В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Архимеды идут к нам

Выйдя от Ленина, Глеб Максимилианович тут же позвонил в Комиссию: скорее, скорее обрадовать коллег!..

Рассказав об «успешном разрешении продовольственной проблемы», он положил трубку, задумался возле стола секретаря Совнаркома:

«Кто такой руководитель? Говорят, самый главный — тот, кто может делать что хочет. Какое заблуждение! Но что хочет, а что надо».

Что же надо?

Прежде всего подготовить программу ГОЭЛРО. Затем составить смету расходов. Потом нужно подыскать помещения, где ученые смогут разрабатывать планы развития важнейших районов страны. Надо привлечь еще десятки — нет! — сотни дельных специалистов, наладить оформление документов для оплаты их труда, и снова — тысячи других «надо», без которых шагу не ступишь, так же как без пайков.

Но это лишь одна, можно сказать, внешняя сторона. Куда важнее добиться, чтобы все в Комиссии работали вдохновенно, с ревнивой преданностью делу, с верой в будущее.

А как добиться, когда большинство сотрудников не то что не верят в Советскую власть, но противники ее?..

Конечно, сам Глеб Максимилианович делает все, «что надо» — и большое, кардинальное, и самую малую малость — с характерным для него подъемом, с напором, азартом, который друзья, улыбаясь, называют «революционно-поэтическим чувством». Но как вдохнуть это чувство в своих сотрудников?..

Каждые вторник и субботу собирается Комиссия. Большая часть марта уходит на организационно-подготовительные дела. Но одновременно, кроме программы, председателя ГОЭЛРО волнуют и другие важнейшие проблемы.

Волхов и Свирь — как скорее, как выгоднее использовать их энергию?

Два течения, два наметившихся подхода к будущему земледелия: одни рассчитывают опираться только на советские хозяйства, другие смотрят на них лишь как на показательные научные учреждения. Продумать, определить свою точку зрения, обосновать позицию.

Вместе с народным комиссаром торговли Леонидом Борисовичем Красиным за границу едет Василий Васильевич Старков. Считать его постоянным представителем ГОЭЛРО в Западной Европе. Поручить ему заказать оборудование электрических станций, не дожидаясь, пока план будет готов. Для этого срочно дать списки необходимого и выяснить, какие довоенные заказы оплачены русскими фирмами, чтобы постараться их заполучить.

Но вот готова программа.

Ленин читает ее, покачивает головой: сухо, надо доказать или хотя бы иллюстрировать громадную выгодность, необходимость электрификации...

Глеб Максимилианович поднимается с кресла и тут же садится: «Как же я так — сплоховал? Думал, само собой разумеется, все всем и так ясно... А выходит, ничего пока не ясно — надо объяснять, начинать с азов, танцевать от печки...»

Тем временем Ленин доходит до места, где говорится, что «в Сибири принимается во внимание только западная ее часть», тяжело вздыхает, думает, думает, понятно, о том, как неустойчиво, как неясно положение на востоке республики, стремительно опускает карандаш, исправляет: ««пока» принимается...»

Совет Ильича об искусстве руководителя «находить себе многих» вполне применим и к председателю ГОЭЛРО.

Очень помогала ему в этом нелегком и нескором поиске Зинаида Павловна, хорошо знавшая инженерную и профессорскую верхушку Москвы, знакомая с женами «титанов мысли». А уж кому, как не женам, быть в курсе всех дел и настроений «главы семьи»? Через кого лучше, проще подействовать, повлиять на упрямого «главу», живущего в мире обычных для всех «глав» иллюзий о собственной самостоятельности и независимости?

Кто, как не Зина, вовремя подскажет, какой из «китов» уже дозрел, кого надо еще подтолкнуть к работе?

В общем, недаром Надежда Константиновна давно признала:

— У Кржижановских особая способность группировать около себя публику...

Оттеснив гостя в угол, невысокий Глеб Максимилианович поглаживает клинышек бородки, постреливает лучистыми глазами, перемежает серьезные доводы шутками, остротами — знай гнет свое:

— Мне помнится анекдот, а скорее, быль о мужиках, которые подали в земство такую жалобу: «Всю жизнь мы ходили до станции пять верст. Приехали ваши землемеры, намерили семь и уехали. Им ничего, а нам — ходи лишних две версты...» Чтобы одолеть эту темноту, это вопиющее невежество, мы решили покрыть Россию сетью дорог. Такой выдающийся транспортник, как Генрих Осипович, уже собрал группу инженеров — штаб электрификации железных дорог! Не теряя ни минуты, он занялся разработкой плана. Он думает об электрифицированных сверхмагистралях, которые пересекут нашу самую большую страну мира с севера на юг, с востока на запад, покончат с вековечными неудобствами российского бытия, с идиотизмом деревенской жизни!..

Развертывая перед колеблющимся представителем «интеллектуальных сил» перспективу светлого будущего, Глеб Максимилианович не подлаживается к собеседнику, не подделывается под него. Нет. Он сам увлечен — он уверен в успехе. Для него самого прежде всего — захватывающая значительность дела. И это скорее, чем что бы то ни было, подкупает. Именно это располагает к нему своенравных, малообщительных жрецов точных наук, привыкших доверять лишь аргументам Пифагора и Ньютона.

Правда, они сопротивляются, твердят что-то вроде:

— Имение сожгли... Я ж его не унаследовал, я ж его горбом нажил... Спичек и тех нет...

— Да вы что? — Глеб Максимилианович качает головой, грустно усмехается: — Вы это все всерьез? Неужели из-за этого вы — вы, наш первейший, можно сказать, знаток океана и морского транспорта, наш бог и царь, наш Нептун! — не пойдете работать с нами?! На одной чаше весов спички, вернее, их отсутствие, на другой — свет над Россией. Смешно думать! Простите... Вы, вы!.. И вдруг без России...

— Конечно. — «Бог и царь» выкатывает грудь колесом. — Меня звали в Оксфорд. Копенгагенский университет предлагал мне кафедру, виллу на море, министерское жалованье!..

— Простите, — перебивает Глеб Максимилианович, — можно ли ставить себе в заслугу то, что ты не продался за чечевичную похлебку?

— Да я не к тому! — смущается адмирал-профессор. — Вы не так меня поняли. Я, конечно, отказался наотрез. А назавтра приходит провонявший махоркой и картофельной похлебкой домком — уплотняет мой кабинет, в котором я...

— Вот это плохо! — сочувствует Глеб Максимилианович. — Тут вы правы. И мы еще разберемся в этих деталях. Но сейчас надо решить главное, и я, признаться, не верю — что хотите со мной делайте! — не верю, что вы останетесь вне нашей Комиссии, вне нашей работы...

Убежденность его заражает. Незаслуженные обиды, ущемленное самолюбие, неудовлетворенное тщеславие отступают на второй план: «могучая кучка» растет, разрастается, как снежный ком в оттепель.

Все же Глеб Максимилианович не очень доволен: нет того одухотворяющего подъема в работе, о котором он мечтал. Никак ему не удается сообщить коллегам тот «положительный заряд», который бы по-настоящему объединил их, сдружил, сделал их заботу о будущем рачительной и волнующей.

Шестого марта он приглашает на заседание Комиссии новую знаменитость — надежду и светоча, прославленного в ученых кругах. Быть может, его появление станет толчком, сдвинет «интеллектуальные силы» с мертвой точки равнодушного исполнительства.

Леонид Константинович Рамзин... Блестящий, даже светский молодой человек. Совсем недавно — выпускник Высшего технического училища — и уже его профессор.

Это он станет одним из организаторов Всесоюзного теплотехнического института и первым его директором. Это он через десять лет будет приговорен к расстрелу — как один из главарей контрреволюционной Промпартии, признает свое преступление, раскается, будет помилован в виду исключительной ценности — как изобретатель прямоточного котла, нареченного в мировой практике его, Рамзина, именем. Но пока...

Он корректен, лоялен — гораздо лояльнее всех остальных: вот уж от кого не дождешься ни разносных обобщений о несостоятельности всей «Совдепии», ни ехидной констатации отсутствия спичек в соседней лавке. Он держится просто, вполне оправдывая ту истину, что воспитание дается человеку, чтоб надежно скрывать свои чувства.

Выступает с докладом о сланцах. Глеб Максимилианович благодарит его. Коллеги дружно признают: действительно, при проектировании районной станции на Волге нельзя упускать из виду сланцевые залежи. Все пригодится, все пойдет в дело — должно пойти!

Порадовались, пообсуждали, но желанного «положительного заряда» так и нет...

Вскоре привлечен к работе еще один «титан мысли» — «гордость интеллектуальных сил земли русской» Михаил Андреевич Шателен. В отличие от Рамзина, это маститый муж. Ему скоро стукнет пятьдесят четыре. Практиковался в Компании Эдисона и на всемирных выставках в Париже.

Михаил Андреевич — живая энциклопедия. Многие выдающиеся события техники или изобретения вызывают у него личные воспоминания, ассоциации. О многом он может порассказать и любит рассказывать. Слушать его интересно, а часто и не бесполезно. Знавал Яблочкова, Лодыгина, Попова. Работал о бок с Доливо-Добровольским, с Бенардосом и Славяновым, создавшими электрическую сварку. Обстоятельный, капитальной учености человек. Ни один электрик, вышедший из петербургских институтов за последние тридцать лет, не может сказать, что не учился у Шателена.

Если многие из московской да и питерской инженерной знати все еще недоверчиво косятся на председателя ГОЭЛРО и очень зло острят по поводу большевистской электроутопии, то Шателен, тоже далекий от Советской власти, выслушивает Глеба Максимилиановича сочувственно, признает:

— Вот то, над чем можно и интересно поработать.

Он тут же обещает увлечь виднейшие питерские головы, и ГОЭЛРО назначает Михаила Андреевича своим уполномоченным в Питере. Там он организует и возглавит группу для разработки плана электрификации Северного района.

Наскоро позавтракав, Глеб Максимилианович сел в машину, отправился по Москве — посмотреть, как живется его сотрудникам, как устроились отдельные группы ГОЭЛРО.

Первым делом навестил «штаб электрификации железных дорог».

Для того чтобы можно было работать от восхода до заката, Графтио поселился у своего заместителя по Комиссии Дмитрия Ивановича Комарова — Большой Афанасьевский переулок, дом двадцать семь, квартира два.

Дверь была не заперта, и, несмотря на ранний час, в нетопленной, насквозь прокуренной гостиной — полно народу. На полу — громадная карта России. Над ней — несколько взъерошенных возбужденных спорщиков, перебивающих друг друга:

— А я вам говорю, до тепловоза еще далеко: это дело не двух и даже не трех десятилетий. Скорее электровоз придет на смену паровозу! Простая конструкция. Уже проверен во многих странах.

— Погодите, погодите, господа! Конечно, прежде всего электрическая тяга! Особливо для дорог, соединяющих Донецкий бассейн с Кривым Рогом...

— Каких?! Уже существующих? А как же спрямляющий участок Александровск—Чаплино, который предлагает группа управления?..

Глеб Максимилианович узнал московского инженера Шульгина и питерца Егиазарова, поздоровался, хотел высказать свое мнение, но стоит ли вмешиваться в работу специалистов сейчас, когда и половины ее еще не видно?..

Кивнув Генриху Осиповичу, чтобы тот не отрывался от дела, Кржижановский потихоньку вышел.

«Храпучая раздряга» понесла его дальше — в Малый Николопесковский переулок. Здесь, в барском особняке поселилось Управление ирригационных работ... Ему-то Глеб Максимилианович и поручил план электрификации Туркестанского района.

Из восьми комнат отапливались только три, да и то так, что снимать шубы и пальто было рискованно. Не раздеваясь, сотрудники сидели по четверо за столом. Каждому наверняка было неудобно чертить, но Глебу Максимилиановичу показалось, что делали они это со старанием и охотно.

Он стал знакомиться, расспрашивать о житье-бытье. Яркая молодая женщина, особенно привлекшая его внимание, отшучивалась:

— Все прекрасно-расчудесно! Вместо часов у меня градусник. Прихожу с работы, растапливаю «буржуйку», нагоняю до плюс трех — валюсь спать... Утром приоткрою глаза: «Ага! Минус три — пора подниматься»...

За дверью послышался густой женский голос:

— Ликуйте, совбуры! Праздничный обед готовится: суп с кониной и пшеном. Ох!.. — женщина вошла, смутилась, узнав Глеба Максимилиановича.

— Здравствуйте, Вера Вячеславовна! Совсем запамятовал, что и вы здесь трудитесь... Что это за слово вы употребить изволили — «совбуры»?

— А!..— Она еще больше покраснела. — Прилипло! Извините, пожалуйста! Очень модное теперь — «советские бюрократы» означает.

— Гм... Работаете?

— Работа очень интересная. Все здесь увлечены. Вот она, — Вера Вячеславовна указала на ту молодую женщину, которая рассказывала только что, как она живет по градуснику вместо часов. — Не слушайте вы ее! Всю ночь просидела над картой высоковольтных сетей. Срочно пришлось переделывать. Уснула под утро, за столом. И вообще... Валентина Михайловна Дыбовская известна тем, что блестяще окончила политехнический институт...

— Так же, как вы, Вера Вячеславовна!

— Я на три года раньше и по другой специальности. Да не обо мне речь. Валентина Михайловна — одна из первых десяти женщин, ставших у нас, в России, инженерами-электриками.

— Да-а? — Заинтересовался Кржижановский. — Кто же вас учил?

— Шателен, Миткевич, Вологдин, Байков...

— Ого!

— ...Розинг... Знаете?

— Ну как же! Тот, что еще в седьмом году запатентовал прием изображения на расстояние с помощью электронно-лучевой трубки — электрическую телескопию, или дальновидение, как теперь называют?

— Да, он.

— Трудненько вам, должно быть, приходилось?

— Не говорите! Почти все вокруг — и знакомые и родные — считали меня авантюристкой, были шокированы, называли сумасшедшей. Еду как-то из Питера домой на каникулы, естественно, в вагоне разговоры с попутчиками, расспросы — кто да что? Как узнали — тут же ахи, охи... В следующий раз пришлось медичкой отрекомендоваться.

— Ну, а теперь-то как? Не жалеете?

— Что вы, Глеб Максимилианович?! Это счастье — такая работа! Каналы проектируем, гидростанции... Хлопок будет! Сады вместо пустыни!..

«Какие замечательные люди идут работать к нам! — радовался Глеб Максимилианович, возвращаясь в Садовники. — В сущности, каждый человек замечателен, только до поры не открыт тобой... Надо — надо! — открывать людей для себя и для других вот так же, как Вера Вячеславовна открыла мне эту женщину. А сама-то она, Вера Вячеславовна Александрова-Заорская!.. Великолепно закончила экономический факультет, работала в Туркестане с Александровым. Верхом на лошади объездила Тянь-Шань, истоки Нарына, Иссык-Куль, исследовала возможность создания водохранилища на Сырдарье, мечтает об орошении и развитии края. Ведь они же — и муж и жена Александровы — просто влюблены в те места, в горы, в озера. Вместе составили весьма и весьма солидный том «Промышленные заведения Туркестанского края», который теперь ох как пригодится нам... Вера Вячеславовна успешно работает в нашей Туркестанской группе, а еще она — хозяйка в доме... а еще — мать... Надо — надо! — подходить к каждому человеку, как к нераскрытому гению. Только так! И чем больше людей откроешь, тем значительнее, крупнее ты сам, тем удачнее твоя собственная жизнь. Позвольте! Позвольте! А-лек-сан-дров... Вот в ком вопрос. «Быть или не быть?» Не агитацией, не уговорами призывать к вдохновению ученых коллег... Делом их зажигать! Ускорить доклад Александрова! Во что бы то ни стало! Поторопить. Растрясти его. Растормошить. Сколько можно откладывать? Время не терпит. Гм... Время никогда не терпит, а теперь в особенности».

И вот наконец наступает поистине исторический день — третье апреля.

Вообще, день как день. Так же матерятся ломовики в Кривоколенном переулке. Так же неистово лупит в окна весеннее солнце, обнадеживая, ободряя людей, изнемогших в ожидании тепла. По-прежнему голодно, неспокойно и в столице и за ее пределами. Западный фронт — упорные бои под Речицей. Юго-Западный — бои с переменным успехом. Кавказский — ничего существенного под Новороссийском, противник обстреливает Петровск с моря. Туркестанский — отбито несколько селений. Восточный — все части белых эвакуированы из форта на полуострове Мангышлак...

В этот день приглашенный Глебом Максимилиановичем профессор Александров выступает на заседании Комиссии с докладом «О программе экономического развития Юга России». Как будто бы ничего особенного, довольно скучное название. Почему же этот день, это событие войдут в жизнь Глеба Максимилиановича — да и не только в его жизнь — большим, настоящим праздником?

С Александровым Кржижановский познакомился по работе в Комитете государственных сооружений два года назад, когда Иван Гаврилович приехал из Петрограда и возглавил отдел проектов Водного управления.

Этот худощавый, но плотный сорокапятилетний атлет, казалось, был соткан из мышц и порывов. Громадные усы почти заслоняли «зеркало души». Сразу обращало на себя внимание благородство и интеллектуальное изящество этого человека. Одновременно в разговоре с ним открывалась разносторонняя его одаренность, а после двух-трех встреч уже привлекала размашистость замыслов, дерзкая энергичность и яркость мечтаний. Словом, ты убеждался, что перед тобой одна из тех цельных и широких русских натур, в которых так счастливо сочетаются, дополняют друг друга чувства и разум.

Вырос Иван Гаврилович в небогатой трудовой московской семье. Никаких особых происшествий или потрясений в детстве не припомнит, если, впрочем, не считать, что мать его — хористка Большого театра — вдруг распрощалась с искусством, оставила трехлетнего Ваню на попечение бабок и следом за отцом-фельдшером укатила «на турецкую кампанию» — сестрой милосердия.

Все остальное было обычно — обычный для «разночинца» путь. Реальное училище. Потом четыре года в Техническом — лучшем инженерном учебном заведении России. Три года в Московском инженерном училище Ведомства путей сообщения. Практика на строительстве дорог, мостов, на Глуховской мануфактуре — в слесарном и токарном мастерстве, наладке, приведении в действие паровых машин и котлов, насосов и вентиляторов. Лекции Жуковского, Патона, Каблукова, Рерберга, Чаплыгина...

Но пожалуй, не меньшую, а быть может, и большую роль в жизни Александрова, в раннем определении призвания сыграли не светила науки с громогласными — на весь мир — именами, а скромный, никому не ведомый учитель.

Об этом сам он, Иван Гаврилович, рассказывал Глебу Максимилиановичу:

— Из всех предметов в реальном училище меня привлекали только два: математика и география, особенно география. Ее преподавал Янчин — личность своеобразная! Уроки его были живым ознакомлением с миром — он приносил растения, камни, картины, приборы, карты. А его речь буквально завораживала меня. Прибавьте еще глубокое понимание детей и справедливость, доходившую до щепетильности. Да-а... Он умер внезапно, когда я был в шестом классе. Я рыдал как ребенок на панихиде по нем, точно терял самое близкое, самое дорогое — терял непоправимо, обидно, невозвратно...

Что бы потом ни делал инженер высшего ранга, «инженер божьей милостью» — проектировал уникальные мосты через Волгу, Неву, Москву или строил их, как памятники искусства, возводил плотины в селах Тамбовщины или учил этому других в институтах Петербурга, вел изыскания для отечественной хлопковой базы на Сырдарье или доказывал бесценность рек Средней Азии не только для орошения, но и для энергетики, — что бы потом ни делал Иван Гаврилович, всегда, во всех его оригинальных и остроумных решениях сами за себя говорили математика и география: сочетание точного расчета с красотой и богатством земли, гармония науки и природы, увлеченность техникой и любовь к родине.

Теперь, слушая доклад профессора Александрова на заседании ГОЭЛРО, Глеб Максимилианович жалел только об одном:

«Раньше! Раньше надо было все это поставить в порядок дня. Руки не дошли?.. Должны, обязаны доходить до всего сразу!»

Иван Гаврилович тем временем говорил:

— Для подъема народного хозяйства надо искать новые методы, которые позволят не только восстановить производство и товарообмен, но и сделать это более экономно, а затем сами станут основой прогресса — более интенсивного, чем до революции.

Упругие теплые лучи щекотали его громадный лоб и пронизывали серебристую мягкую гриву, а он не щурился, не уступал — требовал:

— Избрать наиболее мощный центр. Для Юга России таким центром может быть источник дешевой энергии на порогах Днепра... в виде гидроэлектрической станции. Она даст живой импульс к развитию электрометаллургической промышленности, которая в связи с марганцевыми месторождениями станет поставщиком высоких сортов стали для инструмента, сельскохозяйственных машин, автомобилей, аэропланов.

Юг России...

Глеб Максимилианович мысленно перенесся туда. Что с ним сделали, во что его превратили «интеллигентные созидатели» — сверстники, а быть может, и однокашники профессора Александрова? Перепахали английскими танками. Удобрили французской сталью. Усеяли американским свинцом. Напоили пламенем румынского керосина.

Где они все теперь? Что с ними? Одни, по слухам из Феодосии, дошедшим с этой последней остановки Деникина, сбежались все вместе, в кучу: офицеры, инженеры, графы и князья, видные профессора и заводчики, землевладельцы и землеустроители — набились втрое больше, чем может вместить захолустный городишко. Свирепствует брюшной тиф, голод, за пропуск на корабль — только золото! Другие уже отрясли прах любезного отечества, после изнурительного путешествия в трюме добрались наконец до земли обетованной — Афин. Решили, как подобает, отпраздновать благополучное бегство, затеяли на всю ночь оргию, изумившую греков олимпийским бесстыдством. В главном ресторане Афин девушка из древнего титулованного рода вела себя так непристойно, что ее пришлось выставить. Но она продолжала свой дикий танец на улице, кричала, что первый раз после революции весело проводит время, швыряла пригоршни монет в толпу обтрепанных детишек, рукоплескавших ей. Третьи... На пути из Константинополя в Белград цинковый гроб с телом боевого генерала поставили в багажный вагон. Но поезд был набит до отказа — и сметливая «соль земли русской» забралась в багажный вагон, воссела на гробе и, сидя на нем, всю дорогу пила-ела в свое удовольствие, без малейшего стеснения. Генерал похоронен в Белграде. Там осела часть беглецов, остальные направились в Париж, где они собираются ликвидировать свои драгоценности и представлять русскую культуру, спасшуюся от большевистских варваров.

Между тем Иван Гаврилович подводил итоги, заключал свои предложения:

— Постройка Александровской гидроэлектрической станции, Александровского порта и создание морского пути Александровск—Херсон — самая важная проблема Юга России. Ее решение определит дальнейшее развитие производства, транспорта и международного обмена не только Юга, но и всей республики...

Жаден, ох, жаден — на дела, на дешевизну, на выгоду — для отечества... Для себя — не знает жадности.

Мыкается с семьей по квартирам. Костюм не мешало бы поновее, получше. И штиблеты — правый вон явно не выдерживает нагрузки. Да-а... Не то, совсем не то, что «сверстники, однокашники». Вон хоть инженеры и профессора, служившие министрами у Колчака. Перед разгромом запаслись золотом из казначейства. Третьяков хапнул сто тысяч золотых. Вологодский — двадцать пять. Министр земледелия Петров — десять, позавидовал: мало — добавил японские иены, бриллианты императорского двора. При царе служили — грабили, при Керенском — грабили, бегут вон — грабят, на бегу грабят любезное отечество! Запасаются, чтоб до могилы хватило, — только о себе пекутся, только для себя радеют: хрен с ним, с отечеством!..

«Где они теперь? Что с ними? «Соль земли», говорите? Как бы не так! Соль земли здесь — со мной, с нами. Вот он, профессор Александров, стоит посреди комнаты с облупившимися обоями в доме номер двадцать четыре по Мясницкой улице в Москве и не о драгоценностях заботится, не об оргиях — о будущем думает, говорит о нем, держится за него. Не хуже других знает, как тяжела на подъем самоварная Россия, но не хнычет, не опускает руки, не превращается в скота, готового жрать, сидя на гробе».

Доклад Александрова взволновал всех. Даже опасения и сомнения его оппонентов звучали заботой, беспокойством: как бы не провалить такое дело!..

Старейший инженер Александр Григорьевич Коган, не находя, куда девать руки, одергивал потертую тужурку, потом выставил впереди себя стул, то опирался на его спинку, то отступал на шаг. Александр Григорьевич немало времени посвятил изучению южного района и ревниво предупреждал, что строительство потребует бездну труда и уйму средств. Поэтому очень, очень важно для будущей работы ГОЭЛРО раз и навсегда определить, что нам выгоднее: большие первоначальные затраты и дешевая эксплуатация станции или меньшие капитальные вложения и дорогая эксплуатация...

— Совершенно с вами согласен! Совершенно! — профессор Близняк, угловатый и громоздкий, бросился к Когану, как бы на выручку, опрокинул его стул, обвел собравшихся виноватым взглядом. — Извините.

Маститый профессор исследовал в свое время возможности Обь-Енисейского водного пути и Волго-Донского соединения, добивался воплощения своих замыслов, но, как водилось, встретил множество неодолимых преград и теперь, что называется, «на своем молоке обжегшись, на чужую воду дул»: очень, очень советовал Александрову поточнее сосчитать все, что потребуется для достижения на Нижнем Днепре необходимых глубин в восемнадцать футов.

— Очень советую! Настаиваю! А то как бы не получилось, что торговали — веселились, подсчитали — прослезились...

— Успокойтесь, Евгений Варфоломеевич! — поднялся Графтио. — Никто же не предлагает решать с бухты-барахты. Сто раз еще все будет проверено и перепроверено...

Генрих Осипович в девятьсот пятом году разработал собственный проект одоления Днепровских порогов тремя плотинами, и, должно быть, ему не так-то приятно было, но он все же признал, задумчиво покусывая мундштук своей неизменной трубки, что одноплотинный вариант Александрова лучше, экономнее:

— Воплощение его надо считать первоочередной задачей, задачей государственной важности. — Увлекся, даже улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. — Да, да! Тем более что в самом проекте Александрова предусмотрены реальные способы достижения успеха. Я имею в виду возможность получить из-за границы необходимые машины и оборудование в обмен на наш хлеб и руду.

— Вы подумайте, подумайте, господа! — не вытерпел инженер Гефтер, глянул на председателя, поправился: — Товарищи... Это же!.. Это!.. Когда мы объединим в общей системе с той станцией, которую предлагает Иван Гаврилович, крупные паровые станции Донбасса, весь наш Юг будет электрифицирован, как ни одна страна мира! Нате вам! Черта с два!.. Выкусите!

«Ишь, ты! Патриот! — улыбнулся Глеб Максимилианович и поймал себя на том, что завидует Александрову. — Нехорошо как!..»

Никогда он не завидовал ни славе, ни богатству, а вот яркие мысли, щедрые умы вызывали некое щекотание в ноздрях. Но ведь зависть разная бывает. Часто она — дочь злобы, а иногда — сестра доброты. И все равно зависть есть зависть. К тому же он испытывал еще нечто вроде начальственной строгости: похвалишь, а там вдруг отыщутся ошибки в докладе, в проекте... «Доброжелатели» сразу ухватятся, начнут корить, тыкать в нос: «Какой же ты руководитель?!» Ну и пусть! Что за пуританство?! Что за ханжеский стиль — скрывать чувства?!

Глеб Максимилианович подошел к Александрову, обнял его и долго жал руку.

Потом, закурив папиросу и расхаживая по комнате, как бы признался товарищам:

— Доклад Ивана Гавриловича выдающийся. Его мысли принципиально важны для всей последующей работы нашей Комиссии. В самом деле, дорогие друзья, о какой электрификации мы сможем говорить, если не примем в расчет развитие всех отраслей хозяйства данного района в комплексе, в целом, в дружном единстве?!

Он смотрел на своих коллег и не узнавал их. Вот оно, желанное принятие «положительного заряда». На глазах кучка разобщенных интеллигентов становится содружеством единомышленников.

Нет, понятно, не потому, что Александров — крупная личность. Графтио — не меньше. А Вашков — виднейший земский инженер-электрик, знающий Россию от самых корней ее, от истоков? Или Шульгин, Комаров... Но на примере Юга все вдруг не то что поняли — понимали и прежде — почувствовали, вообразили, какие дела предстоят, какие возможности открываются:

«Неужели пробил час?!»

Ведь сколько лет прожил каждый из них и привык полагать, что вокруг никто не заикнется о каких-то там сооружениях общенационального значения. Намека не было — ни в газетах, ни в журналах обширнейшей и едва ли не самой неблагоустроенной империи мира! Образованные русские поговаривали о проекте туннеля под Ла-Маншем, но кто из них хотя бы слышал о проектах Волжско- Донского канала, шлюзования реки Чусовой, устройства Донецко-Днепровского водного сообщения, электрификации Волховских порогов и порогов Днепра? А ведь все эти проекты были. Над ними в тиши кабинетов корпели сотни выдающихся русских инженеров, смирившихся с тем, что большинство их изобретений и открытий признаются в отечестве только будучи ввезенными из-за рубежа — под чужим именем.

«Неужели пробил наконец час?!»

Расходились не спеша: не хотелось расставаться. Вместе спустились по лестнице, попробовали втиснуться в «храпучую раздрягу». Да где там? Как-никак девятнадцать человек теперь в «мозговом центре электрификации».

— Уже автобус нужен! — улыбнулся Глеб Максимилианович, вылезая из экипажа, и махнул шоферу: — Поезжайте в гараж.

Так и пошли все вместе по Мясницкой, возбужденно переговариваясь, пересмеиваясь, радуясь всему на свете: и заходившему солнцу, что так добросовестно, так обещающе грело стены мрачных домов, и причудливым теням от собственных голов на тротуаре, и еще чему-то большому, сближающему человека с человеком, что родилось только что, несколько минут назад, в отсыревшей комнате Электроотдела.

Прохожие сторонились, принимая их, должно быть, за компанию подвыпивших гуляк. Старая барыня с собачкой, шпицем, на которую чуть было не наступил Угримов, бросила укоризненно:

— Такие солидные, такие интеллигентные люди!..

А дворник при фартуке мирных времен философски покачал головой:

— Цветет буржуй, весну чует.

Глаза у «буржуев», и верно, цвели. Со стороны они, действительно, были похожи на захмелевших людей.

— А что? В самом деле!.. — Глеб Максимилианович остановился, точно вдруг вспомнил о чем-то очень важном.— Пойдемте ко мне чай пить!

— Чай?.. — многозначительно переспросил Графтио.

— Может, что и покрепче найдется.

Тихим апрельским вечером Глеб Максимилианович отправился к Ленину.

У подъезда здания Совнаркома коренастый плотный человек в драповом пальто с бархатным воротником, в большой, свободно сидящей кепке скалывал остатки льда.

— Батюшки! Что делается! — Кржижановский всплеснул руками.

— А вы думали, вам одним отдыхать надо? — Ленин обернулся, крупная льдышка стрельнула из-под его саперной лопаты в щиколотку Глебу Максимилиановичу. — Извините, пожалуйста! — Он остановился и, подмигнув, будто уличил: — Сами говорите: «Лучший отдых — чередование разных работ». Помните, как расписывали преимущества добычи торфа силами ткачей?

— Не стану вам мешать.

— Погодите. Мне уже пора. — Ильич с сожалением отставил лопату.

Только теперь Глеб Максимилианович задержал внимание на груде льда возле бортика тротуара:

— Ого!

— Пойдемте. Я вам могу уделить десять минут...

Опять они в кабинете Ленина. Ставшие уже обычными расспросы о делах, о заботах Комиссии, и, понятно, разговор заходит о проблеме Юга страны.

Ильич пододвигает кресло, подпирает скулу кулаком — слушает. А Глеб Максимилианович пересказывает услышанное от Александрова, добавляет все, что узнал сам, особенно когда работал в Киеве, и «рисует словами» так, словно родился и вырос не на Волге, а на Днепре, жил на нем испокон веков...

Вдохновенно, пожалуй, с чуть излишним пафосом он говорит о том, что еще с незапамятных пор вольная и могучая река стала гордостью нашего парода. Днепр, если хотите, колыбель нашей культуры. Матери пели о нем детям. Отцы напутствовали его именем сыновей, шедших па рать. Днепр — это крещение Руси и Запорожская Сечь, это князь Владимир и Илья Муромец, слепой кобзарь и Тарас Бульба, Шевченко и Гоголь...

Когда-то, родившись из множества речушек, Дпепр-Словутич ринулся к морю. Но путь преградила гранитная стена. Тысячелетия ушли на то, чтобы одолеть ее. Наконец все-таки вода пробила камень. Но в русле остались обломки: девять главных порогов. Видавшие виды лоцманы, барочники и плотовщики, измерившие вверх-вниз древний путь «из варяг в греки», бессильны против Днепровских порогов — называют их не иначе, как «проклятие природы». Словом, говоря официально-деловым языком, «пороги представляют непреодолимую естественную преграду сквозному судоходству». И со второй половины восемнадцатого века эта проблема официально признана важной для государства — к ней обращена инженерная мысль России.

Вот с каких пор! Признаться, Кржижановский сам не поверил в это, но Александров показал ему документы. Еще в семьсот семьдесят восьмом году — при Екатерине! — на пороги прибыл инженер-полковник Фалеев с командой саперов. Член Российской академии наук Василий Зуев оставил любопытные заметки о том, что «труднейшая работа есть бурить камни под водою, и поэтому не без ужаса смотреть должно, как солдаты... по двое па плотике, зацепясь за камень, посреди столь сильной быстрины и шума держатся, сидят, как чайки, и долбят в оной. Продолбивши на известную глубину, ставят жестяную, с порохом трубку, к коей приложа фитиль, отплывают. По прошествии некоторого времени разрывает камень под водою, и оные обломки вывозят на берег...»

Потом расчисткой порогов и устройством каналов занимался видный русский инженер Павел Павлович Деволант. Пятнадцать лет работал — до восемьсот десятого. В общем попыток было немало, но в конечном счете все оказывались безуспешными. Александрову известно около двадцати проектов. Ранние посвящены только улучшению судоходства. Более поздние — уже принимают во внимание судоходство и получение электрической энергии, а некоторые — еще и орошение.

Пятнадцать лет назад Графтио и Максимов подошли к решению проблемы по-новому: предложили затопить пороги тремя плотинами с электрическими станциями. Александров признает, что именно с этого проекта в инженерной среде осознали: пороги не проклятье, а ценность, не меньшая, быть может, чем криворожская руда...

Глеб Максимилианович глянул на старинные часы, стоявшие у стены, осекся:

— Мое время истекло, Владимир Ильич.

Ленин коснулся листов недописанной статьи, заколебался, махнул рукой:

— Рассказывайте. Все это так интересно, так замечательно!.. Судоходство плюс электрификация, плюс орошение — всесторонне использовать, запрячь «проклятие природы»... Я вижу, вы хотите курить.

Глеб Максимилианович выразительно покосился в сторону таблички «Курить воспрещается», красовавшейся па белых изразцах голландки.

— Курите, курите, — сочувственно усмехнулся Ленин. — Вам можно. Вы не можете долго не курить.

Глебу Максимилиановичу вдруг представилось, что ушел в далекое прошлое, а не только что закончился Девятый съезд партии, на котором Ленину с трудом удалось отстоять от оппозиционеров и болтунов необходимость возрождения хозяйства по единому государственному плану, разумность привлечения к работе старых специалистов, что миновала угроза со стороны панской Польши. Нет Врангеля, заменившего недобитого Деникина на посту главнокомандующего вооруженными силами Юга России. И на столе перед Владимиром Ильичем не лежит газета «Известия», в которой крупно, броско напечатано:

««Банная неделя» продолжается. Товарищи и граждане! Спешите скорее перед пасхой еще использовать предоставленное вам М. Ч. С. К. право бесплатно постричься, побриться и помыться, получив к тому же бесплатно кусок мыла».

Ленин отвлек его от призыва Московской чрезвычайной санитарной комиссии:

— Ну так что же? — Нетерпеливо поторопил: — Что дальше стало с той «ценностью, не меньшей, чем криворожская руда»?

— О-о! — Пуская как можно осторожнее и в сторону струю дыма, Кржижановский продолжал: — Едва только сделалась очевидной эта ценность — а вернее, бесценность! — тут же началась обычная «золотая лихорадка»: хороший проект сменялся превосходным. Частные предприниматели соперничали с деятелями из Министерства путей сообщения, зарубежные концессионеры — с отечественными. Но все усилия разбивались в конечном счете о то, что помещики — владельцы приднепровских земель — заламывали такие цены за участки, которые предполагалось затопить, что становилось сомнительным все предприятие.

— Милая их сердцу частная собственность сама себя секла.

— Да, иллюзии изживаются, а факты остаются. Только в семнадцатом году наконец началось что-то похожее на дело: инженер Николаи приступил к рабочим изысканиям для строительства на порогах двух плотин. Но вскоре пришли немцы, и контору Николаи в Киеве стали осаждать «инженеры» в серо-зеленых мундирах. Предлагали ему создать компанию для «эксплуатацион Днэпр». Потом махновцы... Понятно, Владимир Ильич, не обошлось и без курьезов, порой трагических. Однажды бандиты приняли аппаратуру и треноги изыскателей за сигнальные устройства шпионов!.. Н-да-а... В девятнадцатом, едва Украина очистилась, мы отпустили Николаи полмиллиона для продолжения работ. Но на этот раз вмешался Деникин — белые увезли инженеров, хотели переправить их за границу. Однако большинство строителей отказались покинуть родину, спрятали чертежи, спасли документы...

— Позвольте, — прервал Ленин. — Сначала вы говорили о трех плотинах, теперь почему-то две?

— Вот, вот! В том-то вся суть. Частной собственности нет, можно размахнуться. Александров предлагает вместо нескольких построить одну гигантскую плотину. Поднять воды Днепра на тридцать семь метров, затопить разом все пороги, получить мощность не меньше двухсот тысяч киловатт!

— Двести тысяч!.. — мечтательно повторил Ленин. — Пять Шатурок!.. Хорошо бы сейчас постоять там, у порогов, подышать речной прохладой, как бывало на Волге!..

Глеб Максимилианович вспомнил, как когда-то в Сибири, на льду Енисея, они думали о великих реках, о будущем преображении родной земли. И вот они — оба! — в конкретной, вполне реальной комнате с высокими сводами вполне конкретно и определенно говорят о судьбе великой реки — точно так же, как в свое время говорили о победе над меньшевиками, о том, быть или не быть Российской социал-демократической партии революционной.

Тут же представился Ильич, скалывающий у подъезда грязную наледь. Да-а... Неповторимый это человек. Невозможно выделить какую-то одну его черту и сказать: вот он, весь. То же самое и применительно к его внешности — такой, казалось бы, простой, состоящей из обычных черт и черточек. А все вместе — на поди! — именно эти «простые» черты и черточки создают то своеобразное, особенное единство, которое превращает Ульянова в Ленина, наделяет его такой привлекательностью и силой. Может быть, именно поэтому художникам пока не удаются его портреты?

— Как велик человек в мыслях и делах своих! — задумчиво произнес Ленин и, словно не выдержав душевной нагрузки, поднялся, подошел к большой карте на стене, отыскал среди полей, изрешеченных проколами от булавок с флажками, скромный кружок с ничего не говорящим названием.

Глеб Максимилианович почувствовал, вернее, он теперь знал, что Ленин видит, как туда, на берега Днепра, стекаются потомки екатерининских солдат, упрямо долбивших подводный гранит порогов, как преемники полковника Фалеева, академика Зуева, инженера Деволанта «привязывают к местности» — воплощают в котлованы и шпунтовые перемычки дерзкие мечты Ивана Александрова, как на пути великой реки встает рукотворная плотина... Затопляет все кругом светом, богатством. Превращает иссохшие степи Таврии в тучные нивы, камни Кривого Рога и Никополя — в тракторы и станки, глину — в крылатый алюминий, а сам захолустный Александровск, недоступный и речным судам, идущим снизу, — в морской порт, процветающий «соцгород» Запорожье. И то место, где задержался сейчас палец Ильича, становится для планеты «Дпепростроем» — «Днепрогэсом», символом созидающей Революции.

Все это будет. Будет, потому что есть на земле, стоит возле тебя Ленин, потому что и твоя, Глеб Кржижановский, судьба реализуется через это, потому что и Александров уверен:

— Какова бы ни была для современников тяжесть переживаемого исторического процесса, необходимо выявить его творческое начало и через бурю и волны вести страну к оздоровлению и расцвету, к созданию новых форм, которые неминуемо вырастут благодаря раскрепощению многих миллионов русских граждан от прежних форм политического и экономического уклада...

«Батюшки! — Глеб Максимилианович посмотрел на часы и спохватился: — Условились на десять минут, а проговорили час!»

— Да... — Обернулся наконец Лепин — весь еще во власти своих дум — и улыбнулся. — Если такие Архимеды идут с нами, мы перевернем Землю, хочет она или не хочет.