В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Клэр — значит светлый, ясный, яркий

Та несытая осень порадовала буйным урожаем яблок. Курскую антоновку, симбирский анис, гомельский штриффель привозили в поездах, продавали прямо из мешков на улицах, «отпускали» по специальным ордерам, «давали» в пайках.

Глеб Максимилианович поглаживал бородку, щурился:

— Живем, как в раю, — ходим голые и едим яблоки.

Для того чтобы завершить подготовку плана в девять месяцев, пришлось работать с непрерывной поспешностью. Кржижановский трудился, что называется, самозабвенно, старался, чтобы так же работали и его сотрудники.

Каковы бы ни были их убеждения и симпатии, цель работы, великий ее смысл захватили равно всех. И по этому поводу Глеб Максимилианович нередко шутил:

— Все усердно подводим научный фундамент под строительство социализма...

Глава за главой, раздел за разделом плана ГОЭЛРО отправлялись в типографию. Отправлялись порою прямо с пишущей машинки, за которой по-прежнему самоотверженно сидела Маша Чашникова.

Центр тяжести работы над планом как то сам собой переместился в Садовники.

Экземпляр корректуры потребовал Ильич. Он внимательно просматривал каждый лист, радовался удачам, огорчался промахами, исправлял ошибки — особенно сердито, когда вместо «электрификация» набирали «электрофикация».

Как хорошо, как надежно ощущал себя Глеб Максимилианович, когда слышал решающее ленинское одобрение!

И за границей и дома, даже среди окружающих Владимира Ильича людей, находились такие, для которых нелепым казалось все, что Ленин обозначил словом «загад». Всевозможным преемникам былых «экономистов», чинушам с обиженным самолюбием, интеллигентным обывателям, начетчикам и книжникам план электрификации России был не по душе.

Но, кроме скептиков и оппортунистов, вокруг было немало настоящих ленинцев, твердых большевиков. И когда Глебу Максимилиановичу становилось особенно трудно, он вспоминал тот недавний — июньский — вечер в Садовниках, проведенный с Ленгником, их душевный, за полночь, разговор. Кржижановский думал об участии, которое оказывали ему и его работе старые товарищи — старые большевики, об их помощи и поддержке на каждом шагу.

Работы над планом завершались с тем же подъемом, с каким начинались и велись. Казалось, для Глеба Максимилиановича нет препятствий и пределов: раз он считает нужным что-то сделать, он это делает и сделает. Только так, только с такой преданностью привык он относиться к делу — будь то первые марксистские кружки, партийный съезд или электрификация страны.

Да и можно ли по-другому? Ленин оценивает одну неделю Советской власти как победу во всемирно-историческом масштабе. А что будет означать успех ГОЭЛРО?..

В ряду дней минула третья годовщина революции. Подумать только — уже три года!..

Октябрьская комиссия предложила не тратить ни одного лишнего аршина материи, и торжества прошли без пышного убранства улиц, но все равно весело, празднично. И сегодня, отправляясь на пленарное заседание, Глеб Максимилианович был в приподнятом настроении, чувствовал себя легко, бодро. То-то обрадует он товарищей, когда расскажет об очередной беседе с Лениным и решении Центрального Комитета готовить доклад об электрификации России к двадцатому декабря!

Чего он терпеть не мог, так это приносить худые вести. Такая необходимость делала его больным в прямом смысле. А сейчас вести были добрые...

Но что такое? Почему хмурится Круг? Будто с трудом — через силу — здоровается Александров... Куда-то вкось, мимо тебя, смотрят Рамзин, Вашков, Угримов.

«А! Понимаю. Провокационные слухи возымели свое действие».

Белые, затаившиеся вокруг, и белые-эмигранты по- своему отметили праздник Октября. Выдавая желаемое за действительное, говорили о том, что в Смоленске взбунтовался гарнизон, в Златоусте расстрелян Совет, в Сибири ширится восстание против Советской власти и так далее и тому подобное.

Конечно, такие люди, как Александров, Угримов, Круг, вряд ли поддались, вряд ли поверили всему этому, но сомнения закрались. И тревога: а вдруг?.. В результате настроение кислое, нерабочее.

Нет! Так не пойдет. Так не годится. А что делать?

— Ух ты! — Глеб Максимилианович игриво зажмурился, как бы ослепленный. Отныне больше всего на свете его интересовали хорошенькие стенографистки, изготовившиеся за столом. — Вот это да! В самом начале второй фазы витринной эпопеи...

— Что еще за эпопея? — Рамзин спросил нехотя, не поддерживая шутку, а только из вежливости.

— Ка-ак? Вы не знаете? Есть же такая серия картинок: женщина у витрины. Я бы сказал, целая эпопея жизни. В десять лет — возле магазина игрушек, в двадцать — не оторвет взгляда от соблазнительных творений кудесников моды — платьиц и шляпок. В тридцать лет — под гипнозом драгоценных камней, в сорок — перед институтом косметики, в пятьдесят — привлекают радости гастрономии, в шестьдесят... — аптека.

— Грустная эпопея, — заметил Круг и тут же улыбнулся.

Мало-помалу Глеб Максимилианович придавал своим шуткам иное, более тенденциозное направление:

— Знаете, эти серии очень входят в моду. На днях видел во французском журнале такую: «Париж в двухтысячном году». Первый рисунок: «Вот прилетел какой-то тип из Америки. — Ну и что тут такого?» Второй: чудо природы — женщина с длинными волосами. Третий: в зоопарке — «Папа! Это какое животное? — Не знаю. Кажется, лошадь». Четвертый: молодой человек у телефона: «Алло! Марс? Я тебя слушаю, дорогая». Наконец, последний рисунок: две мумии с бородами до полу — «Кто такие? — Да это русские. С восемнадцатого года спорят, должна ли быть в России демократическая республика или конституционная монархия...»

— Действительно! — уже улыбается и Александров. — Просто осатанели эти эмигранты. Черт-те что городят. Будто Нижний Новгород занят мятежниками и на улицах идут кровавые бои...

— И в Москве уличные бои! — Глеб Максимилианович говорит серьезно, даже трагически. Он не опровергает слухи — нет! — наоборот, нагнетает драматизм, сгущает краски. — Неужели не заметили? Как же вы так?! Как вы могли не обратить на это внимание, скажем, когда ходили гулять по Красной площади или когда покупали билеты на балет в Большой?..

Александров смеется от души. Смеются Круг, Вашков, Угримов.

Глеб Максимилианович не унимается:

— Не пойму я вас. Керенский же ясно сказал в своем интервью: «Большевистская психология до конца изжита трудящимися массами России». Опять не заметили? Ай-ай- ай! Темные люди. А вот Сила Силыч, дворник наш, в своем ответном интервью так сформулировал собственную позицию по данному вопросу... Он заявил: «На каждое чиханье не наздравствуешься» — и добавил... — Глеб Максимилианович изображает испуг, косится на девушек. — Убедительно прошу не заносить в стенограмму декларацию Сил Силыча. — Грозит пальцем, подправляет усы. — К делу, дорогие друзья, к делу.

Вроде ничего особенного и не сказал, ничего не произошло, а настроение у маститых «метров» поправилось. Как надо, слушают сообщение о том, что Ленин очень одобряет доклады о развитии Волжского и Северного районов.

— Ваш и ваш, — говорит Кржижановский коллегам. Приятно похвалить, ох как любит он похвалить, одобрить, ободрить человека. — Желательно доклады по всем районам представить в том же виде, с указанием конкретных мер по выполнению намеченного плана электрификации в ближайшие годы, с приведением таблицы, иллюстрирующей в цифрах, хотя бы и предположительно, постепенное развитие по годам электрических станций... Указать центры, на которые необходимо обратить особое внимание... С выпуском в свет указанных докладов, с приведением обобщающего доклада и сводной карты будем считать работы ГОЭЛРО в первой стадии — по заданию ВЦИК — законченными...

Вопреки обвинениям противников, Глеб Максимилианович, гонясь за журавлем, не забывал и о синице: медленно, но упрямо набирали темп работы, задуманные в разделе «А» плана. Худо ли, хорошо ли — на дровах, на мазуте, на остатках смазочных масел — действовала Московская станция.

На «Электропередаче» работали все три агрегата — пятнадцать тысяч киловатт.

Прибавим силу переоборудованных на торф и дрова станций Глуховской мануфактуры в Богородске, Франкорусского общества в Павлово-Посаде и Орехово-Зуевской.

Вспомним о невиданных доселе запасах торфа, добытого гидравлическим способом... Словом, Москва встречала зиму с солидной электрической поддержкой.

Под Питером, на станции Уткина Заводь, устанавливали котлы и турбины.

Строились гиганты Каширы, Шатуры, Волхова.

Одна за другой вспыхивали чудо-лампочки на потонувших во тьме просторах России — в селе Ярополец, в деревнях Лотошино, Шаховская, Монасеино, Бурцево, наконец, Кашино.

Мозглым вечером, когда ледяная крупа постукивала в оконное стекло, а в печурке уютно потрескивали настоящие поленья, с парадного хода позвонили.

Глеб Максимилианович, словно предчувствуя что-то важное, оторвался от письменного стола, распахнул дверь — на пороге Ленин. В запорошенной шапке, в шубе, раскрасневшийся, свежий, помолодевший.

Невольно припомнилось, как катались с ним на коньках и как однажды в сибирской ссылке Глеб Максимилианович привел определение здорового человека, данное знаменитым врачом: здоровье — прежде всего четкость и крепость чувств, здоровому неведомы вялость, половинчатость, если он любит — так любит, коли ненавидит — так ненавидит, его вовремя потянет ко сну и вовремя в нем взыграет аппетит.

Это определение очень понравилось молодому Владимиру Ульянову. А Глеб, взглянув тогда на его лицо, услыхав его смех, подумал: «Вот ты как раз и есть прямое подтверждение справедливости такого определения».

Сколько воды утекло с тех пор! Сколько пережито, перечувствовано, передумано! Недавно Глеб Максимилианович спросил:

— Какое самое страшное событие, Владимир Ильич?

— Выступление перед враждебной аудиторией.

Вся сознательная жизнь их обоих — в борьбе и баталиях. Еще одно свидетельство тому — пули, ударившие в Ильича. И уж кто-кто, а Глеб Максимилианович знает, как Ленин устал, чего ему стоят все эти поездки, походы, встречи, с каким трудом он встает каждое утро, чтобы работать, работать, работать.

Этой осенью, когда решалась судьба нашего контрнаступления на Варшаву, Глеб Максимилианович не раз видел Ленина до крайности взволнованным, напряженным и высказывал свои опасения:

— Не слишком ли далеко ушло правое крыло нашей армии? Как бы...

— «Как бы»! «Лишь бы»! — перебивал Владимир Ильич со свойственной ему нетерпимостью к любому проявлению прекраснодушия: — Вы можете назвать войну, которая велась без риска? История знает такие примеры? — И уже мягче, добрее пояснял: — Слишком заманчива ставка: одним ударом выиграть войну, покончить с Западным фронтом. Как нам это нужно! Как необходимо!

В последние недели он почти не спал, буквально сжигал свой мозг работой: непрерывные заседания и выступления, статьи, доклады, чтение новых и новых книг, отчетов, записок... Часами ходил с ним Глеб Максимилианович перед сном, но и после прогулки он не мог уснуть. А когда Кржижановский предупредил: «Погубите себя», — Ленин вздохнул:

— Разве дело не стоит этого?

Сейчас он был чем-то очень взволнован и спешил рассказать об этом товарищу:

— Я был в Кашине! Замечательно! Обнадеживающе!.. «Булочка»! — обрадовался он вышедшей в переднюю Зине.

Оттого, что он назвал ее не по имени, а питерской подпольной кличкой, сразу установился какой-то располагающий настрой. Несмотря на все старания хозяина, гость не дал снять с себя пальто — сам и снял и повесил. Шагнул в знакомый кабинет, поморщился, увидев свой портрет на стене, но ничего не сказал и, стараясь не смотреть в ту сторону, бойко отвечал на все обычные в подобных случаях предложения.

— Чай — с удовольствием! Даже с сахаром? Тем более! И сухари — с удовольствием! Масло? О! Богачи! Миллионеры! Не могу отказаться. — Подсел к столу в кресло с широкими подлокотниками: — Так вот. Эт-то было необыкновенно. Торжественное открытие электрического освещения в русской деревне... Мы поехали с Надей, и Борис Иванович Угримов с нами... Представьте: горница рубленой избы с иконами и картинками, изображающими штурм Шипки, «Интернационал» в исполнении струнного оркестра. Праздничный стол с говяжьим холодцом и брагой, самовар ворчит... Потом на улице устроили митинг. И один из крестьян, председатель артели Родионов, сказал между прочим — я отлично запомнил его слова, отлично запомнил! — «Мы, крестьяне, были темны, и вот теперь у нас появился свет, неестественный свет, который будет освещать нашу крестьянскую темноту».

— «Неестественный»? — задумчиво переспросил Глеб Максимилианович, пододвигая свое кресло.

— Так и сказал. Слово в слово.

— И появление света невольно связано с Советской властью.

— Именно! Ведь именно для нее стало неестественным то, что сотни, тысячи лет крестьяне и рабочие могли жить в такой темноте, в нищете, в угнетении. Да-а... Из этой темноты скоро не выскочишь. Провести электрификацию немыслимо, пока у нас есть безграмотные. — Ленин, досадуя, охватил локти так, словно ушиб о край стола, но тут же к делу: — Интересно, сколько лампочек в Соединенных Штатах?

— Сейчас? Трудно сказать. А в двенадцатом году, помнится, у них было зарегистрировано что-то около восьмисот миллионов.

— Ой, ой, ой!.. А у нас? Впрочем, ясно и без точной статистики. А ведь первый электрический светильник, знаю, изобретен у нас.

— «Свеча» Яблочкова. И как водится, чтобы не попасть в долговую тюрьму, изобретатель вынужден был уехать из России.

— Гм!

Глеб Максимилианович видел, насколько неприятно Ленину напоминание о подобных обстоятельствах. Все они как-то очень непосредственно задевали его. Кржижановскому стало жаль Старика, он решил отвлечь его чем-нибудь любопытным.

— Знаете, Шателен Михаил Андреевич... Мы его называем неисчерпаемым кладезем истории электротехники. Он рассказывал, что еще задолго до Яблочкова, в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, по случаю коронации Александра Второго были устроены «электрические солнца». Их смастерил русский изобретатель Шпаковский. Этот Шпаковский придумал дуговые лампы, которые питались от громаднейших батарей из элементов Бунзена.

Ленин опять помрачнел, задумался:

— Вот что, Глеб Максимилианович... У нас, при нашей темноте, электричество надо пропагандировать.

— Как? Разговорами о пользе и прелестях света?

— Не только словом, но и примером. Надо теперь же выработать план освещения электричеством каждого — я подчеркиваю! — каждого дома в РСФСР.

— О! Что бы это для нас значило, что бы дало! Но...

— Да! — подхватил Ленин, приподнявшись. — Это не сделается в один день, ибо ни лампочек, ни проводов, ни прочего у нас долго еще не будет хватать. Но лиха беда начало.

— Владимир Ильич! И я верю, и я знаю, что за первым десятком отчаянно трудных лет мы сможем взять темпы подъема, которые и не снились нашим соперникам...

— Но план все же нужен тотчас, — перебил Ленин, — хотя бы и на ряд лет. Это во-первых. А во-вторых, надо сокращенный план выработать тотчас и затем, это в-третьих, — и это самое главное — надо уметь вызвать и соревнование и самодеятельность масс для того, чтобы они тотчас принялись за дело.

Глеб Максимилианович улыбнулся широко, добро, покачал головой:

— Лейтмотивом ваших мыслей звучит слово «тотчас».

— Затем-то я и приехал к вам так спешно.

— Я слушаю вас, Владимир Ильич.

— Не посетуйте... Знаю, как трудно достались последние месяцы: не успел одолеть одно — берись за другое, не менее трудное дело. Но иного выхода нет. И дело сродни первому. Идет в развитие его. Дополняет. Словом, нельзя ли... — Ильич помедлил, с виноватой, лукавой улыбкой покосился на Кржижановского. — Нельзя ли «тотчас» разработать такой план (примерно): все волости, а их у нас десять-пятнадцать тысяч, снабжаются электрическим освещением в один год, все поселки... в два года, в первую очередь — изба-читальня и совдеп (две лампочки). Столбы тотчас готовьте так-то. Изоляторы тотчас готовьте сами. Обучение электричеству ставьте так-то...

— А где возьмем провода? Меди, Владимир Ильич, знаете, сколько нам потребуется на эти самые провода?..

— О! Медь! Проблема проблем. Я думал об этом всю дорогу из Кашина. Придется сказать о ней так: собирайте сами по уездам и волостям.

— Откуда она там, Владимир Ильич?

— Ну как же? Тонкий намек на колокола и прочий церковный хлам.

— Тонкий и деликатный.

— Непременно! Без какого бы то ни было ущемления религиозных чувств верующих, но вполне решительно.

— Я вижу, вы не зря ездили в Кашино...

Далеко пришлось ехать Ильичу, нелегка оказалась дорога туда и обратно в один день, а того труднее было оторваться от дел.

Но ведь еще с юности Старик требовал от Глеба Максимилиановича: «Жить в гуще. Знать настроения. Знать все. Понимать массу. Уметь подойти. Завоевать ее абсолютное доверие». Все это не только требования к соратникам, но и первая заповедь Ильича для себя самого.

Кржижановский давно чувствовал, что как бы половиной души Ленин живет в будущем. Такую способность он развил и у товарищей. «Отсюда, — думал Глеб Максимилианович, — наше нетерпение, наше торопливое стремление во что бы то ни стало, немедленно дотянуться до отдаленного, пока еще недосягаемого, из-за которого порой мы обжигаем руки».

Но страшась жупела фантастичности, Ленин постоянно будит волю к творчеству, верит, что именно благодаря ей ты станешь участником таких свершений, с которыми не сравнится даже счастливая выдумка.

Глебу Максимилиановичу припомнилась мысль Белинского о том, что гений всегда новатор, всегда живет думами своего народа, приподнимает их до уровня, доступного всему человечеству. Загад плана электрификации — пример как раз такой гениальности.

«И еще: пожалуй, самая привлекательная для меня черта Старика — глубочайшая правдивость. Как бы горька ни была истина, не отступит, не покривит душой».

Многие товарищи упрекают Глеба Максимилиановича: зачем повесил рядом портреты Ленина и Льва Толстого? Но ведь обоих отличает щедрый дар простоты и проникновенности. Только Ленин — искатель правды и истины другого, гораздо более высокого порядка.

А глаза его!.. Ленинские глаза... Прав был Горький, когда сказал Глебу Максимилиановичу, что глаза Ленина — это глаза неутомимого борца против лжи и горя жизни. И действительно, они горят, прищуриваясь, подмигивая, иронически улыбаясь, сверкая гневом. Действительно, блеск этих глаз делает речь его более жгучей и ясной. Иногда даже чудится, будто неукротимая энергия его духа брызжет из глаз искрами и слова, насыщенные ею, блестят в воздухе.

Кржижановский легко мог представить Ленина в гневе, помнил, как он не устает предупреждать: «Мы слышим звуки одобренья не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья». Но собственную натуру Глеб Максимилианович не мог переделать. И не раз Ильич упрекал его в недопустимой мягкотелости, излишней доброте:

— Уважаемый Клэр! Когда у вас наконец появится настоящая злость? Заведите вы себе цепную собаку.

Таким обращением — Клэр — он как бы подкреплял свои доводы, напоминая минувшее: ссылку, времена Второго съезда партии, когда так убедительно проявилась вся справедливость советов быть жестче и решительнее.

Давным-давно, в Сибири, Глеб Максимилианович ранил зайца и убежал, чтоб не смотреть на его мучения, не слышать воплей. Подоспел Владимир Ильич, обругал за неуместное «мягкосердечие» и выстрелом добил зайца. Все это никак не мешало Кржижановскому считать, что еще более характерны для Ленина слова: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» — и деятельная забота о товарищах, а порой о почти незнакомых людях.

По-настоящему крупный человек не боится быть самим собой. Говорят, якобинец Робеспьер весьма ревниво беспокоился о том, в чем показаться на улице. Карл Маркс однажды застал Луи Блана прихорашивающимся перед зеркалом и с тех пор перестал принимать всерьез.

Сказать по совести, Глеб Максимилианович никогда не задумывался ни о чем подобном применительно к себе или Владимиру Ильичу. Одежда их всегда проста, скромна, опрятна, без тени претенциозности. Оба терпеть не могут фразерства, но высоко ценят меткое, емкое словцо, недаром под рукой у Кржижановского, так же как у Ленина, всегда словарь Даля.

«Без натуги, даже в самые критические моменты, оставайся самим собой — это лучшее, что ты можешь дать людям» — вот золотое правило всей их жизни.

Это Ленин своей практикой подает пример — не бояться окружить себя людьми яркими, талантливыми, любить их, радоваться их успехам, прощать им многое, чего не простил бы другим.

Когда кто-нибудь начинает при нем распространяться о личных недостатках того или иного работника, Владимир Ильич тут же прерывает всякую обывательщину:

— Расскажите лучше, какова политическая линия его поведения.

С каким воодушевлением, с какой заинтересованностью он рассказывал о своей поездке в Кашино! Об электрической станции, устроенной в обыкновенном сарае — в таком же, какие испокон веков ставят в наших селах виртуозы топора, о механике, проворном и смекалистом мужике, каких предостаточно «у нас на Руси», о запахе нефти, пророчески смешавшемся со смоляным духом свежесрубленных бревен.

Зинаида Павловна принесла тарелку яблок. Тут же надкусив сочную, до лоска намытую антоновку, Ильич увлеченно продолжал:

— Рыков не верит в успех электрификации России. Уэллс не может вообразить свет над Россией. А мужики из деревни Кашино верят в нас, верят в начатое нами. Это лучшая гарантия того, что наш план ГОЭЛРО будет не только выполнен, но выполнен раньше, чем мы предполагаем... Жаль, что вы не поехали.

— Да вот... — Кржижановский, как бы оправдываясь и прося извинения, обвел взглядом кабинет, заполоненный стопками газет, журналами, географическими картами, книгами — книги и журналы лежали и на письменном столе, и на подоконниках, и на полках, и даже на краю горшка неведомо как уцелевшей в столь суровые зимы бегонии. — День и ночь доводим, дорабатываем, словом, вовсю «рожаем» наше дитятко. Книжица получается в шестьсот семьдесят страниц с гаком. Вот вы только что вспомнили о пророческом запахе нефти в нашем селе, а сколько проблем еще надо решить, прежде чем ею там запахнет всерьез.

— По добыче нефти Россия занимала второе место в мире, — заметил Владимир Ильич, сосредоточенно припоминая данные и рассеянно отложив яблоко. — Мы уступали только Соединенным Штатам — давали на мировой рынок что-то, кажется, около восемнадцати процентов?

— Все это так, но наше довоенное нефтяное хозяйство — образец самого варварского, самого хищнического отношения к великому, если не величайшему, народному достоянию. Предприниматель бурил только к наиболее богатым пластам, чтобы воспользоваться сокровищами раньше конкурента. А иной раз еще и портил тому все дело.

Как? Возьмет да напустит в скважину конкурента воды... Азарт и ажиотаж, бурение вслепую, без предварительной разведки... В общем, пропускали богатые пласты, приводили в негодность целые месторождения!

— Все, конечно, окупалось за счет дешевизны рабочей силы и дороговизны нефти.

— Безусловно, Владимир Ильич. Борьба за нефть начинает оттеснять на задний план борьбу за уголь, и некоторые экономисты не без основания называют наше время эпохой нефти. В общем, добыча нефти в России была похожа скорее на лотерею или биржевую игру, чем на промысел. А чего стоила техника?

— Вы говорите «стоила», Глеб Максимилианович, как будто у нас есть сейчас другая техника.

— К сожалению! — Кржижановский вскочил со своего места. — В Северной Америке проходка скважины глубиной триста саженей занимает около двух недель и стоит около пятидесяти рублей за сажень. А в Баку — полтора-два года и примерно по тысяче рублей за сажень...

Глеб Максимилианович умолк: стоит ли продолжать? Ведь Владимиру Ильичу больно все это слышать. Но разве уйдешь от правды, как бы горька она ни была?

— Эх, Владимир Ильич!.. Продолжительность бурения и его дороговизна — это бы еще полбеды, если б мы по-хозяйски распорядились нефтью, добытой с таким трудом, с такой мукой. Большую часть «черного золота», как ее стали называть, мы сжигаем в топках паровых котлов. А между тем нефть прежде всего жизнь изумительных по совершенству двигателей внутреннего сгорания. Автомобили! Морские теплоходы! Речные суда! Дизели во всевозможных стационарных установках! На железных дорогах! Колоссальные успехи авиации! Тракторное дело!

— Да... — Ленин распрямился, выбросив на стол крепко сжатые кулаки. — Если бы дать кашинским мужикам трактор! — И мечтательно улыбнулся: — Если бы мы могли дать русским мужикам сто тысяч тракторов! Как вы думаете, сможем? Когда? Что для этого надо?

— В плане все это предусмотрено, Владимир Ильич. Надо соединить два чуда нашего века — нефть и электричество. Рамзин подсчитал: электрификация промыслов за счет той же самой нефти обойдется нам в двадцать миллионов довоенных рублей. А рыночная ценность продуктов, которые мы получим, улучшив добычу, использование и переработку нефти, — семьсот шестьдесят миллионов рублей в год!

— Фантастическая сумма, — понизив голос, произнес Ленин и поднялся.

— Сумма настолько грандиозна, — подхватил Кржижановский, — что, если продать за границу только часть продуктов, вырученной валютой можно покрыть громадные капиталовложения внутри страны — и на строительство нефтеперегонных заводов, и нефтепроводов, и тех же тракторных гигантов.

— Вот когда в Кашине всерьез запахнет нефтью...

За окнами, в которые по-прежнему постукивала ледяная крупка, лежала страна, где за нынешний год добыли четвертую часть необходимого угля, где из двухсот девяноста трех доменных печей работали девятнадцать, из восемнадцати тысяч паровозов «здоровых» оставалось лишь пять тысяч, остальные были «полубольные», «больные» или «кладбищенские», а хлопчатобумажные фабрики дали тканей меньше чем по аршину на каждого жителя. За окнами лежал мир, где виднейшие политические деятели, вожди могущественнейших партий и партий свергнутых, мудрейшие Ллойд-Джорджи и Милюковы единодушно, как дважды два, доказывали:

— Хозяйственно Россия отброшена ко временам Петра и Екатерины.

— Россия перестала существовать. Это пустырь без человеческого жилья.

— Русского народа нет, это бессвязные массы, одичавшие, озлобленные, голодные, охваченные бесовским наваждением.

Бывший марксист Петр Струве то ли сокрушался, то ли злорадствовал, оглядываясь на родину из далекого изгнания:

— Социализм, учит марксизм, требует роста производительных сил. Социализм, учит опыт русской революции, несовместим с ростом производительных сил, более того, он означает их упадок.

Все это подтверждал ученейший социалист Запада Карл Каутский:

— Россия сейчас много дальше от социализма, чем она была до войны. — И «мило» шутил по поводу Октябрьской революции: — Операция удалась блестяще — пациент умер.

Как и в прошлую зиму, с наступлением темноты в городах России прекращалось трамвайное движение. Толпы коченеющих людей разносили на дрова рудничные эстакады Кривого Рога, во все стороны от промышленных центров ползли поезда, переполненные голодом и тифом.

А в квартире номер четыре дома тридцать по Садовнической улице два человека, разложив на столе перед собой карту, видели, как там и тут пролегают нефтепроводы, как растекается во все уголки родной земли жизнетворящая сила, как выходят па просторы сто тысяч тракторов.

Оба знали прекрасно, что дать деревне сто тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, посадить за штурвалы обученных машинистов — пока фантазия.

Но есть фантазия — и фантазия.

Перед ними на том же столе, еще разрозненные, не сшитые, лежали листы первого государственного плана первой социалистической республики.

А что такое план? Ключ от будущего. Возможность предвидеть его, предсказать, приблизить, управлять им.

Они стояли вместе, рядом, касаясь плечом плеча, у начал нового, небывалого будущего своей родины. Они не говорили друг другу, что счастливы сознавать это, знать это наверняка. Да и зачем? Стоило ли говорить? Они наперебой выкладывали, ставили друг перед другом проблему за проблемой из тех, что еще не решены человечеством, но будут, обязательно будут решены здесь у них — у нас! — в стране.

— Вы понимаете, Владимир Ильич, силами самой же электрификации создается прочный базис для ее осуществления!

— А вспомните, Глеб Максимилианович, что пишет Либкнехт о своем разговоре с Марксом в восемьсот пятидесятом году!

— Что именно вы подразумеваете?

— Как Маркс издевался над победоносной реакцией в Европе, которая воображает, будто революция задушена, и не догадывается, что естествознание подготавливает новую революцию.

— Да, да, да! Помнится, Маркс тогда с необычайным воодушевлением рассказал Либкнехту об электровозе. Нет, конечно, еще и слова такого в обиходе не было. Но Маркс рассказывал, что несколько дней назад на Риджент-стрит он видел выставленную модель электрической машины, которая везла поезд.

Глеб Максимилианович умолк, припоминая, что Маркс тут же заметил: «Последствия этого факта не поддаются учету. Необходимым следствием экономической революции будет революция политическая». Вот в чем суть! Вот где главное! Конечно, он не собирался пояснять все это Ленину — смешно было бы с его стороны... Он заговорил о другом:

— А перспектива высвобождения и использования энергии атомного ядра?! Вы знаете, Владимир Ильич, ведутся опыты, из которых видно, что в одной капле воды энергии на целый год работы двигателя в пятьдесят лошадиных сил! Век пара — век капитализма, век электричества — век социализма, а век использования внутриатомной энергии — век развернутого коммунизма...

— Горизонты... — задумался Ленин. — Чем ближе подходишь, тем дальше отодвигаются... Теория, даже самая верная, самая многообещающая, сера, но зелено вечное дерево жизни, и всякий шаг практического движения важнее дюжины программ. — Он кивнул на листы плана, которые Глеб Максимилианович снова собирал в аккуратную стопку: — Вот шаг. Ша-жи-ще! Пусть трубят во все дудки, пусть звонят со всех колоколен паникеры и маловеры, мещане из социалистов и социалисты из мещан — пусть! Мы знаем, что любой оппортунизм в том и состоит, чтобы жертвовать коренными интересами, выгадывая временные, частичные выгоды. Но мы-то хотим выгадать будущее — и ни на копейку меньше!.. Я думаю, мы уже держим его в руках. — Владимир Ильич положил ладонь на руку друга, лежавшую на стопке листов, и крепко стиснул ее.

Прощаясь, он, как бы между прочим, сказал:

— Если вам будет трудно и скверно, вспомните: мы еще не сделали главного. Мы должны дать пример, который бы не убеждал словами, а показывал на деле всей громадной массе крестьян, и мелкобуржуазным элементам, и отсталым странам, что коммунизм может быть построен пролетариатом...

Пропустив его в дверь, Глеб Максимилианович предусмотрительно выключил свет в кабинете и, отвечая на недоуменный взгляд Ленина, пояснил:

— На этом ведь можно что-то построить...

В переднюю вышла и Зинаида Павловна.

Проводив Ленина, Кржижановские вернулись в кабинет, подошли к окну.

Глеб Максимилианович прислушался к удалявшемуся по Садовникам рокоту «роллс-ройса», положил руку на плечо жены, и так, молча, они стояли, вглядываясь во тьму ночи.

— О чем ты думаешь? — спросила наконец Зинаида Павловна.

— Неспокойно... План уже готов, но его должен принять съезд Советов, а там, я уверен, далеко не все будут настроены так, как Ленин.

— Ну, уж это само собой. Как водится.

— Доклад надо закончить. Ты представляешь, что такое доклад об электрификации России съезду Советов?!

Да, она хорошо представляла. Она всегда была товарищем и помощником. И когда, как всякому в жизни, Глебу Максимилиановичу выпадало самое горькое испытание — одиночеством, он все же не оставался одиноким. Рядом с ним, вместе с ним работала Зина. Не случайно на своей фотографии он написал ей, назвав ее не по имени, а литературным псевдонимом: «Волжанскому — жизненному центру моего существа». И это вполне соответствовало действительности.

Даже все свои статьи, все выступления он «испытывал на жене». Диктовал Маше Чашниковой с выражением, словно перед многотысячной аудиторией, расхаживал из угла в угол. «Отбегает» таким манером лист и несет жене, ворчит еще, если она лежит больная, — понятно, шутливо:

— У меня ответственное выступление, а ты хворать надумала...

Зинаида Павловна весьма и весьма образованна, начитанна, очень любознательна. Глеб Максимилианович знает, что она могла стать еще более заметным деятелем партии и настоящий подвиг совершила, посвятив большую часть своего «я» мужу.

Если Глеб Максимилианович при первой же встрече обрушивает на человека весь арсенал, весь блеск своей эрудиции, то Зинаида Павловна больше любит послушать, вызвать собеседника на откровенность. И если в Глеба Максимилиановича, по словам товарищей, они влюблялись, то к Зинаиде Павловне относились с уважением.

Зина — человек сильной воли, на «ты» с Надеждой Константиновной Крупской, вместе трудятся на ниве Наркомпроса... Ленин даже в эмиграции постоянно спрашивал приезжавших из России: «Как там «Булочка»?»

— Ты счастлива, Зина? — вдруг спросил Глеб Максимилианович.

— ?..

— Ты ни о чем не жалеешь?

— О чем жалеть, если сбываются наши мечты — мечты нашей юности?

— Ты знаешь, у геологов есть любопытный термин: «процент удачи». Что, если применить его к нашей с тобой жизни, а?

— Давай попробуем.

— Мне иногда кажется, что я — кляча: везу, везу, и в слякоть, и в зной, а конца дороги не видно, и самой дороги подчас не видно. Кажется, не дотянешь, ни за что не дотянешь, упадешь.

— Полно, Глебаська! — успокоила она. — Ты же у меня молодчина! — И пошутила, конечно, но так, чтобы можно было подумать — в каждой шутке есть доля правды: — Ты же у меня пионер! Пионер, который прокладывает дороги в обетованную землю — правда, уже завоеванную, но еще не обжитую...

— Спасибо... — также полушутя, полусерьезно поблагодарил он, привлек ее, обнял: — Смех смехом, а вся наша жизнь, от начала до сего дня и от сего дня до конца, — полоса бесконечных работ, переделывающих и землю и самих людей.

— Это и хорошо! Вот это и есть счастье! — опять засмеялась Зинаида Павловна. — Сто процентов удачи.

Глеб Максимилианович написал свой доклад и отнес его Ленину. Они условились, что, когда Владимир Ильич прочтет, он тут же позвонит и скажет: «Вышло» или «Не вышло».

Вернувшись домой, Кржижановский заволновался. Ему вдруг представилось, что и доклад и весь план вообще — вся работа ГОЭЛРО — ничто в сравнении с действительностью, с возможностями страны.

В самом деле, вот хотя бы идея Северного морского пути... Как она преломляется в плане? Сказать, что никак, неверно, нельзя. Но мало, мало ею занимались. А ведь если по-настоящему использовать водный путь по северным морям, Оби и Иртышу, то сибирский хлеб будет у нас под рукой, там же еще лежат довоенные запасы, которые не на чем вывезти! А лес? Возить не перевозить, и для себя и на экспорт — для обмена, для той же электрификации...

Еще в ссылке он слышал об этом сибирском «окне в Европу». Тогда англичане вывозили хлеб из Барнаула в Лондон на пароходах. Их пароходы перед войной и во время войны приходили к устью Енисея и возвращались домой за одну навигацию...

Или вот еще проблема: академик Книпович Николай Михайлович, глава русской школы ихтиологов, организатор научно-промыслового дела и исследования морей, сотрудничающий с питерской группой ГОЭЛРО, говорит, что океан может прокормить нас, его дары способны занять внушительное место на нашем столе, где теперь столь блистательно отсутствует мясо. А мы пока что собираемся взять у Мирового океана ничтожную часть сокровищ...

Он ходил по комнате, пробовал присесть — написать Винтеру в Шатуру, но тут же вскакивал и опять ходил, ходил из угла в угол, словно в прострации. Никого не принимал. Поглядывал на телефон. Доставал часы. Ругал себя: «Шестьдесят семь минут прошло! Разве можно прочесть такой доклад за это время?!»

Старался представить Ленина — читает он сейчас или нет? Что, если не читает?.. Сколько еще ждать? С ума сойдешь!

Внезапно, словно откуда-то со стороны набежала мысль: что такое прекрасное? Чернышевский говорил — сама жизнь... Прекрасен тот, кто олицетворяет собой беспредельную возможность жизни, двигает ее вперед, к высшим достижениям...

«К чему это я все?..» Опять посмотрел на телефон, подошел к нему, проверил, хорошо ли опущен рычаг.

Его позвали ужинать, но он отказался: боялся отойти от телефона.

Снова нервничал, перебирал в памяти пленарные заседания — всю работу Комиссии: что упустили, какие ошибки, огрехи, недоделки.

Все-таки, что там ни толкуй, гору дел перелопатили — го-ру! И социальный аспект работы учитывали и политический — электричество как орудие в борьбе с капитализмом... И тот экономический район, и другой, и третий... Условия, возможности, перспективы. И промышленность, и транспорт, и сельское хозяйство...

Особенно он теперь беспокоился о разделе, посвященном аграрным проблемам. Ленин — большой их знаток, а для Кржижановского этот раздел как раз оказался самым трудным.

Попутно вспомнилось, как на одном из заседаний, возражая Рамзину, Глеб Максимилианович выдвинул идею «централизованного отопления» — теплофикации с использованием пара на производство энергии.

По признанию крупнейших специалистов, отнюдь не щедрых на похвалы, да и самого Рамзина в том числе, теплофикация была не такой уж плохой придумкой. Отработавшего пара уйма на каждой станции, и большая часть его уходила, да и сейчас уходит, в трубу — и в прямом смысле и фигурально. А вот если построить специальные станции?.. Пусть они дают энергию всему району и тепло — близлежащим городам!

Он стал обдумывать в деталях проект такой станции — «теплоцентрали» — для начала применительно хотя бы к Москве и Питеру. Углубился в расчеты, набрасывая на листке перед собою каскады цифр.

Когда тишину кабинета раздробил звонок, Глеб Максимилианович вздрогнул от неожиданности и не сразу сообразил, что надо делать. Наконец схватил трубку, прижал к уху:

— Да, да! Слушаю.

Трубка не ответила ни «алло», ни «здравствуйте» — вдохнула и тут же выдохнула голосом Ильича:

— Вышло.