В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

«Город Солнца» и красноармейский паек

«В ответ на обвинение в варварстве мы можем предложить ученым людям Запада поработать вместе с нами на едином состязательном мировом конкурсе для разрешения... проблем о рациональной электрификации... Нигде начало разума, пронизывающего их электротехническую науку, не встретит такого минимума преломления в сфере частных интересов, как в нашей Советской России. Наши электропередачи будут действительно прямыми линиями — кратчайшим расстоянием как в территориальном смысле, так и в смысле быстрейшего перехода от анархии капиталистического производства к производству планомерному... Вся страна, таким образом, покрывается сетью электропередач, сплетающихся и гармонично поддерживающих друг друга на протяжении от Финского залива до Черного моря...»

За окном бесчинствовал ветер. И казалось, чувствуешь, как на улицах у людей перехватывает дыхание, как от Финского залива до Черного моря замирают шаги, как под вьюгой, в непролазной стылой тьме тонет все живое.

А он писал о тепле, о свете, о силе:

— Все народное хозяйство Советской России получит... как бы регулярную работу двадцатимиллионной армии труда...

Воображение открывало перед ним идеальное содружество людей — то самое, о каком мечтали утописты, больше всего любившие человека, жаждавшие счастья для него, — Томас Мор, Томмазо Кампанелла в своем «Городе Солнца», где нет праздных негодяев и тунеядцев, где люди богаты и всесторонне развиты трудом, трудом славны, добры друг к другу... И вот теперь он, Глеб Кржижановский, подкрепляет их мечты, сотни лет казавшиеся человечеству несбыточными, вполне реальной, марксистски выверенной основой... Да, наши производительные силы будут такими же гармонично развитыми, так же поддерживающими одна другую, как люди нового общества, так же взаимодействующими в единой дружной согласованности.

Работать, сидя за столом, было холодно, и пришлось накинуть на плечи пальто. От металлической ручки мерзли пальцы — он отогревал их на стакане с чаем, который принесла Зина, брал чистый лист бумаги:

— За молекулой и атомом... все яснее обрисовываются ион и электрон... Химия становится отделом общего учения об электричестве. Электротехника подводит нас к внутреннему запасу энергии в атомах. Занимается заря совершенно новой цивилизации.

Назавтра, читая жене перепечатанную статью, Глеб Максимилианович удивился: что такое?! Вроде не так писал. Стал сверять с рукописью: там подправлено, там переставлены слова, точка вместо запятой. Что за притча? И самое обидное, правильно подправлено! А вот здесь, где на полях деликатный вопросительный знак, здесь уж вовсе безобразие: не согласовал начало и конец фразы... Очень спешил, говорите? Попробовал бы в «реалке» этим оправдаться... Нехорошо!

Не-хо-ро-шо...

Сердито хлопнув дверью кабинета, он перешел в контору «Электропередачи», переступил порог просторной канцелярии, где было натоплено и паркет натерт, как всегда.

Высокий лоб и большие, слегка навыкате глаза Глеба Максимилиановича, его густые сдвинутые брови — все выражало одно: недовольство. Даже аккуратно подстриженные усы и бородка не могли скрыть на лице обиды и расстройства.

Он одернул инженерскую тужурку и, тряхнув рукописью, строго спросил:

— Кто это печатал?

— Это? — переспросила заведующая канцелярией и указала на сидевшую возле окна молоденькую девушку: — Новенькая — Маша Чашникова.

Девушка не смела поднять взгляд и все разглаживала залатанный подол серого платьица, одергивала кацавейку с маминого плеча.

Неужто он, Глеб Кржижановский, мог внушить страх этому безобидно милому существу?

— А-га... Так это, стало быть, вы редактировали меня?

— Я. — С испугом, но упрямо, даже чуть вызывающе на него глянули голубые глаза, опушенные доверчиво мягкими ресницами.

— Так, так... Ну-с, вот что... Забирайте свой «Ундервуд» и отправляйтесь ко мне в кабинет.

— Я печатаю только четырьмя пальцами...

— Не беда. Важнее другое... В общем, забирайте.

Так у еще не организованной Комиссии по электрификации появился первый сотрудник.

С утра до вечера ходил Глеб Максимилианович по кабинету, заглядывал в книги, особенно часто в одну, с волнующим названием: «Государство будущего...», — и диктовал, диктовал.

Не все из его слов было понятно Маше, но она чувствовала, что прикоснулась к чему-то необычному, значительному — участвует в чем-то важном.

То и дело в кабинет заглядывала Зинаида Павловна — приносила поджаренный хлеб, горячую картошку с луком, чай, сокрушалась:

— Глебась! Хоть бы девочку пожалел!

— Не могу: к сессии ВЦИК должен успеть. И Маша обещала ради революции не щадить свои пальчики...

Наконец желанная рукопись перед Ильичем.

Поздно — за полночь — он дочитал ее, бережно сложил, подровнял о стол края листов, прихлопнул по ним ладонью:

— Вот это уже дело. Пусть «в порядке первого приближения», как вы любите выражаться, но настоящее дело. Хотите, напишу предисловие?

Ленин согласен представить и рекомендовать твой труд... Какой автор — если он автор — не мечтал бы об этом? А если тебя станут шпынять, ругать, бить за ошибки и промахи, неизбежные в спешке? Все это может обернуться и против того, кто написал предисловие...

— Не стоит, Владимир Ильич: текст недостаточно проработан.

— Да-а? Ну, смотрите...

— Вот напечатать бы побыстрее да получше — особенно карту. Тиснуть бы, знаете, в несколько красок — цветную! Да разве сейчас...

— Это я беру на себя! — не дает досказать Ильич. Ему не терпится, он смотрит на часы, колеблется, морщится, машет рукой: «Была — не была!»

Он не может ждать до утра и тут же звонит Бонч-Бруевичу, просит тысячу раз извинить за то, что разбудил, и прийти немедля:

— Владимир Дмитриевич! Дорогой! Выручайте. Если пойти обычным путем, не видать нам брошюры до второго пришествия: в издательствах, как всюду, тьма и куча чинов, «над», «от», «для» и прочие. Замаринуют. А нам дьявольски необходимо срочно... Выберите типографию, обратитесь прямо к рабочим. Я извинюсь перед Воровским, что действуем через его голову.

Заботясь о судьбе своего детища, беспокоясь о ней, Глеб Максимилианович не утерпел — отправился в типографию бывшую Кушнерева, а теперь Семнадцатую государственную.

Ему говорили, да и догадаться нетрудно было, что она стоит без полена дров, без фунта угля. И все же действительность превзошла самые мрачные предположения: машины, окна, стены покрыты сизой шубой инея. В цехах как на улице. Да нет, на улице солнце уже пригревает хоть немного, а тут...

Но «ячейка постановила» — и за наборные кассы стали небритые люди в пальто, в полушубках, в рваных, стоптанных, подшитых валенках, в калошах, утепленных войлоком, подхваченных веревками.

Глеб Максимилианович остановился возле коренастого бледного юноши в матросском бушлате, который был ему велик. Работал он, не обращая ни на кого внимания, не отрываясь: весь сосредоточенность — подобрал нижнюю губу, припушенную бородкой, вслух, но только для себя читал абзац:

— «Подспудная энергия потоков севера, торфяных залежей центра, угольных массивов юга, Днепровские пороги и подмосковный уголь могут работать в дружной согласованности, производя силовую энергию для всей страны» — Потом старательно ставил буковку к буковке.

Пальцы его — черные, с давно не стриженными ногтями — закоченели: каждое прикосновение к свинцовым ливрам — страдание, мука. Но он упрямо склонял голову, точно угрожая боднуть кого-то невидимого, но враждебного ему, усердно шевелил губами:

— «...бу-дет о-ко-ло двух м-л-р-д. ки-ло-ватт-часов...»

На смену одним, вконец замерзшим, наборщикам заступали другие, потом снова — прежние. В день, когда начали печатать, оттиснули... пять экземпляров брошюры.

А с картой — с картой и того труднее. Ее печатали в другой типографии. Взялись было вращать руками приводное колесо литографской машины, да куда там! Камень, смоченный кипятком, после первого рабочего прохода возвратился покрытый льдом. Валики затвердели, краска застыла, увлажненная бумага полопалась, как тонкое стекло.

Печатники стояли вокруг машины обескураженные — не знали, что делать. Кржижановский оглянулся, как бы ища помощи, и тут же обратил внимание на молодую статную работницу, даже в нынешнюю пору, когда подчас трудно было разобрать, где мужчина, где женщина, выделявшуюся румянцем и дородством.

Она стояла чуть в стороне и раздумчиво крошила клочок смерзшейся бумаги, на котором можно было разобрать: «Шатура». Вдруг она поправила концы шерстяной шали, подоткнутые под солдатский ремень, шагнула вперед:

— А-ну, молодцы, врассыпную!

Глеб Максимилианович даже растерялся, не сообразив сразу, что она затевает. Но рабочие поняли ее — не разбежались, а стали сносить в отгороженное тесное помещение кто ящик из-под шрифта, кто корявый сук, сломленный с клена где-то на бульваре, кто заветное полено из дому...

Растопили голландку, перевезли в тепло литографские камни.

— Так. Беремся, — продолжала командовать женщина.

— Да нет. Не так, — подступил Глеб Максимилианович. — Надевайте на шкив ремень — за него целой артелью тянуть можно.

— Дело, — одобрила женщина и без лишних слов исполнила все в точности.

Глеб Максимилианович ухватился за ремень, став рядом с нею. Она не спросила, ни кто он, ни зачем здесь, — признала его сообразительность и продолжала свое дело:

— P-раз, два — взяли!

И — «шлеп, шлеп, шлеп» — одна за другой скользят на чистый-чистый стол первые карты — первые ласточки...

— Р-раз!

Шатура, Кашира, Волхов — пока еще точками — маяками, пока лишь в одну краску.

— Р-раз!

Цветные круги от них разрастаются вширь по сероватому полю, захватывают все больше пространства, касаются друг друга, сливаются, объединяют в ярком разливе Иваново-Вознесенск, Тулу, Нижний Новгород, Москву, Питер, Ярославль, Смоленск, Тверь, Владимир, Калугу, Рязань... — выхватывают из тьмы, объединяют так же, как когда-то искровские комитеты, создаваемые Глебом Кржижановским.

— Раз, раз, раз...

Уже весь Центрально-промышленный район, весь Донбасс, Северо-Запад залиты голубым светом и будто бы обогреты животворным алым заревом.

Только поспевай складывать оттиски.

Тянут за ремень рабочие. Тянет, командует в ритме захватившего ее движения молодая женщина. Помогая, подчиняясь, Глеб Максимилианович любуется ею, невольно, как будто из юности, напрашивается:

Пусть бумага грубовата. Пусть не все пятьдесят одна страница оттиснуты одинаково ясно. Пусть опечаток больше, чем хотелось бы. Все равно, никогда еще Глеб Максимилианович не держал в руках такую дорогую книгу!

Второго февраля Ленин выступает на сессии ВЦИК. Улыбаясь, он держит долгожданную брошюру, высоко поднимает ее, говорит, что завтра «Основные задачи электрификации России» получат все члены ВЦИК, съехавшиеся в Москву:

— Мы должны, не ослабляя нашей военной готовности, во что бы то ни стало перевести Советскую республику на новые рельсы хозяйственного строительства...

Третьего февраля ВЦИК поручает Всероссийскому совету народного хозяйства совместно с Народным Комиссариатом земледелия разработать проект постройки сети электрических станций и в двухмесячный срок внести его на утверждение Совнаркома.

Одиннадцатого февраля, в семь часов сорок пять минут вечера в здании МОГЭС на Раушской набережной открывается совещание представителей Электроотдела ВСНХ, Центрального электротехнического совета, Электростроя, Центрального теплового комитета, Бюро по электрификации сельского хозяйства и других государственных учреждений. Докладчик Глеб Максимилианович Кржижановский ставит задачу: организовать Комиссию по электрификации. Решено объединить усилия, избрать инициативную группу из шести человек для разработки программы дальнейших действий.

Семнадцатого февраля, в два часа пятнадцать минут дня в помещении Электроотдела ВСНХ (Мясницкая, дом двадцать четыре, квартира девяносто восемь) — следующее заседание комиссии. Товарищ Кржижановский открывает его информационным докладом о беседе с товарищем Лениным:

— Товарищ Ленин надеется, что мы в двухмесячный срок сумеем набросать, хотя бы в общих чертах, программу строительства станций, электрификации промышленности и сельского хозяйства. Необходимо обратить внимание на распространение среди населения, особенно среди крестьян, книжек популярного содержания. В целях пропаганды можно воспользоваться автомобилями с кинематографом. Наша комиссия, как один из важнейших органов, может рассчитывать на самую широкую поддержку государственной власти...

После обсуждения утверждается состав комиссии. Закрытой баллотировкой избирается президиум: Кржижановский, Угримов, Коган. Принимаются предложения: подготовить доклады о работах в области электрификации отдельных отраслей народного хозяйства, просить Управление делами Совнаркома предоставить для президиума комиссии автомобиль.

Двадцать первого февраля там же, на Мясницкой, заседание открывается в два часа пятнадцать минут дня докладом Угримова о программе работ Бюро по электрификации сельского хозяйства при Народном комиссариате земледелия. Потом инженер Стюнкель говорит о работах по электрификации в объединенной текстильной промышленности. И наконец, Графтио выступает с докладом об электрификации железных дорог страны.

Двадцать четвертого февраля работа начинается в два часа двадцать пять минут сообщением товарища Кржижановского о том, что президиум ВСНХ утвердил состав комиссии. Отныне она действует при Электроотделе, который и будет ее финансировать. Официальное название — Государственная комиссия по электрификации России, или ГОЭЛРО.

Глеб Максимилианович готовился произнести все это сообразно торжественности момента. Но вышло суховато и обыкновенно — по ходу дела, и только. Может быть, так оно и правильнее? Отложим торжественность «на потом», а пока...

Он обвел взглядом хмурые, сосредоточенные лица людей, сидевших вокруг него в пустой и от того казавшейся еще больше комнате барской квартиры.

Даже стола нет — дюжина ореховых стульев с обтертыми медными шляпками обивочных гвоздей: один — Председательский — стул в центре, возле печки-«буржуйки» с коленом трубы, выведенной к форточке, остальные — охватывающей подковкой, словно для игры поставлены.

Занятие людей, которые сидят на мягких стульях, не снимая пальто и шапок, тоже смахивает на забаву. Вот виднейший транспортник России достал из профессорского портфеля кусок доски... Известный механик нащепал ее острым перочинным ножиком... Ведущий теплотехник чиркнул спичку...

Язычки огня расползлись, выросли в пламя — отсветы заметались по лицам людей, склонившихся к печурке. Что их всех заботит?

Издерганы, загнаны, затравлены мелочами жизни, тяготами быта. Постоянно мерзнут, постоянно хотят есть — очень хотят! Ведь можно было убедиться в этом, приехав сюда и ненароком подслушав разговор двоих из них...

Когда Глеб Максимилианович вошел в подъезд и тяжелая остекленная дверь бесшумно притворилась, те двое были уже на площадке между первым и вторым этажом и не могли видеть вошедшего. Он же сразу узнал их: в добротных ботинках поднимался Графтио, в барских фетровых ботах с кнопочками — Круг.

Тяжело переводя дыхание, Графтио пожаловался:

— Ко всему притерпелся — одного не могу: работать на пустой желудок.

— Трудно... — задумчиво согласился Круг. — Беспрерывные и бесплодные мечтания о еде отвлекают, не дают сосредоточиться, тушат мысль. — И посетовал: — А мы вечерами все сидим как мыши, все ждем: вот сейчас постучат, дверь откроется, войдут «товарищи»: «пожалте бриться на Лубянку!»...

— Помилуйте! — невесело засмеялся Графтио. — Вы на службе у тех же самых «товарищей».

— А! Кто там станет разбираться в нынешнее лихолетье?! Куда ни покажешься, всюду одно: «кадет», «гидра», «контра». Только что, не далее минуты назад, во дворе какой-то «бушлат» подозрительно оглядел меня, и я слышал, как он сказал дворнику: «Чтой-то буржуи к нам зачастили? Не заговор ли затевают?» Смешно, да?

— Веселые времена.

— Куда уж веселей!

— Говорят, самое скучное занятие — жить в интересную эпоху... — Графтио хотел продолжать в том же роде, но заметил нагнавшего их Глеба Максимилиановича, с достоинством приподнял видавшую виды инженерскую фуражку, стал расстегивать пальто, потянул башлык, намотанный вокруг жилистой сухой шеи, обнаруживая стоячий накрахмаленный воротничок — неизменную роскошь бывалого путейца.

Далеко не юный, с глубокими складками на лбу, привыкший ставить выше всего надежность и прочность, он видом своим внушал: «Мне дорого только дело, которым я одержим. Работаю и дома в Питере, и на берегах Волхова — в створе будущей плотины, работаю в вагоне, на пароходе, в номере гостиницы. И сейчас... вот она, моя папка. В ней все мои мысли — моя суть, весь я — застрахованы от случайностей бренного бытия. А потому ничего, никого не боимся, ни перед кем не склоняем голову».

Иное дело — Круг. Тот все оглядывался на мраморную лестницу, все, должно быть, прикидывал: могли его услышать или нет.

Глеб Максимилианович поспешил уверить, что нет, поздоровался для этого особенно радушно, тут же откликнувшись на ту слишком предупредительную готовность, с какой была протянута большая сильная рука профессора. Приветливо улыбнулся, чтоб не расстраивать его, но думал и думал между тем с горечью, с досадой, обиженно:

«Вот-те на! Добро бы кто-нибудь. А то эти оба, как будто нарочно созданные для затеваемого дела. Преданы ему. Энтузиасты, которых не пришлось ни уговаривать, ни тащить в комиссию».

О Графтио злые языки говорят, что неизвестно, кто кому больше нужен: он Советской власти или она ему. И действительно... Еще в одиннадцатом году он закончил проект Волховской гидростанции и предложил его правительству. Но перспектива получения в столице дешевой энергии поставила под угрозу прибыли электрических компаний — хорошо знакомое Глебу Максимилиановичу «Общество электрического освещения...» скупило земли по берегам Волхова, и самому «императору всероссийскому» оказалось не под силу украсить территорию обширнейшей страны мира задуманной гидростанцией. Зато уже на третий месяц после Октябрьской революции в дверь квартиры Графтио постучал представитель Смольного и сказал, что Ленин просит поскорее дать смету. В июле Совнарком отпустил нужные для строительства на Волхове деньги, и оно началось.

То же примерно и с Кругом...

Большой, медлительный — это, можно сказать, во всех отношениях фундаментальный человек: и с виду и по сути своей. Добросовестный, работящий до того, что дня ему никогда не хватает и он задерживается на ночь, — до того, что совсем недавно в Садовники пришла молодая стройная женщина и, очень мило покраснев, попеняла Глебу Максимилиановичу:

— Мы с Карлушей только поженились, а вы уже отнимаете его у меня. Мы почти не видимся.

Глеб Максимилианович успокоил ее, как мог, пожелал счастья и сказал на прощанье:

— Надо радоваться, что начало вашей совместной жизни совпадает с началом такой работы, какая выпала нам с Карлом Адольфовичем. Нечасто выпадает это, поверьте мне, дорогая Елена Николаевна. Это добрый знак на будущее. И я вас прошу: не тяните мужа от настоящего, счастливого дела — помогите ему...

Круг держится с достоинством, знает себе цену. Он всегда несколько отчужден и чуть-чуть насторожен, как, впрочем, большинство тех, чьи предки еще при Петре перебрались из Пруссии в Лефортово, верно служили России мастерством и науками, но немало претерпели от фанатиков и шовинистов, особенно в недоброй памяти мировую войну.

Карл Адольфович, пожалуй, самый крупный наш электротехник. В Высшем техническом училище он вырастил целую школу отличных инженеров — многие из них уже идут работать в Комиссию по электрификации. Круг не только педагог, но и ученый. При всем том кажущемся спокойствии, при феноменальной выдержке, которые бросаются в глаза, когда знакомишься с ним, он вмиг теряет самообладание, загорается, как только речь заходит об электрических приводах и современных системах энергетического снабжения.

Капитальный его труд «Электрификация Центрально-промышленного района» потребовал не одного года жизни при царе, при войне, но выпущен Советской властью и стал научной основой для возрождения важнейших областей страны.

Несмотря на сочувствие к кадетам, которое он не скрывает, Карл Адольфович только что выполнил очередное поручение Ленина: закончил брошюру «Программа работ по электрификации России».

Вообще-то, если говорить вполне откровенно, по совести, это — «гусь» и «фрукт», порядочный упрямец и бунтарь. Ох, до чего же обманчива внешность!..

В самом начале работы Круг объявил Кржижановскому:

— Ничем не могу быть полезен. Вы требуете от меня какого-то провидения, фантазии, а я — человек обыкновенный; привык заниматься только точными науками.

— Ничего, — строго сказал ему тогда Глеб Максимилианович. — Придется снизойти. Придется перекинуть мост от вашего лучезарно-академического курса основ электротехники к земным нуждам нашей будущей промышленности. Впрягайтесь!

И — удивительное дело! — Круг впрягся...

«Круг и Графтио — это актив актива. Что же сказать об остальных? — думал Глеб Максимилианович, сидя перед ними в холодной, неуютно просторной комнате Электроотдела и рассеянно поглядывая сквозь давно не мытые стекла на воробьиху, что прихорашивалась на козырьке подоконника. — Нет, не беда, что Круг напуган арестами близких ему людей и боится власти, которой честно служит, главу которой уважает, ценит и, может быть, даже любит. Не беда, что Графтио то и дело иронизирует, подпускает шутки-шпильки. Честно говоря, и я иногда не в восторге от каких-то вещей, что подчас делаются именем Советской власти. Точно так же, как он, я очень хотел бы, чтоб не было комчванства, комволокиты. Но эта власть — моя. И отдельного от нее пути для меня нет и быть не может. А для них — вот ведь в чем вся штука! — для них окружающее делится на «они» и «мы». В «мы» Советская власть никак не попадает; и на то есть причина: неуверенность в завтрашнем дне как следствие зыбкости, шаткости, неустойчивости всего вокруг. В порядке первого приближения и большого огрубления суть дела рисуется им примерно так: «Отдадимся целиком новой власти, а завтра новый Деникин нагрянет — что тогда? Кому худо? А если не отдадимся сейчас — потом она нас же не примет, не признает. Опять — кому худо?» «Нет, так не пойдет! Так дела не будет!»» — Глеб Максимилианович решительно вертанулся на стуле и обжег левое запястье о «буржуйку».

Он затряс рукой, стал дуть на нее, но поймал испуганно-сочувственные взгляды коллег, застыдился, улыбнулся, показывая, что по столь пустячному поводу в столь серьезном собрании воспитанный человек не позволит обращать на себя внимание.

Печка-времянка меж тем разошлась, в трубе потрескивало, урчало...

Глеб Максимилианович, подавляя боль, отодвинулся со стулом, произнес, улыбаясь, окончательно сглаживая неловкость:

— Ну что? Кажется, нашей Комиссии удалось расшуровать первую топку?..

— Вот бы и остальные так! — заметил Борис Иванович Угримов, подбрасывая в печку скомканную газету.

В самом деле, сколько еще застывших топок в стране... Сколько людей, привыкших вставать по гудку, давно не слышат его! Сколько чистого — слишком чистого снега по заводским дворам... Все это ждет вмешательства, участия от них, сидящих в пустой комнате барской квартиры.

Сообща, дружно они потчевали «буржуйку» кто обрывком бечевы, кто обломком плинтуса, кто куском угля, подобранным на улице. А Графтио принес башмак без подошвы и с серьезным видом уверял, что по калорийности данный вид топлива превосходит бакинскую нефть. Башмак и впрямь разгорелся. В комнате стало вроде даже теплее.

Круг снял шляпу. Графтио откинул башлык на спинку стула. Глеб Максимилианович распахнул доху. Работа заспорилась. Быстро подобрали специалистов — составили комиссии для электрификации районов: Северного, Центрально-промышленного, Донецкого и Юга России, Уральского и Западно-Сибирского, Приволжского, Западного, Кавказского, Туркестанского.

Увлекшись, Глеб Максимилианович едва не забыл, что вскоре ему назначено быть у Ленина. Он поспешно извинился, уступил место заместителю, сбежал по лестнице, впрыгнул в авто.

Усатый шофер в перчатках-крагах, в валенках, с очками пилота на кожаном шлеме крутанул заводную рукоятку раз, другой — машина не отозвалась...

Пассажир нетерпеливо заерзал, но ничего не сказал, чтобы напрасно не дергать работавшего человека. Тот не уступил: налег еще, еще... Бабахнул взрыв, облако скипидарно-въедливой гари обволокло экипаж, напоминавший карету, и он заколыхался, затрясся, содрогаясь, как в лихорадке.

Пока выруливали меж сугробов и мусорных куч на Мясницкую, Глеб Максимилианович по привычке наделял сию самобеглую коляску подходящими прозвищами: «прощай, радость», «агония на колесах», «раздряга» — нет! — «храпучая раздряга»! Вот это подойдет.

Подпрыгивая, «храпучая раздряга» перевалила через трамвайные колеи — покатила к Лубянской площади, в сторону центра.

Истомленный одиночеством шофер вдохновенно извергал последнюю, главным образом, уголовную хронику, живописал, как:

— В Марьиной роще два знаменитых бандита прятались — Царев и Морозов. Полтыщи душ загубили! Окружили ихний дом, Царева ранили, а он все в начальника, в начальника палил — покуда не умер... А на Садовнической набережной, недалеко от вас, в доме один, на пятьсот восемьдесят пять тысяч добра вывезли!.. Доктора останавливают на Маросейке. «Мы, — говорят, — сотрудники МЧК». Дезертиры-рецидивисты... Извозчика ножом, сами на лошадь и скрылись...

Сочувственно кивая и поддакивая, Глеб Максимилианович ловил себя на том, что сегодня ничто подобное его не волнует, даже известие о расстреле Колчака, дошедшее кружным путем из Иркутска через Дальний Восток, Лондон и Стокгольм. Сейчас в поле зрения оставались детали, так сказать, положительно заряженные, а это для него всегда было верным признаком доброго настроя, предвестием удачи.

Именно!

Ведь не случайно же он думал не о том, что уже определилась неизбежность военного столкновения с панской Польшей, а о том, что свободные от войны красноармейцы за какие-то двадцать дней напилили и подвезли к станциям тридцать тысяч кубических сажен дров.

Он не хотел замечать сани, тащившиеся навстречу, и на них гробы, охваченные веревкой, новые, белые, блестевшие на солнце гладью досок... священника с протянутой рукой на углу Кривоколенного переулка, возле молочной Чичкина... выбитое стекло в пустой витрине посудного магазина Мишина... Не хотел думать о том, что почти вся канализационная сеть замерзла — в Москве скопилось около полумиллиона возов мусора и нечистот.

Далеко не живописные груды затрудняют въезд в Китай-город, подход к аптеке Ферейна, к парфюмерному магазину Брокара, грозят вот-вот, с первыми лучами весны, затопить и всю Никольскую и прилегающие дворы зловонной грязью — добавить к сыпняку, захватившему уже и армию, новые «радости» дизентерии, брюшного тифа, холеры. И Ленин с горечью признает, что такой зимы, как эта, нам больше не вынести.

Глеб Максимилианович хотел знать, что в Совнаркоме еще пять дней назад подумали об этом: Ленин отредактировал постановление о чрезвычайной санитарной комиссии. И хотя вездесущие господа «вумники» не преминули воспользоваться сим обстоятельством, весьма удачно рифмуя «совнархоз» и «навоз», вот уже объявлена «неделя санитарной очистки». Вот и Петрушка у входа в бывший ресторан «Славянский базар» горланит:

— Граждане! На борьбу с грязью!.. — И еще что-то, чего не расслышать за всхрапами «раздряги», но видно, как собравшиеся смеются, берут ломы, как из-за верхних торговых рядов выкатывает грузовик с курсантами, вооруженными метлами и лопатами.

«Что там ни толкуй, — бодрился Глеб Максимилианович, — помаленьку становимся на ноги. И станем!»

...Увеличен паек учителям.

Освобождены от трудовой повинности артисты и врачи.

В моде новое слово — «ликбез».

В Кремле открыт для осмотра Большой дворец — вход свободный.

...Первое, на что он обратил внимание, усаживаясь рядом с Лениным, была брошюра Круга, раскрытая на столе, и в ней подчеркнутые строки:

«Выяснение количества разного рода строительных материалов и оборудования...»

— Да, — поймав его взгляд, кивнул Ленин. — Дельно. Очень дельно. Пролетарий писал.

— «Пролетарий»?! — удивился Глеб Максимилианович, с недоумением повел плечами, приподнялся из мягкого кресла, усмехнулся недоверчиво, грустно. — А в Высшем совете народного хозяйства многие товарищи — из числа самых левых, самых пролетарских, самых революционных — величают нас всех, всю нашу Комиссию, не иначе как «кучка размагниченных буржуазных интеллигентов».

Ленин сдвинул брови, сердито захлопнул книгу и встал.

Пройдясь по кабинету, он молча облокотился о край полки позади своего кресла, откинул правой рукой борт расстегнутого пиджака, сунул ее в карман брюк.

Прищуренный глаз смотрит чуть искоса, скептически. Настороженность в наклоне головы.

— Та-ак, — Ленин нарушил молчание и снова прошелся по кабинету. — Из пролетариев по профессии не раз выходили в жизни размагниченные мелкобуржуазные интеллигенты по их действительной классовой роли. И наоборот. Пролетарий (не по бывшей своей профессии, а по действительной своей классовой роли), видя зло, берется деловым образом за борьбу, за работу.

Глеб Максимилианович вспомнил Фарадея с Петровки, тяжело вздохнул, усмехнулся:

— Если бы все так!..

— Куда там!.. Размагниченный мелкобуржуазный интеллигент хныкает, плачется, теряется перед любым проявлением безобразия и зла, лишается самообладания, повторяет любую сплетню, пыжится говорить нечто несвязное о «системе».

— Если б только говорить!.. — заметил Глеб Максимилианович.

— Вот! Вот именно! — подхватил Ленин и, остановившись возле Кржижановского, положил руки на спинку кресла, где тот сидел. — Вы читали брошюру Короленко «Война, отечество и человечество»? Короленко ведь лучший из «околокадетских», почти меньшевик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистской войны, прикрытая слащавыми фразами!

— Ну, уж это слишком... Говорить так об авторе «Слепого музыканта», о писателе, которого вы называли прогрессивным в самый разгул столыпинской реакции?!

— Эх, как бы я хотел позволить себе быть таким же добрым, как вы, Глеб Максимилианович!..

— Что ж... Каждому — свое.

— Да, каждому — свое. Я говорю сейчас не о «Слепом музыканте», а о другой книге. Ее написал жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ десять миллионов убитых на империалистической войне — дело, заслуживающее поддержки... а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне... вызывает ахи, охи, вздохи, истерики.

Глеб Максимилианович задумался, невольно сопоставляя все это с тем, что недавно говорил бывший прогрессист Мартов о «созидательном интеллекте» и «соли земли», будто бы изничтожаемой большевиками. Можно ли прощать людей, отступающих от светлых надежд молодости, предающих эти надежды? Можно ли осуждать непримиримость Ленина?..

Повернувшись к нему, Кржижановский сказал:

— Но Короленко еще не вся правда о нашей интеллигенции.

— Бесспорно! У русской интеллигенции есть Климент Аркадьевич Тимирязев, только что избранный в Московский Совет рабочими вагонных мастерских Курской дороги. Есть много Тимирязевых. И это не перечеркнуть никому.

— Но ведь как Тимирязев — плоть от плоти, так и Короленко немыслим вне народа.

— Ну, уж извините, Глеб Максимилианович! Неправильно смешивать «интеллектуальные силы» народа с «силами» буржуазных интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а... Знаете что?

— Догадываюсь.

— Вот именно! «Интеллектуальным силам», желающим нести науку народу, мы платим жалованье — выше среднего. Это факт.

— Не хлебом единым, Владимир Ильич!

— Мы их бережем. Это факт. Десятки тысяч офицеров, больше тысячи бывших при царе генералами и помещиками служат на важнейших постах в Красной Армии. И она побеждает вопреки сотням изменников. Это факт.

Бережно придержав легкую вращающуюся этажерку с книгами, Ильич прошел к своему креслу, сел и продолжал:

— Если в этом свете говорить о вашей Комиссии, о вашей задаче, то уже не «в порядке первого приближения»... Нет, вполне определенно — вы находитесь на линии высочайшего напряжения: «Революция — интеллигенция».

Ленин улыбался, шутил, задорно пристукивал по столу небольшими, но крепкими ладонями.

— Признаться, Владимир Ильич, я сегодня весьма и весьма огорчен этим обстоятельством. Не знаешь, как вести себя, чтоб не оказаться пораженным сим током «высочайшего напряжения» или по крайней мере не помешать его течению.

— Да, — Ленин сочувственно наклонил голову. — Почти все ваши сотрудники настроены против Советской власти.

— Как же быть?

— Рецептов тут нет... Вон Горький говорит, что художники — невменяемые люди. А разве ученые проще? Да, привлечение интеллигенции на нашу сторону — дело не дня, не месяца и даже не года.

— О-хо-хо-хо-хо! — закряхтел Кржижановский, шутливо укоряя Ильича. — Ну и работу вы мне подсудобили...

— По дружбе, Глеб Максимилианович, исключительно по дружбе, — отшутился Ленин.

— Лучше бы на фронт!

— На фронт!.. Ишь какой прыткий! Конечно, там в определенном смысле проще: вперед, ура... А тут поди-ка разберись, где враг, где друг. Пуд соли надо съесть, прежде чем узнаешь, кто — кто.

— Больше всего меня удручает, Владимир Ильич, какая-то их отчужденность, настороженность, ироническое недоверие к нам. И самое удивительное, что ведь многие из них, если не все, в свое время «ходили в народ», примерили костюмы Робеспьера и Герцена...

— Эк, куда хватили, батенька! Что ж тут удивительного? Русский интеллигент обычно бывал настроен революционно лет до тридцати, а затем прекрасно устраивался в уютном гнездышке казенного местечка, и большая часть горячих голов проделывала превращение в дюжинного чиновника. Но по-моему, мы слишком увлеклись философией. К делу. Что необходимо, чтобы наши «интеллектуальные силы» привести в действие?

— Прежде всего кормить их.

— Ага! «Не хлебом единым»!.. Дальше?

Глеб Максимилианович обстоятельно, подкрепляя свои доводы справками и выкладками, обосновал, сколько миллионов рублей надо для успеха работы, сколько пудов хлеба, солонины, полбенной крупы. Коснулся и щекотливой, затруднительной для всех проблемы: разрабатывать или нет план электрификации Прибалтики, польских губерний, Бессарабии и других областей, отторгнутых сейчас от республики.

Ленин сразу помрачнел:

— Это надо всесторонне обдумать... — Но тут же с обычной живостью заключил: — Итак, вы просите для работников ГОЭЛРО специальный паек?

— Вот список едоков.

— Хорошо... Членов Комиссии и еще десять—пятнадцать человек по вашему выбору определим на боевой красноармейский паек.

— На боево-ой?!

— Это лучше, чем специальный.

— Лучше того, что получаете вы...

— Я и так за Советскую власть, — усмехнулся Ленин и встал, прощаясь: — Действуйте, действуйте, дорогой Глеб Максимилианович. Я верю, что вы поладите с «интеллектуальными силами». Верю, что ваша «кучка» станет поистине могучей.