В глубине тебя

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ Пьяные фонари

Версию о том, что «Котти» — объект якобы "фактически неремонтируемый", я не толкаю все-таки Франку. Так, вбрасываю пару раз про разные застарелости, на которые проливает свет технический дью дилидженс. Но всякий раз вижу, как сильно Франк хочет сделать этот проект, будто ему там медом намазано. Да и в конце концов — меня ведь с этим домом тоже кое-что связывает. Не боюсь признаться себе в этом.

Как я сказала ранее Каро, сейчас мы едем «рвать», вернее, урывать себе кусок.

Немного странно думать, что вот ждет же нас этот кусок не где-нибудь, а на Котти. Вернее, не нас, а Франка, а мы — это я, ребята с Аквариуса, пара ребят с ЭфЭм и две фирмы-подрядчиков. Не знаю, почему Рик не с нами.

Жары «сентябрьской» как не бывало — вовсю установилась «нормальная» погода: днем умеренно, а по утрам дубак. А сегодня еще и дождь весь день собирается-собирается, да все никак не соберется. Уже прошел бы, как по мне.

Передает нам здание один прожженный, чрезвычайно болтливый субъект неопределенно-моложавого возраста, с внешностью в общем-то холеной, но и однозначно не лишенной некоторых оттенков протокольности. На месте он показывает нам коммуникации, а также текущие поломки и неполадки. Список их длинен, если не сказать — бесконечен, у меня уже пальцы устали все заносить в протокол на планшете. Уверена, Рик мог бы дать по этой части куда более исчерпывающую информацию.

— Можно попросить вас взглянуть на планы? — сую субъекту плановую документацию, составленную Херманнзеном. — Может, у вас еще какие-нибудь есть?

— А-а, Херманнзен, мир его праху, — субъект почему-то недобро усмехается и неожиданно замечает: — Да, вор он, конечно, был еще тот, но и специалист от Бога.

— Вы его знавали, — не спрашиваю я — констатирую факт.

— Знавал. Кто ж его не «знавал», — охотно говорит он. — О покойниках не говорят плохо, но мне, если честно, наплевать. Он сам во всем виноват. Многие ждали, что он этим кончит, но думали, скорее по собственной, воровской части засыпется. А получилось так, что ему надавал по башке пасынок. Самая что ни на есть бытовая драма. Суд решил, самооборона — не добрался, но чего греха таить — тут тогда многие считали, что тот парень — теперь он уже не парень — за дело его казнил.

Серьезно киваю, будто у меня внутри сейчас абсолютно не обрывается сердце, а, напротив, все, что он говорит, мне тоже известно.

И откуда ж он столько знает… Почему это, итит их мать, все всё знают, одна я, как неприкаянная. Пора уже кончать с этой неосведомленностью.

— Да, — рассуждает он, — и вроде кругом люди, но иных понять сложно. Поэтому я и не лезу. И не пытаюсь даже — давно для себя решил.

Он будто внушить мне что-то пытается.

Ну нет, я тоже все для себя решила. Тут будет не так, как с Каро и Херцем.

Свернув дела и попрощавшись, вылезаю в сгущающийся мрачно-серый вечер и беру курс на Тадым-дёнер. Раз уж занесла меня нелегкая на Котти, мне просто необходимо повидаться с одним дяденькой.

— Ну как, получили? — вместо приветствия спрашивает Хорст, когда я вхожу в помещение, находящееся по соседству с Тадымом. Снаружи помещение такое же темное и безжизненное, как в прошлый раз, когда я была в нем.

— Да, — пожимаю плечами я.

— Эх, если б он хоть что-то с дома поиметь успел. Хотя бы раньше.

Он. Хорст может подразумевать только одного. И этот один, «он» — явно не Франк.

— Эм-м-м… да нет, вы знаете, нормально, по-моему, все, — говорю только. — Ну, есть проблемы, как всегда, и даже много. Но ведь новому владельцу не впервой осуществлять такой редевелопмент.

— Они не могут… не могут так поступить, — говорит Хорст, явно разволновавшись — и явно не придавая значения моим словам о редевелопменте.

— Что поделаешь? — развожу руками я, уже откровенно «плавая».

— Ведь недвижка, по сути, его. Дом его. Его этажка.

Так, хватит с меня. Рик — непонятый и кругом кинутый магнат-владелец многоэтажки, и когда-то на него шили-не дошили убойное дело. Где тут, думаю, скрытая камера.

Припоминаю, что Хорст вроде числится на фирме, обслуживающей здание. Однажды Рик прямо в глаза сказал про Хорста:

«Он тебе за стопку кого хочешь продаст. Или за две».

Только в оригинале он говорил не «стопка», а «Kurze», что есть не что иное, как «шот», если по-английски, да и по-«англо-немецки» — тоже.

Сажусь к Хорсту в закуток за замызганный стол «для своих» и, моргнув официантке, беру нам с ним Jägermeister. Припоминаю, что этот самый травяной бальзам Хорст пил в прошлый раз. Вздыхаю — отрава, но что ж будешь делать.

— Вы же не собираетесь увольняться от нового хозяина?.. Давайте, — говорю ему, — чтоб легче верилось, что с ними можно иметь дело.

— С ними? А с «вами»? — улыбаясь, чокается со мной Хорст.

— И с нами, — не улыбаюсь я.

И прошу не уносить бутылку.

Ох-х, вот эт-то гадость…

Так, вторую и ту, что за ней, ему придется пить одному. Искренне надеюсь, вернее, уверена, что ему плевать и просто наливаю ему еще.

В основной части бара уже собрался привычный контингент посетителей, такой, каким помню его еще с прошлого раза. К нашему дальнему, длинному столу никто не подходит, хоть тут уже битком, а у нас места много.

Хорст оказывается алкашом со стажем и затем наливает себе сам. Как будто понимает, что от него требуется лишь одно — вспоминать вслух.

— Недвижка его должна была стать, — поясняет он, предварительно опорожнив вторую, а за ней и третью. — Схема была у Вальтера такая. Давно была. Всегда была. Рик — он не дебил, вообще-то. На баб просто слабый. Жалостливый. Оно и понятно.

Понятно?.. Расскажи мне о том, что тебе уже столько лет понятно, старый ты хрен, прошу его мысленно. Потому что мне ни хрена не понятно.

Он не спешит, так поспешу я:

— Он же, Херманнзен… в Латвии с недвижкой крутил…

Хорст на минуту затаивает дыхание, вглядываясь в меня — ах, вон она я, значит, какая. Осведомленная…

Он зачем-то берет со стола явно скучающую здесь пепельницу, в которую Рик «курил» когда-то, и вертит ее в руках.

— Крутил. В Кенигсберге. То ли из Латвии, то ли из Литвы — пес его знает. Кому потом все досталось — никто не в курсе. У Вальтера своих то ли не было, то ли они связываться с ним не хотели. А ему в Литве… или в Латвии… чтоб фирму открыть, покупать-продавать переводчик же нужен был.

— Да, она… — я не знаю имени, но знаю профессию, — …работала переводчицей.

— Он и подобрал Ингу с пацаном. В Берлин вытащил. Женился даже на ней. Решил, что Рик будет типа его наследник. Усыновил его. Фамилию свою дал.

Он опрокидывает следующий шот, будто чтобы обмыть столь знаменательный шаг.

Продолжает:

— Тяжелый был мужик. Мурый. Только Рик сам-то тоже не из простых. Да если б мне не сказали, я б вообще решил, что он родной сын ему был. Мог быть в легкую. Характером в чем-то был, как Вальтер, только… мягче, что ли. Рожей даже на него был похож, а может, это просто на фоне матери так казалось… мать-то его темненькая была. Тогда он молодой дюже был, яйца отращивал. Они жили. Не всегда плохо — бывало и прямо нормально. Но бывало и что Вальтер, нет-нет, лупцевал Ингу. Пацан терпел, вернее, терпеть не терпел, поэтому тоже отгребал. По-жесткому. Никому не жаловался, но все знали. Инга терпела. Красивая была баба, умная. Образованная. Он ее работать погнал, пристроил секретаршей… Она работала, ничего… Получше, наверно, чем там, в Латвии… Не знаю, чем ей там в девяностые пришлось кормиться… сына кормить… Наверно, возвращаться туда не хотела. Потом Вальтер забрал ее с работы… Приревновал, наверно. Лучше, говорит, пусть дома сидит. Она-то сюда приехала только, думала, он ее по музеям тут, в Берлине, поводит — а он все не водит… Вот она как-то пошла сама, так он ей потом таких музеев надавал… музеев… не хрен, мол, самой по музеям шляться… Нет, это редко бывало, но Вальтер, когда бухал люто, так ее размазывал… при всех мог сильно так ударить…

Меня тоже размазывает и расплющивает, и молотит, молотит что-то…

Надо как-то разровнять, заполнить чем-то эти вмятины, и я тоже опрокидываю внутрь шот Jägermeister. И ничего не чувствую. Не действует совсем — только звякает в памяти:

«Пацан при чем»…

— Наверно, боялась она его, а может, сына хотела пристроить… через него чтоб… через Вальтера… или все до кучи… Он-то… Рик… понавытворял тут тоже, чего уж… вляпывался часто в разное с пацанами — бывало дело… Но Вальтер не спускал ему. Выучил. Он… Рик… «механика-строителя металлоконструкций» сделал на «Мюллере» в Шпандау — это все знали, — «бредит» старик, будто сам только что «сделал».

А может, даже… любила?.. — думаю «про свое». И не таких любят… Да как бы там ни было…

— Да как бы там ни было — после «Мюллера» Рик учиться пошел… Только куда — не спрашивай, не скажу — сам не знаю.

А тут, думаю, я знаю побольше твоего — но только киваю понимающе.

Хорст думает, я ему киваю, а я не ему киваю. Я самой себе киваю — знали бы на Котти, этом отстойнике, про его специальность — кто знает, под что припрягли бы. И под что собирался припрячь его отчим.

Он уже пьяный в дупель, но некоторые вещи даже по самой жуткой пьяне сидят у него четко да на таких полочках, на которых, видно, по гроб жизни будут сидеть:

— А вот мне почему-то кажется, Вальтер специально никому не говорил. Это ж он его отправил. За свое бабло.

Да, и предъявлял ему, наверно, чуть что. Воображаю, как люто Рик его за это ненавидел. Еще сильнее ненавидел. Кто знает, для чего понадобилось его отчиму отправлять его во взрывную «школу». Теперь уже не спросишь.

— Ну вот. А уж когда случилось это… с Ингой…

— Что случилось с Ингой? — переспрашиваю торопливо, чтобы этот алкаш не вздумал перепрыгивать.

— Да это ж… ну… — он моментально впадает в ступор, грозящий окончиться комой.

— Что, что случилось с Ингой? — не отстаю я, наливаю нам с ним по одной и даже чокаюсь с ним.

Внезапно «слышу», будто вдалеке на эстакаде грохочет поезд, чувствую над собой, на себе его колеса. Они молотят, молотят по мне безжалостно и торопливо, размалывают в пыль. «Металлоконструкций…» — мутит меня от мысли, — «металлоконструкций… Этот поезд грохочет тут уже сто лет, ничего не видит, ничего не слышит… А и не слышно больше ничего, давно прошло. Здесь тебе прямо бункер… Бункер из… металлоконструкций… Я что же — пьяная?.. Нельзя… А ну, трезвей сейчас же…»

Старик медленно, с закрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице выпивает, затем, будто пробуждаясь, открывает на меня глаза и говорит:

— А я тебя помню. Ты хорошая.

Итит твою мать, я и сама знаю, что хорошая, ну же, старый ты хрен…

А старик замечает сочувственно:

— Он не хотел тебя травмировать, наверно, да?..

Для старого алконавта, за свою жизнь много чего перевидавшего, говорит он со мной довольно доброжелательно и даже жалостливо, но мне — увы — в малейшем намеке на жалость всегда мерещится издевка.

И я «успокаиваю» его сквозь зубы:

— Он неправильно понял — меня ничто не травмирует.

И подливаю ему. Выпитое только что пойло обожгло и сорвалось вниз, прямо в мой пищевод, лишь слегка царапнуло, но следов не оставило. После мне будет стыдно и больно, что сегодня я отправила старого, больного человека в запой. Но это будет после.

Он, этот старикашка, хлопает следующую и заметно «собирается»:

— В тот вечер Вальтер пришел бухать, потом взял девчонку с Лотоса. Кругленькую такую, молоденькую. Темненькую. Всегда ее брал.

— Лотос отсюда далеко, — замечаю я.

— Ну, это теперь она в Лотосе, а тогда на квартире работала. В комнатах. В «Доме Короля».

— Тоже тут? В доме?

— Да. На шестом этаже. Там табличка на дверях была с фамилией «König». Будто обычная квартира.

König — значит «король», потому и «Дом Короля», значит.

Со стены напротив раздается назойливое дилиньканье, как аккомпанемент его словам — это грузный дядька заводит один из игровых автоматов, а за соседним автоматом уже колдует яркая блондинка в зеленом мини-комбинезоне и ярко-розовых «шпильках».

— Это Херманнзен комнаты держал? — спрашиваю.

— Сдавал. Одной из них. Руководила, которая. А она уж пересдавала. Сам к ним, бывало, ходил. Они сами там организовывались, сами всем заправляли. А та, темненькая, молоденькая — любимая его была. Олезия.

— Не Оливия?.. — спрашиваю машинально.

— Нет-нет, точно Олезия. Так-то они все под псевдонимами работали. Но по-граждански звали ее Олезия.

Олеся. Но все равно Оливия.

— Любил Вальтер восточноевропейских женщин. Девочек. Темненьких — в особенности. И что поделаешь — особенно ярко любовь у него в одном деле проявлялась.

В побоях… Значит, Оливию… Олесю тоже бил…

— Так что случилось с Ингой?.. — возвращаю его к красной нити его пьяных бредней.

А сама думаю в тошнотворном помутнении, что знаю даже, в какой квартире они жили.

Хорст кивает больше себе самому, затем, наоборот, покачивает головой, будто оправдываясь:

— Нет, он, Вальтер не то, чтоб злостно блядовать туда ходил. Так — отвести душу, расслабиться. В тот вечер он наказать Ингу за что-то хотел. А потому что не перечила она ему никогда, но в тот вечер возникла, против него поперла. По-моему, причиной был Рик. А он не жил уже в то время с ними. Вот Вальтер, значит, ей накостылял и пошел перевести дух. С Олезией наотдыхался, потом зачем-то с собой ее потащил, на автоматы, в игровой салон по соседству… Должно быть, Инга из окна его с девчонкой и увидела.

Мужчина за игровым автоматом что-то говорит блондинке, она, фыркнув, прикрикивает на него, и они продолжают орудовать каждый — за своим.

— По морде ему дала, — не обращает на них ни малейшего внимания Хорст. — Никогда и сдачи-то не давала, а тут — как выскочит на него, да прямо на месте, при всем честном народе… Он взбесился, за волосы ее домой притащил, лицом лупил об что попало, все приговаривал «убью… я те говорил — дома сиди… нехер шляться…» Отколотил там хорошо. А потом смотрит — она лежит на полу и не встает. Живая — как неживая. Не встает. Не может.

Мне кажется, то же можно сказать сейчас про меня: живая, но не могу ни двинуться, ни пальцем шевельнуть.

— Вальтеру это как по башке дало. Он сгреб ее, в больницу повез. Бухой сам в доску. А по дороге вмазался в одного. И убил ее. Сам — без царапины. Челленджер… машина — и та почти не пострадала. Гробяка же. Вот и все.

Вот и все.

Старик пускает слезу и тихо плачет. А в моей злополучной груди бешено подскакивает сердце, сейчас мне горло продырявит. В висках стучит и все плывет перед глазами. Но это не преддверие обморока, просто сейчас никак иначе не живется и не чувствуется.

— Она была не пристегнута… обморочная была… или полуобморочная… он не проследил — куда ему было по пьяне-то. Ее швырнуло хорошо. Головой убилась или как там еще — я не знаю. Против Вальтера дело возбудили… пьяный, дурак, в больницу ее повез — нет чтоб скорую вызвать. Может, закинуть хотел да скрыться… Чтоб его при ней никто не видел.

Вокруг меня и во мне все сгустилось в один сплошной кошмар. Слышу осколочно, заставляю себя не отключиться и дострадать выслушивание бессвязного речитатива этой трагедии, страшной до разрыва мозга.

— Вальтер дома торчал — невыездной был. Ну, он и порешил его. Рик. До мокрого не довел, но… Рик к ним редко ездил, а тут примотал, потому что… что такое — мать третьи сутки телефон не берет. Тут и узнал все. Не знаю, от кого. Не от меня. Я б никогда… Подождал его дома и… Рик, он тогда зеленый был, хиловатый, но борзый. Наверно, борзость голимая поддержала, фору дала. Да и Вальтер, думаю, особо не защищался. А то здоровый же был мужик. Короче, он Вальтера помутузил, потом башкой стукнул — вырубил. Бросил подыхать, а сам свалил. Вальтер полежал там, но его обнаружили, «экстренного врача» вызвали. Что там ему залатали, я не знаю, только не особо много-то залатать смогли — оказалось, аневризму он себе набил из-за травмы — башка-то была разбитая. С больничной койки его потом — прямиком в прокуратуру, а оттуда — в Райникендорф, в предварилку. За Ингу. Дело-то ему по пьяному непреднамеренному убою быстро сшили. У него в прокуратуре много недругов было, только…

— …рассчитывали, что он по воровству засыпется?.. — будто автомат, повторяю слова сегодняшнего «протокольного» субъекта.

— Вот-вот, — одобрительно кивает старик, будто хвалит меня за осведомленность. — Да там не только это… короче, жадный он был мужик. Не делился ни с кем — со своими только. А свои — это у него были Инга и Рик, как ни странно.

Ничего странного в этом нет, думаю и мысль эта проламывает мне мозг, просто принял их в свою стаю.

Только не хочу я верить этому старику. Не хочу принимать его утверждение, будто Рик во всем на того похож.

Но я хочу услышать еще. Хочу знать все. Рассказывай дальше.

Не гнушаюсь повторить еще одно бормотание «протокольного»:

— Суд решил, самооборона?..

— Не-е, какой суд… Вальтер-то… прожил потом пару недель в тюряге — дольше не протянул. Аневризма — чпок, — Хорст опрокидывает заупокойную и с глухим стуком ставит ее на стол. — Медэкспертиза показала — не мог сам так долбануться. Ножевых ранений не обнаружили. У Рика алиби нашлось надежное, подтвердили. Но главное, сам Вальтер — до упора: не он. Не он. Сам, мол, по пьяне упал, убился. Ему не верили. Рику не верили. Мы все не верили. Все на его стороне были, но не верили. Ну не мог… не способен он был всего этого «так» оставить. Ты б видела его, тогдашнего.

Старик берет пепельницу и, будто собираясь нюхать, почти вплотную подносит ее к лицу.

Я «вижу» его, тогдашнего. Я помню, как за одну какую-то пощечину, залепленную мне, он мочил Миху, как никто и никогда того не мочил и — вижу его, тогдашнего. Тогда тот выродок мать у него отнял и — да, не мог он этого так оставить.

— Он и не оставил, — рассказывает старик пепельнице. — А потом залег где-то. То ли на своих учебах, то ли еще где. На много лет залег. Долго его на Котти, да что там — в Берлине видно не было. Поговаривали, Рик… он на север куда-то мотался. Отца родного разыскать, родняться с ним. Да только разве ж то отец… Наверно, не принял он его. Вальтер в Райникендорфе ласты склеил, давно уж кости сгнили. Годы прошли, дело о Вальтере закрыли — парень осмелел, вернулся. Его потом-то спрашивали, мол, фамилию менять не будешь?.. А он, мол, что я баба — фамилии менять?.. Так и остался Херманнзеном. Получается, Вальтер — он ему все оставил. Машину, ту самую, в которой — тоже…

Додж Челленджер семьдесят второго, ядовито-зеленый. Гробяка без царапины. Его забрала Рита, а Рик отдал без сожаления. И как он не поджег его тогда…

— Думали, наследники у Вальтера родные объявятся все же, но я ж говорю — то ли не было их у него, то ли соваться не рискнули. Рик и нарисовался снова, сунулся — тут вроде мирно. Только одна Рита первее него тут оказалась.

— Какая Рита? — брякаю я.

— Рита Херманнзен.

— Почему Херманнзен?

— Ну, я ж говорю, родных детей-то у Вальтера не было или не роднялись просто. Не знали, бабла у него сколько. Кто она ему была — вроде дочки? Или, может, падчерицы?.. Я не знаю. Мамашу ее тоже не знавал — да мало ли у Вальтера их было. Небось, не одну бывшую республику Зовьет Униона объездил — может и расписался где с кем. Ну, как расписался, так и кинул, ради Инги-то. А если б он при жизни когда ее, Риту, увидал, то была б она очень бы в его вкусе. Ну вот, возникла она, и крыша у нее была, и бумажки в порядке — «Рита Херманнзен». А Рик — после нее уже. Они-то с ним, конечно, вроде как «сводные» да с одной фамилией — снюхались, ничего. Так-то оно бы и лучше, чем воевать. Он-то думал… — мямлит Хорст, — он думал у него семья с ней будет…

— А откуда вы знаете? — цепляю его я. — Это он вам сказал?

Пьяный старикан — он, когда надо, очень даже трезвый. Вместо ответа он кладет руку мне на плечо и проникновенно смотрит в глаза, все смотрит и смотрит. И там, в этом абсолютно трезвом взгляде я за секунды успеваю много чего прочитать. Всю историю читаю, рассказанную только что. И еще что-то читаю, нечто зашифрованное, находящееся под неким кодом. Видимо, расшифровать его можно лишь, напившись в хлам.

Похоже, и у него тоже своих детей нет, думаю.

— Рик, в общем, давай дела Вальтера осваивать. Ну, кроме как «Дом Короля» — это она сама уж…

Она сама?.. С-сука-Ри-ита, вскидывается во мне истерический смешок.

«Я давно ее знаю. Она не конченая».

Как же, как же…

— …не-е, это ж не притон тебе какой-то был, да что-о ты… — рассуждает Хорст. — Все аккуратно, тихо, уютно. Как дома. Мужик придет — душой отдохнет, не только телом. Они там в шоколаде были… На себя пахали, все как хотели, так и воротили… хозяйке только бабки отстегивали за помещение. Кого не хотели, того не обслуживали…

Так… Значит, и «молоденькая» Олеся… Оливия сама хотела обслуживать Вальтера. Прям хотела. Хотела, хоть он и бил ее… Что ж, нравилось ей это или платил он по особому тарифу?.. Да не-е-е…

Как бы там ни было, пытаться как-то открыть глаза этому защитнику квартирных борделей теперь уж дохлый номер…

— Нет, им хорошо там жилось, чего уж… Ну, при Рите, оно, как знать, наверно, стало и похуже. Она-то насчет аренды поблажек не давала, девка строгая. Сама ж, наверно, из говна вылезла. Да там в скором времени Рик взял да и завинтил ей это. Что-то его там не устроило. Может, гулять она от него начала… а может, особо и не переставала… Он перво-наперво девчонку ту… Оли… Оле… темненькую сбагрил. От того-то все и понеслось… Да тебе хахаль ее, Риты, сегодня, что ли, не рассказывал?..

«Привет, дорогой…» — всплывает зачем-то пышненькая Оливия.

Ведь Рик еще с тех времен знал ее — значит, вытащил из «комнат» и в Лотос за стойку пристроил… Может, вытолкал взашей, мол, хорош ерундой заниматься, а может, она сама его попросила помочь вылезти по старой дружбе… или не дружбе…

А «хахаль» Риты — значит, сегодняшний «протокольный» субъект, который намекал мне, чтоб, мол, носа не совала?.. Мне хочется бежать обратно в «дом» — разыскивать его, чтобы насесть и попинать зачем-то. Желанием этим заглушается даже мысль о том, как Рита «гуляла не переставая», а Рик, значит, терпел…э-э… вряд ли… не терпел, скорее всего…

В глазах мельтешат и дергаются лампочки на опустевших игровых автоматах. Мужик ушел с блондинкой, а может, они просто одновременно вышли на воздух, а там разошлись в разные стороны.

В ушах шумит и уже не так отчетливо слышится Хорст. А он бубнит себе под нос, переливает из пустого в порожнее:

— И ведь не сдал его Вальтер… наверно, думал, за нанесение телесных повреждений в тяжелой форме его из «школы» той могут исключить… окажется, зря он тогда его учил… бабки в него вкладывал… ну, или что там…

Только вряд ли, думаю, Рик оценил заботу, которую проявил по нему люто ненавидимый отчим.

— Ему тогда как раз «за двадцать» стукнуло… по взрослой статье пошел бы… а-а, вспомнил… Это ж Вальтер тогда с Ингой… это ж они тогда поругались, потому что он… парень… день рожденья свой с ними отмечать не приехал. Инга… Вальтер незадолго до того лупцевал ее по пьяне, Рик тоже там оказался, полез защищать и отгреб сильно, вся морда — в «радуге»… но он не уехал, как обычно, весь в кровище перемазанный, а сам пристал к ней и давай за руки тащить: поехали, мама, отсюда, я тебя заберу. Ну, она — ни в какую, мол я его, сынок, спровоцировала. Он поорал-поорал да так сам, без нее и свалил. Не впервой такое у них было. Сказал, мол — все, будь он проклят, больше не приеду. Ни-ког-да. Но матери звонил все равно. А в день рожденья его Инга Вальтеру возьми да брякни… мол, сына из-за тебя не вижу… уйду от тебя, мол…

Не успела уйти, а может, никогда не ушла бы. А может, просто не повезло, что Рика не было рядом. А может, повезло, что не было. Ему.

Не знаю, почему мне сейчас так плохо. Их давно нет. Все, что он говорил мне о матери, то немногое, что мне о ней говорил… ничего не говорил — ставь это в прошедшее время. Ее давно нет. Его давно нет. Ее не стало в день его рожденья. И его не стало.

Его нет. Десять… или одиннадцать лет уже прошло, а такие пацаны — горячие, озлобленные, обездоленные, рано познавшие пьяное насилие, ужас смерти и горечь утраты — они не живут долго. Они уходят из жизни и в лучшем случае перерождаются. Его больше нет. И нас с ним нет больше. Почему же мне тогда так плохо?..

Дождь. Назавтра будет наводнение и всех нас смоет. Сейчас просто льет дождь.

Выхожу на Котти и меня с плачем встречают фонари. Мне кажется, это пьяные слезы. Пьяные, как у меня, пьяные, как у старика. Мне кажется, они источают сладко-горькое зловоние испитых побоев и семейных драм. Мне кажется, что свет их режет и печет, как кровоточащая рана, а может, давит перманентной ломотой, как гемотома под одеждой. Мне кажется, они сияют выплаканными до воспаления глазами и гложущей болью слов, не приведенных в действие. И темнотой на них и вокруг них ложатся незнание и безразличие остальных. Мое недавнее незнание, мое недавнее безразличие.

Фонари встретили меня с плачем и с плачем провожают. Фонари посадят меня в такси, когда оно за мной прикатит.

Захлебываюсь пьяной болью впитанных открытий и не знаю, куда мне с ней теперь.

Вот куда мне с ней теперь?.. Это не мне все нужно знать, думаю, это нужно знать… да хотя бы ей… той, которая с ним сейчас. Она же из-за него вон, какие козни строит, значит, любит как-то там, по-своему… ей, короче, виднее…

Все это ей надо знать, не мне. Я в прошлом, это лишнее. Это больно очень и тяжело… это не хилее, чем с Каро. Только Каро я могу чем-то помочь, попытаться как-то, а… ему… Да поздно помогать ему уже… Да не мне ему помогать, в конце концов. Да… зачем оно так колотится, сердце… глупое какое сердце… неумное…

И вообще — кто сказал, что она не в курсе?..

«Я с ней говорить не могу, как со взрослой» — как-то так, кажется. Но что, если тут он сделал исключение. А может, она сама как-то прознала и после этого даже не отвернулась от него. От такого, вылезшего из асоциального, отмороженного болота.

Ладно, она не поехала бы с ним в замусоренную, нетопленную, прокуренную квартиру, в которой его отчим годами избивал его мать… убил его мать… почти убил… в которой он убивал своего отчима — и убил-таки… Нет, она не стала бы спать с ним там на грязных простынях, но она ведь все равно приняла его таким, как есть. Одну его сторону. Единственную известную и видимую ей. И эту сторону решила повернуть в хорошее русло — на заочку его записать, чтобы… ох, блин… рыдаю уже, как помешанная.

Конечно, он мужик и все решает сам. Так он мне сам звездел и то же повторял его бесподобие доктор-псих-мед Симон Херц: не думай, что мужчину можно что-то там заставить. Не мечтай даже. А она и не заставляет — он же согласен. Он согласен.

У меня явно бред. Может, я простыла, а может, просто перепила. Ко мне цепляются какие-то и все нет долбаного такси. И я решаю их не слышать, а продолжать слышать только пьяные, плачущие голоса в моей раскроенной раздраем голове.

Ночь бежит куда-то по своим ночным делам, а меня больше не мучает мой стандартный вопрос «а мне на фиг надо?» все это. Сказать по правде, давненько я себе уже этот вопрос не задавала…

Затем такси, наконец, подходит. Немного успокаиваюсь, но не из-за такси, а потому, что успела внушить себе, что «она, безусловно, знает».

Глоссарик на ГЛАВУ ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЮ Пьяные фонари

технический дью дилидженс — проверка техничесой документации и технического состояния и исправности объекта перед покупкой

Jägermeister — немецкий крепкий ликер, настоянный на травах, название переводится, как егермейстер, т. е. главный охотник

Зовьет Унион — Советсткий Союз