волк, а ты — его стая. А в стае может быть только один вожак, и если это не ты, то, значит, он.

Загрузка...