В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Лицом к огню

Чем старше становишься, тем, кажется, короче дни, тем быстрее они мелькают. В них непримиримо сталкиваются, переплетаются дела войны и труда.

Четвертого мая на Черноморском побережье сдались остатки армии Деникина и Кубанской рады.

Шестого мая войска Пилсудского захватили Киев.

Восьмого — по заданию Кржижановского инженер Август Адамович Вельнер подготовил для ГОЭЛРО доклад о водных силах Ангары и возможностях их использования:

— Участок реки выше села Братского имеет все данные для развития. С одной стороны — Байкал, связанный с Восточной Сибирью, а на Западе — Енисей. Оба эти водные пути пересекает железная дорога...

— Долина Ангары и прилегающие области богаты железом, золотом, каменным углем...

— Гидроэлектрические установки, которые предполагается соорудить, настолько мощны, что не приходится говорить, хватит или не хватит энергии...

Глеб Максимилианович по обыкновению представил все это для себя и уяснил из цифр:

«Полная стоимость работ — около трехсот пятидесяти миллионов рублей. Потребно бетона — пятьсот четыре тысячи кубических сажен или цемента — пять миллионов четыреста семьдесят тысяч бочек, железа — миллион семьсот восемьдесят три тысячи шестьсот пятьдесят пудов...»

По пустынно-белой карте, приложенной к докладу, от одиннадцати гидростанций расходились черные, голубые, красные волны, охватывая миллионы верст, с илимскими острогами, Красноярсками, Верхоленсками и другими каторжными норами, где во глубине сибирских руд надрывались Радищевы, декабристы, народовольцы.

Так же как во время доклада Александрова, Глеб Максимилианович смотрел на Вельнера и думал:

«Экой ты какой! Молодчина. Вырос там в Эстонии, где тихие ручьи да форелевые речушки, а замах — как у эпических героев «Калевипоэга». Должно быть, нелегко тебе приходится? Мещане из «вумников» и «вумники» из мещан, которым для удобства и спокойствия жизни обязательно надо все высокое низводить до собственного уровня, поди, посмеиваются над тобой, объявляют выстраданное, выношенное тобою прожектерством, мечтанием...

Крепись. Все они на один лад, все подобны слепням, которые мешают лошади пахать землю. Это они считали изобретателя паровоза сумасшедшим, вальсы Штрауса отлучали от искусства, Чехову предрекали смерть в нищете и безвестности, а «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина называли вздором...

Погоди, Август Адамович! Дай срок, и Ангару, и Братское, и Шу-шу поставим в порядок дня — не для ссылки, не для каторги, а как празднества Труда, как символы решающих его побед...»

Девятого мая на артиллерийских складах в Москве возник пожар.

Одиннадцатого в центральных и северных губерниях страны введено военное положение.

Пятнадцатого Глеб Максимилианович представил коллегам австрийского профессора Эрнста, приехавшего из Сибири. Эрнст уже говорил с Лениным, предлагал знакомить зарубежные фирмы с работой ГОЭЛРО, а ГОЭЛРО — с техническими достижениями Запада.

«Черт возьми! — мелькает в голове у Кржижановского. — Что, если?.. Грешно упустить такую возможность. Непростительно! А что, если?..»

— Как вы думаете, товарищи?..

Решили командировать профессора в Европу, оказать ему помощь «для безболезненного переезда границы».

Представитель питерской группы ГОЭЛРО пожаловался на то, что комиссар продовольствия Бадаев не дает сотрудникам обещанные пайки:

— А ведь речь идет о Петрограде, побившем все рекорды голода и дороговизны. У Гостиного двора, который давно заколочен, коробок спичек продают из-под полы за сто рублей. Свеча стоит пятьсот! Фунт муки — тысячу! Я уж не говорю о карандашах, линейках, готовальнях. Их не купишь ни за какие деньги.

— Безобразие! — негодует Глеб Максимилианович, срываясь с места. — Этого я так не оставлю...

Вечером, как обычно, он звонит Владимиру Ильичу, рассказывает, что сделано за день, вспоминает — «кстати!» — о злосчастных пайках.

Назавтра, шестнадцатого мая, летит письмо — товарищу Бадаеву или его заместителю:

«Прошу предоставить петроградской группе Государственной комиссии по электрификации... 50 тыловых красноармейских пайков и 9 семейных пайков довольствия...

Прошу известить меня телефонограммой, когда именно и сколько дано.

Ленин».

Двадцать второго мая Советское правительство обратилось к странам Антанты с протестом против поддержки польского наступления.

В тот же день Глеб Максимилианович просил коллег хорошенько продумать:

— Строительство гидроустановок на Туломе, Коле, Ниве, Ковде, Суне, Волхове, Свири и сооружение Онежско-Беломорского, то есть Беломорско-Балтийского, водного пути...

— Превращение Мурманска в центр кораблестроения и морского промысла, способного удовлетворить рыбой не только Россию, но и Западную Европу...

— Перспективы производства и применения минеральных удобрений, развернутые членом-корреспондентом Российской академии наук Дмитрием Николаевичем Прянишниковым.

Седьмого июля войска Врангеля начали наступление на север.

Восьмого конница Буденного прорвала польский фронт на Украине.

Двенадцатого красные войска освободили Киев. Отступая, польская артиллерия подвергла город разрушительной бомбардировке.

Девятнадцатого Графтио беспокоился об электрификации Кавказа:

— Царское правительство не давало развиваться здесь промышленности. Между тем народы, населяющие этот сказочно богатый край, талантливы, трудолюбивы и способны перейти к современной культуре.

Глеб Максимилианович вскочил, забегал по комнате!

— Да вы понимаете, дорогие друзья, что это такое? Что значит наша работа в политическом отношении? Надо составить план в таком духе, чтобы для всего населения Кавказа было ясно стремление Советской России к его процветанию... Первый раз, так сказать, в фундамент многонациональной страны закладывается не разъединение, а содружество. Прошу иметь в виду, как определяющий принцип: мы должны предусмотреть экономическое единство, гармоническое развитие всех народов и народностей...

Потом, торопясь в Совнарком с отчетным докладом ГОЭЛРО, он встретил Ленгника.

— Салют, Глеб!

— О! Фридрих! Что же ты не заходишь?

— Все дела, дела... А у тебя как?

— Да тоже: ни дня, ни ночи не вижу. — Глеб Максимилианович рассказал о замыслах и первых наметках плана, о предложении Близняка соединить Черное море с Каспийским через Маныч и Терек, о проекте Александрова. — Но, понимаешь, Фридрих, туго дело подвигается. Даже у вас, в ВСНХ, многовато моих «заклятых друзей». А меньшевики — так те просто осатанели. Доходят до личных выпадов, оскорбляют. Знаешь, есть такой анекдот: человек в зоопарке увидел верблюда — «Боже мой! Что большевики сделали с лошадью!» Так и про меня: «Вот что большевики сделали из талантливого инженера — барона Мюнхаузена!»

— Не горюй. Все это просто объяснить. Друзья одобряют твою работу, считают ее благом, которое само собой разумеется. А враги, как всегда, воют, лают на ветер.

— Понимаю, но иногда так мерзко на душе... Слушай, Фридрих, мне пора. Приходи, а?!

На следующий день Глеб Максимилианович получил такое послание:

«Глебася, черт этакий! Я всю ночь... не мог спать из-за твоих фантазий... Приду к тебе сегодня ночевать...

Я во что бы то ни стало должен прочесть твой доклад, так как все равно ни о чем, как о ваших фантазиях, думать не смогу.

Я чувствую, что всем нам, всей России, надо будет в течение ближайших десятилетий плясать под вашу дудку и потому хочу заблаговременно подготовиться к этой пляске под музыку волн российских источников тепла, света и жизни.

...Какой гений придумал плотину у Александровска — ведь это что-то небывалое по своей простоте и действенности.

Твой Ф. Ленгник».

И вот они сидят далеко за полночь в кабинете Глеба Максимилиановича: хозяин — на подоконнике, гость — в кресле за столом.

Чай давно допит и угощение — ржаные, круто посоленные сухарики — доедено. Ленгник прочитал доклад ГОЭЛРО, и речь заходит о будущем сельского хозяйства.

Издавна считается, что крестьяне олицетворяют практический разум. К ним не подступишься с одной словесностью. Недаром Ленин предупреждает, что самая большая опасность для плана электрификации — это если крестьянство скажет: «Мы видим, что вы ребята хорошие, желаете хорошего, но хозяева вы никудышные». Отсюда — особая забота ГОЭЛРО об осушении болот, об орошении засушливых степей и пустынь, о подъеме нечерноземной России, о химических удобрениях, тракторах и так далее и так далее...

Ленгник считал все это бесспорным, но раздумывал сейчас о другом. Вот Глеб жалуется, что сегодня один очень почтенный товарищ сказал ему: план электрификации будет выполнен через... триста лет. Конечно, все это не поднимает настроение. Но и сам он, Глеб, где-то виноват во всем этом. Побойчее надо быть, позадиристее. Да, да. Мало пропагандирует ленинский «загад», свою работу, свои замыслы. О них надо кричать на весь мир. Бить в колокола! Как раз этим-то и можно завоевать российскую интеллигенцию.

За окнами широко, раздольно дышит беззвездное небо. Послезавтра, вернее, уже завтра — самый длинный день. Есть в этом что-то навевающее грусть, жалость к убегающему времени, к уходящей жизни. Был самый длинный — и уже не будет его целый год. Промелькнет, а ты так и не отметишь его чем-то необычным, по-особому, не воспользуешься им. Поди ухватись за него — останови мгновенье.

Нет, не остановишь...

Как раз в тон, в лад, под настроение тихая мелодия «Фауста» плывет из трубы граммофона, заткнутой подушкой с дивана.

Поет Маргарита — голос Неждановой, записанный на пластинку.

Торжественно, приосанившись, слушает Ленгник, с явным удовольствием, мечтательно улыбаясь, — Глеб Максимилианович.

Ни стука, ни шороха во всем доме. В распахнутое окно слышно, как далеко на Москве-реке поскрипывают уключины. Лодок там, как обычно, немало, и каждый рыболов спешит занять облюбованное заранее «клевное» место: ужение нынче не забава — оно помогает кормить семью...

Свободно вливается рождающая что-то высокое, теплое мелодия в тишину комнаты — в душу. Вдруг открывает в окружающем мире или в тебе самом то, о чем и не подозревал до сих пор.

Экая силища! Экая красота!

Пусть ниспровергают ее новомодные мнимореволюционеры от искусства, пусть кричат о том, что устарели Гуно, Пушкин, Толстой, объявляют их скучными и не созвучными... Красота живет, здравствует.

— Вот так и ваш «загад», — Ленгник словно подслушал мысли Глеба Максимилиановича. — Мы уйдем, забудут нас, а «загад» останется...

Какая это сила — музыка и Фауст в одном заряде!.. Эпопея исканий, надежд и любви. Поколения людей сгинули, пришли в упадок целые народы, разрушились государства и цивилизации, а она... еще ближе, еще нужнее людям.

Ленгник опять нарушил молчание:

— Недаром даже «сам» Маркс к числу своих любимейших женских типов отнес Маргариту.

А Маргарита — Нежданова тем временем пела о короле, что до самой смерти верен был...

Глеб Максимилианович прикинул: ведь скоро, гораздо скорее, чем хотелось бы, он станет — без грима! — похожим на того старенького короля. Расчувствовался. Думал о Зине.

«Если мне доведется умереть после тебя, я просил бы лишь об одном: чтобы последние минуты передо мной держали твой портрет... Ну и ну! Неужто я это подумал? Не ожидал! Что за сентиментальщина?! Хорошо, что никто не слышит и не услышит никогда. Фу!.. И все-таки это есть во мне, это верно, как верно и то, что не стоит жить без великих чувств».

— Ну-с хорошо... — произнес Глеб Максимилианович, вставая с подоконника. — «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Счастлив тот, кто со свежими силами строит новую жизнь».

— И опять и в этом тысячу раз прав Маркс! — Ленгник тоже поднялся. — А на мещан наплюй. Если б жизнь текла по их «загадам», люди до сих пор ходили бы на четвереньках. Слушай, Глеб, я соберу стариков — мы ведь теперь уже старые большевики, — создадим что-нибудь вроде комитета содействия ГОЭЛРО.

— Официально?

— Зачем? От души...

Двадцать первого июня наши войска отняли у белополяков Коростень и Овруч.

Двадцать пятого — Врангель отнял у нас Бердянск.

Двадцать шестого, закрывая очередное заседание Комиссии, Кржижановский предложил перебраться на «Электропередачу», где в нынешнюю жаркую и бесхлебную пору будет лучше работать. Предложение было тут же одобрено:

— Дело! Даешь пленер!

— Свежий воздух, парное молоко!

— Отменно!

Автомобиль свернул с печально прославленной Владимирки на шоссе. Да, шоссе хорошее, ровное, с прочным покрытием. А восемь лет назад, в первый год строительства электрической станции, там, где она теперь стоит, паслись лоси... На месте шоссе, по которому свободно катит «храпучая раздряга», теснились березы да елки. Их валили прямо в топь, укладывали на них рельсы, крепили земляной насыпью — и лошадь тащила вагонетку с пожитками пионеров «Электропередачи» за четыре версты целый час.

Таково начало всех цивилизаций, в том числе и этой. Немало потрудились для нее и Радченко, и Винтер, и сам он, Кржижановский, но основатель первой нашей районной электростанции, бесспорно, Роберт Эдуардович Классон.

Этот неистовый потомок варягов, сын обрусевшего шведа хорошо запомнился Глебу Максимилиановичу еще по Технологическому институту. Вот он шагает по длинному коридору... Стройный, с горделиво поднятой головой. Смелый взгляд выдает недюжинный запас сил и веселое устремление вперед, ввысь.

Должно быть, с детства так и осталось ему неведомо состояние равновесия, и каждый шаг, каждый порыв его казались разрядами особой зажигательной энергии.

Один из первых марксистов России, он руководил кружком, в который вместе с другими входила и Надежда Константиновна Крупская. Знал не понаслышке, что такое арест и надзор полиции. А с девяносто четвертого года в квартире начальника мастерской Охтинского порохового завода инженера Классона образовалось нечто похожее на политический салон, где бывал Владимир Ульянов. Участники кружка много, а иногда жестоко спорили между собой. «Салон» просуществовал около года и заглох после ареста основателей «Союза борьбы»,

С той поры пути разошлись: Глеб со Стариком угодили в ссылку, а Классон порвал все политические связи, ни к какой партии не примкнул, целиком отдался технике. Строил первую в России передачу высокого напряжения На Охтинских пороховых заводах, первую городскую электрическую станцию в Москве, мощнейшие для начала века станции на Бакинских нефтяных промыслах.

Одиннадцать лет назад, когда Глеб Максимилианович работал в Питере, московский директор «Общества электрического освещения...» Классон искал кабельного инженера. Красин рекомендовал ему Кржижановского. Роберт Эдуардович приехал специально для переговоров и заставил Глеба Максимилиановича, успешно продвигавшегося по службе, выбирать: либо остаться в северной столице на еще более заманчивых условиях, либо предпочесть Москву, где пока неизвестно, как и что будет, но, наверно, будет увлекательно и интересно.

Роберт Эдуардович всегда отличался неуступчивостью, гранитным упорством, умением во что бы то ни стало утвердить выношенное, до конца продуманное. С каким убеждением, с каким азартом он принялся рассказывать о размахе работ, предстоявших для освещения белокаменной!

Как-то забывалось, что перед тобой директор могущественного акционерного общества, получавший десять тысяч золотых в год, не считая премии за усердие и успешную коммерцию. Перед тобой был юноша из Киева, который самозабвенно играл в мяч, охотился на уток, любил греблю, фигурное катание и учился до седьмого класса, говорят, кое-как, сидел по два года во втором и пятом классах, но однажды взялся за ум — окончил гимназию с серебряной медалью, выдержал конкурсные экзамены в институт, лучше всех учился на механическом отделении, влюбился в технику. И она ответила взаимностью: еще в молодые годы открыла ему и позволила то, чем иные не удостаиваются за всю жизнь.

Он стал ее избранником, фаворитом, преданным ей романтиком — подлинным рыцарем техники. Словом, Классон увлек Глеба Максимилиановича. Глеб Максимилианович сдался — переехал в Москву и не пожалел об этом...

Между тем лес по сторонам дороги сменился пустошью. Лишь кое-где из земли торчали корявые чахлые березки да виднелись обугленные пни. Летом девятьсот двенадцатого здесь полыхнуло пламя — пожар длился восемь суток. Строительство станции почти не пострадало, и сама торфяная залежь, слава богу, уцелела: болото было сырое — сгорели только моховой покров да деревья. Так что теперь на месте памятной непролазной чащобы простиралась гаревая пустыня, за которой уже возвышался бастион «Электропередачи» с черными жерлами труб, закоптивших полнеба.

«Что это так сердце стучит? Нет, не каждый — не каждый! — может сказать, что построил электрическую станцию. А я могу. Впрочем, стоит ли хвастать? Но... Как же не хвастать? Врангель прет. Паны не уступают. Воробьи вьют гнезда в заводских трубах. А эта... Дыми, милая! Дыми во всю ивановскую! Наперекор, назло всем панам и Врангелям! На страх и на радость!.. Привыкли дивиться Афродитам, врубелевским демонам, тициановым мадоннам, а ты?.. Если бы люди смогли ощутить, сколько изящества и грации в каждом изгибе тавровой балки, сколько разумной гармонии в твоих кирпичах, в бессмертном монолите бетонных блоков, неизвестно тогда, что бы им показалось красивее... Да-а... Разве только пожары пришлось одолеть, чтобы ты задымила?»

...Московская электрическая станция работала на нефти, и, когда Классон узнал, что неподалеку продается богатое торфяное болото, он решил строить там районную станцию, постарался привлечь иностранные капиталы: свои, отечественные, «хозяева» и слушать не хотели о каких-то электрических предприятиях, суливших в лучшем случае восемь процентов годовых.

Ясно, как вчерашний день, помнится Глебу Максимилиановичу ноябрь одиннадцатого года — первый приезд сюда, осмотр, обмер, исследование торфяника.

Вскоре Классон отправился в Берлин. Энциклопедически образованный, знающий основные европейские языки, он за два дня уговорил немецких и швейцарских банкиров — нужные кредиты были получены.

Сколько раз ногами Классона и твоими ногами, Глеб Кржижановский, измерены вдоль и поперек эти просторы!..

Работали до упаду в буквальном смысле слова — пока не валились с ног. И все равно не избежали ошибок, упущений, ненужных затрат энергии. Да и не мудрено: ни Классон, ни ты не сталкивались прежде с торфом. Особенно ощутимым оказался просчет в смете: ведь в таких заброшенных местах нужно строить не только жилые дома, но и школы, больницы, склады, бани — в общем, целые города...

Все это, весь этот опыт весьма и весьма пригодится Государственной комиссии по электрификации России!

Классон тогда не опустил руки: снова кинулся в кабинеты берлинских воротил, которые прозвали его «пожирателем миллионов», но рискнули новыми миллионами.

Через одиннадцать месяцев после закладки были пущены первый котел и первая турбина. «Электропередача» дала энергию собственным торфяным промыслам — новым элеваторным машинам. Немецкие мастера приезжали только монтировать турбины, все остальное сделали русский рабочие, подготовленные на Московской станции.

Поднять современную электроцентраль было еще не самым трудным. Самое трудное ожидало впереди — прокладка линии к Москве. Естественной казалась трасса вдоль Владимирки: кратчайшая и удобная. Однако за право прохода воздушной линии над обочиной шоссе земство захотело получить в будущем всю электрическую станцию. То же самое потребовали городская управа — за ввод энергии в Москву да еще Богородск — за пропуск подвесных кабелей над его территорией.

Нет, это не глупый сон, не дурной анекдот. Это будни дореволюционного электрификатора: за линию от станции к потребителю отдай три станции!

Одновременно началась травля общества «Электропередача» в газетах и журналах. Не проходило дня, чтобы «беспартийное» «Русское слово», ревностно пекшееся об интересах отечественных хозяев, не ошарашивало читателей какой-нибудь сенсацией, вроде той, что электросиндикат скупил все торфяные болота и угрожает развитию нашей промышленности, хотя куплено было только одно болото в Тверской губернии для постройки второй районной станции.

Вся эта агитационная кампания обернулась неожиданным курьезом, еще раз подтвердив справедливость пословицы: «Нет худа без добра». Общество стали осаждать владельцы гиблых мест, желавшие продать их. Благодаря этому вскоре на стол перед Глебом Максимилиановичем легла точнейшая и подробнейшая карта торфяных угодий под Москвой и в соседних с ней губерниях — куда точнее и подробнее официально изданной!

Борьба против первой в мире районной электростанции достигла такого накала, что был обвинен в продажности и с позором смещен председатель губернской земской управы Грузинов — единственный представитель власти, стремившийся достичь разумного и обоюдовыгодного согласия.

Переговоры тянулись два с лишним года и не привели ни к чему. Пришлось отодвинуть трассу на север от Владимирского шоссе и прокладывать ее по землям Богородско-Глуховской мануфактуры, полям двадцати крестьянских общин и по Измайловскому зверинцу.

По даже после этого влиятельные земцы и городские тузы продолжали мешать: богородский уездный съезд отменял решения крестьян о сдаче земли в аренду для установки опор. Под разными предлогами, а на деле из-за того, что централизованная подача энергии ущемила бы интересы владельцев мелких станций, торговцев керосином и иных прочих торговцев, земство запрещало освещать деревни, приказывало сносить уже врытые столбы. Обходная трасса вышла изломанной, длинноватой. Но — вышла!

Для ввода энергии в Москву завод Гужона, расположенный за чертой города, но связанный с его кабельной сетью, подключили к линии от «Электропередачи». Усилия Московской и районной станций слились словно две реки — зародилась первая объединенная электрическая система — маленький прообраз будущих производительных сил, далеко не желанный для любых хозяев и хозяйчиков гость из социалистического завтра...

— Вот и приехали! Добрый день, Роберт Эдуардович! — Кржижановский легко выпрыгнул из авто, размялся, огляделся.

Казалось, будто знойная сушь обволокла все вокруг, сковала, припорошила пылью и кусты сирени возле трехэтажного, с красивой, на европейский лад, мансардой дома правления, и просторное здание гостиницы, и летние бараки в поселке, видневшиеся вдали.

Не проехал, а проплыл паровоз, тянувший по узкой колее состав с торфом. И сама станция, с пристройкой для вагонных весов и разгрузки, с элеваторами топлива и внушительной — одиннадцать секций — котельной, с машинным залом и подстанциями, от которых по проводам неслась жизнь в окрестные фабрики и к самой Москве, — все, казалось, уплывало куда-то в размагничивающее душное марево.

— Ну и жарища! — Глеб Максимилианович вздохнул. — По дороге, в машине, еще как-то обдувало... Сама природа против нас.

— Хотите ванну принять? — Классон, как хозяин — он и в самом деле был полновластным хозяином здешних мест, — встречал приехавших, помогал разместиться, устроиться.

Работникам ГОЭЛРО отвели целый дом — подальше от станции, на островке-суходоле среди торфяников. Тихая обитель! Выглянешь в окно — и улыбку не сдержать, и слеза наворачивается: кулики попискивают, жаворонок заливается где-то в вышине, трясогузки хлопочут. Брусника устилает нежно-бордовые, голубоватые, серебристые мхи. Ветер доносит медовый дух трав. И не верится, что где-то, не так уж в общем далеко отсюда, идут бои за Дубно, за Минск и Вильно, готовится открытие Второго конгресса Коминтерна, страждут, бьются не на жизнь, а на смерть люди — миллионы людей...

Но — некогда философствовать. С места в карьер надо приниматься за дела, вернее, продолжать начатую работу. Надо: а) готовить план возрождения существующих станций для немедленной помощи изнывающим от разрухи городам, заводам, шахтам; б) план постройки новых станций и сетей на десять—пятнадцать лет; в) определить способы подъема сельского хозяйства и лесной промышленности; г) выработать план электрификации водных путей, железных и грунтовых дорог; д) делать обзоры добывающей промышленности, металлургии и других важнейших отраслей в связи с программами их производства на предстоящие десять лет; е) давать записки о развитии восьми районов — Северного, Центрального, Приволжского, Уральского, Южного, Кавказского, Туркестанского, Западно-Сибирского...

Словом, и здесь, на лоне природы, «в спокойной обстановке», жизнь продолжала катиться по тому же принципу, что и в Москве: «Работаем раз в день — целый день».

Инженеры и ученые, привлеченные в Комиссию, уже подготовили около двухсот записок, обзоров, карт. И Глеб Максимилианович озабоченно усмехался:

— Мы должны опровергнуть извечную мудрость поговорки: объять необъятное. Во что бы то ни стало!

Весь этот поистине необъятный материал об экономике самой большой страны мира, о возможностях и перспективах ее предстояло, что называется, переварить — осмыслить, обдумать, обсудить с коллегами, обобщить, свести воедино — в сводную карту и сводный доклад об электрификации России. Так что и председатель ГОЭЛРО и все прибывшие с ним работали в день приезда допоздна. Только на ночь позволили себе роскошь — искупаться в старом, выработанном карьере, неподалеку от дома, где обосновалась Комиссия.

Вылезая на крутой илистый берег, Борис Иванович Угримов старался показать, что получил удовольствие, подбадривал товарищей шутками:

— Молочка парного захотели? А водица как парное молоко не подойдет?

На следующее утро, едва Глеб Максимилианович проснулся, в комнату постучал Классон — вошел, подмигнул, глянул, как заговорщик:

— У меня для вас есть сюрприз. Пойдемте.

«Опять гнездо какое-нибудь или земляника-рекордистка? — недовольно подумал Глеб Максимилианович, потягиваясь и устало поворачиваясь на постели. — Когда он только успевает? Не меньше остальных занят в ГОЭЛРО: на нем электрификация Центрально-промышленного района и текстильной промышленности, будущее развитие Москвы, использование торфяных богатств для электрификации. А еще — заботы по станции. А еще — вот это...»

Энергичность и деятельность сочетаются в нем с чувствительностью. По долгу службы и профессии разрушитель природы, он заботливо любит ее. Как-то раз на площадке «Электропередачи» отозвал Глеба Максимилиановича в сторону, повел через горы щепок, извести, грунта, остановился перед одинокой березкой на крошечной куртине, зеленевшей посреди строительства, присел и молча кивнул на ядреный белый гриб. А потом пожаловался: «Из-за этого молодца пришлось пустить в обход трубопровод, который должен был здесь пройти».

— Да-а... В былые времена хаживали вместе и на вальдшнепов и на уток. Но теперь...

Однако Классон настойчиво, требовательно торопил:

— Идемте, идемте. Тут недалеко, успеем до начала работы.

Они шагали по высохшим болотам, по усыпанным вместо росы торфяной крошкой перелескам, вдыхая свежесть раннего утра, невольно поддаваясь его очарованию. Вокруг были все знакомые места: здесь ловили с мальчишками вьюнов бельевой корзиной, там собирали голубику — по-местному «гонобобель», и Зина вырезала корень «волчьего лыка», очень похожий на гнома, радовалась, как девчонка, а потом вдруг заплакала: «Ну почему?.. За что?.. Нет у нас детей...»

Над ближайшим карьером висели гул машины и отборная брань множества людей. Там работали тридцать мужчин и двадцать женщин. Глебу Максимилиановичу не нужно было их пересчитывать: не хуже Классона знал, сколько рабочих требует элеваторный способ добычи.

Стоя на уступах, выбранных в торфяном откосе, мужики-«ямщики» нарезали лопатами пласты «болотного шоколада» и бросали их в стальной желоб элеватора, отшлифованный до блеска. Скребки подхватывали темно- коричневую грузную массу и гнали наверх, в приемную воронку пресса. Из мундштука этой машины торф ложился непрерывным сырым брусом на доски. Женщины грузили их в этажерочные вагонетки, откатывали, расстилали торф по полю для просушки, собирали освободившиеся доски...

Комары вились вокруг людей, роились над просоленными, выгоревшими, истлевшими рубахами. Даже в нынешнюю сушь на дне карьера было мокро и душно — уже с утра.

Да, занятие не для барышень: и сила нужна, и выносливость, и тренировка с юных лет. Недаром эта «пожизненная каторга» стала наследственным отхожим промыслом крестьян самых голодных, самых перенаселенных губерний: Рязанской, Калужской, Тульской. Прежде отцы приезжали, теперь — сыновья и дочери. Многих Глеб Максимилианович знал в лицо.

— Матвеич! — Классон легко сбежал по откосу, остановился возле приземистого жилистого мужика, который вместе с другими тянул за веревку пень, мешавший брать торф. — Где же вы пропадали?

— Да так... — Матвеич замялся, поправляя слинявшую солдатскую бескозырку времен японской войны и трепеща, вернее, показывая, что трепещет перед начальством. Ощупал окладистую русую бороду, словно хотел убедиться, на месте она или нет, хитро, значительно глянул на молчавших товарищей.

— Как «так»?! Вся смоленская артель на день задержалась! Договаривались только праздники отгулять.

— Да ты не серчай, Робер Едуар, — Матвеич принялся виновато оправдываться. — Вишь какая оказия вышла... Приехали мы, стало быть, на вокзал к сроку, день в день, по уговору. Торкнулись в кассу, а там бумага: завтра подешевление билетов, стало быть.

— Аж на целый пятак! — вставила разбитная ладная дивчина. Не отрываясь от работы, она уминала ржаной домашний пирог с морковной начинкой. Лицо ее, густо набеленное, от загара, казалось неестественно плоским. Но когда она, усмехаясь, косила глазами, на нем особенно рельефно обозначались ямочки-живинки. На голове бог весть что: чалма не чалма, тюрбан или платок до самых бровей — опять же от солнца. Не то кофта, не то жупан покойной бабушки. Лапти с витыми мочальными обвязками делают ноги похожими на тумбы. Вся как есть, как полагается — натуральная, стопроцентная Марфушка-торфушка. Кричит по-мужичьи:

— Я им говорила! Я упреждала! Просидели сутки на вокзале — дождались подешевления, дурни можайские! Ездили не́почто — привезли ни шиша...

Классон только плюнул с досады и пошел прочь.

«Хороша торфушка! — думал Глеб Максимилианович, нагоняя его и оглядываясь. — Вот такой же помнится тетя Надя на пожаре... С виду вроде и незатейлива, а уперлась покрепче в землю-матушку, ухватила доску с торфом, и — одеваются литой броней паровозы в Москве, летят на Врангеля бомбардировщики, да какие: «Илья Муромец», самые тяжелые, самые сильные в мире — целая эскадра! Да еще аэропланы на поплавках, которые «черный барон» с почтительной злобой величает «гидрой» и боится пуще всех страстей ада».

— Вот народ! — перебил его мысли Классов. — Прохарчились на вокзале, потеряли дневной заработок из-за пятака! Нет, эти люди еще ждут своего Шекспира, который сделает их психологию понятной!

Бесспорно, торфяники несли в себе все причуды и противоречия русской деревни. Глеб Максимилианович отлично помнил, как еще до революции, чтобы поднять добычу, увеличили расценки. Однако у «отходников» была своя политическая экономия: заработать за сезон восемьдесят целковых, а там хоть трава не расти. При высоких расценках они зашибли положенную деньгу раньше и — по домам. Выходило: чтобы добывать больше, надо платить меньше. Тут, пожалуй, и Шекспир не помог бы разобраться.

«Но других людей у нас нет, строить — с этими. Конники Буденного, бойцы Тухачевского, Егорова, Фрунзе из таких же мужиков, а бьют академических генералов, ясновельможных панов, получивших образование в Сорбоннах и Оксфордах. Нет — избавь меня бог! — я не восхваляю невежество или косность. Я знаю: мужики-красноармейцы побеждают потому, что сознание высокой цели делает их сильными, умными, окрыленными, потому, что другие мужики, несмотря ни на какие лишения, пустили производство на важнейших заводах — превратили Брянск, Тулу, Сормово, Петроград, Москву в арсеналы Революции. И Ленин верит: простые русские мужики не так уж просты. Как панов и генералов, одолеют они разруху, нищету, отсталость. И я верю. А Классон?.. Конечно, Роберт Эдуардович — золотой человек, человек-коренник: вошел в упряжку и повез, какие бы пристяжные ни были. Но при всем желании о нем не скажешь, что он демократ».

Возле соседнего карьера стояла машина, похожая на пушку. Только палила она водой в торф, который размывался, стекал жидкой кашицей в карьер. Толстый, гудевший хобот, подвешенный на подъемном кране, хлебал эту трясину и гнал ее по трубам в пруд неподалеку. Оттуда насос перекачивал торфяную жижу на поля сушки.

— За три минуты мы перешли из прошлого в будущее, — обернулся Классон.

В последние годы он «болел» усовершенствованием добычи торфа с помощью водяной струи. Для первого опыта в карьер привезли паровую пожарную машину. Под напором ее струи торф лишь слегка окрасил воду.

— Ну и кофей вы заварили! — смущенно улыбались инженеры: — Жидковат, не на чем погадать.

Вскоре место пожарной машины занял мощный насос — и торф потек, как надо, «гидромассой». Струя вышибала его из переплетения древесных корней и перемешивала. На пути торфа поставили «сита», но громадные решетки в течение нескольких минут забивались пнями, щепками, мусором — очистить торфяную массу и поднять насосом на поле было немыслимо.

Всякий другой опустил бы руки, но Классон... Классон изобрел торфосос — машину, которая висела на крюке крана, втягивала массу, измельчала ее, перерезала волокна и... не засорялась. На создание ее ушло ни много ни мало — три года.

Однако Глеб Максимилианович хорошо знал и то, что в прошлом году новым способом добыли больше, чем когда бы то ни было, но почти весь разлитый торф, так и не высохнув, ушел под снег, попал в топки лишь весной.

«Хороши бы мы были зимой с нашей «Электропередачей», если бы понадеялись только на гидравлический способ!..» — Глеб Максимилианович с нескрываемой досадой смотрел на Классона. Давно же все ясно, все смотрено-пересмотрено сотню раз: рано пока всерьез говорить о новом методе. И вообще... вода и топливо — совместятся ли они, примирятся ли когда-нибудь? Недаром и председатель

Главторфа Иван Иванович Радченко и Александр Васильевич Винтер — начальник строительства Шатурской станции, светлые головы, и в чем, в чем, а в консерватизме и склонности к рутине их не заподозришь, — оба не признают за гидроторфом будущего.

Классон, должно быть, догадался, о чем думал спутник, торопливо, но не теряя достоинства, объяснил:

— Наконец удалось добиться истирания одновременно со всасыванием массы.

— А торфяные кирпичи по-прежнему никудышные.

— Нет, теперь они будут отличные при любой погоде.

— У вас они уже есть?

— Пока еще нет, но... Сохнут.

— Вот когда высохнут...

— Они будут плотные и прочные. Я ручаюсь! Нельзя обходить такое делю в плане развития страны на ближайшие десять—пятнадцать лет!

— Нельзя включать в этот план недостаточно продуманные, сырые идеи.

— «Сырые»?! Да вы посмотрите, какая масса идет!.. Шоколад! Какао «Эйнем»! Это ли не сюрприз! — Классон потянул его напрямик по грязи вдоль трубопровода к пруду, наполненному блестевшей жижей.

Но раздался грохот, скрежет — и механик, стоявший у щита, рванул на себя рычаг рубильника.

Кржижановский чуть было не позлорадствовал: ну, вот, мол, опять «бенефис»! — обернулся и осекся. В какое отчаяние приходил Роберт Эдуардович, когда что-то не ладилось! Кинулся к подъемному крану — помог, поправил. Но уже не осталось прежнего запала, задиристой убежденности.

Злясь на себя, на Глеба Максимилиановича, на белый свет, он всю обратную дорогу ворчал:

— Предполагаем в плане повысить производительность труда за счет интенсификации, механизации и рационализации. Хорошо. А где организация?

— Самый трудный вопрос. — Едва поспевая за ним, Глеб Максимилианович вздохнул. — Людей, наделенных талантом организатора, мало.

— У нас... — подхватил Классон и почти побежал, — у нас инженеры вообще отвыкают думать. Все время уходит на сметы-анкеты.

— Верно, многие ищут спокойную жизнь в главках и конторах.

— Недавно нам приказали спешно дать справку, сколько рабочих пьет чай и по скольку раз в день! Это не бред сумасшедшего — у меня хранится бумага!.. В то же время сотни пудов топлива летят на ветер из-за того, что никак не получим реактив для контроля за условиями сгорания... Хочешь отремонтировать котел — подай смету в восьми экземплярах. Ходит, ходит она по инстанциям, урезается, согласовывается, наконец возвращается утвержденная. Но работать по ней уже нельзя: время упущено, цена денег упала или что-нибудь еще.

— Бюрократизм страшнее Врангеля! Владимир Ильич доходит до неистовства — дерется с бюрократами не на жизнь, а на смерть.

— Существуют государственные органы снабжения, но каждое предприятие держит собственных «толкачей», без которых ни одна работа не идет. Почему? Да потому, что в основе неверная мысль: будто всякий чиновник центрального управления компетентен во всем, что ему дают на подпись. Единственная область, в которой компетентность профессионалов продолжает признаваться, — искусство: в театре по-прежнему поют Шаляпин и Нежданова. Да еще, пожалуй, в медицине. Ведь никто не решится подвергнуться операции, если ему скажут, что человек, который будет оперировать, не хирург...

Глеб Максимилианович невольно рассмеялся, а Классон с ходу выломил, точно срубил, гибкую лозину, стеганул ею по припудренному рыжей пылью голенищу добротного ялового сапога, продолжал серьезно, жестко даже... Он говорил страстно, увлекался, перегибал, но это говорил человек с размахом, инженер в высшем смысле слова, наделенный творческой фантазией. Понятно, он был далеко не единомышленник, не подбирал выражения, не стеснялся — бросал обидные слова прямо в лицо, выкладывал то, что думал, что наболело. И когда он закончил, Глеб Максимилианович вполне искренне, без тени обиды был благодарен ему:

«Не зря прогулялись — есть над чем подумать всей Комиссии».

Никогда еще Глеб Максимилианович не ждал с таким нетерпением дождь, как в нынешнее лето. Утром, едва поднявшись, он спешил посмотреть, не хмурится ли, не заволакивает ли на западе или юге. Даже на восток оглядывался, хотя давно известно, что оттуда ветер дождя не принашивал.

Откладывал работу, подходил к барометру, щелкал по стеклу, но вороненая стрелка ни в какую не двигалась с отметки «Великая сушь».

С детства хорошо знал он народные приметы, знал, что по ним безошибочно предсказывают дождь, и жадно вглядывался в живой мир, прислушивался к нему. Но вороны не каркали, лягушки не прыгали, ласточки — экое окаянство! — парили в вышине, в мутном, прокаленном небе.

День за днем солнце садилось в безоблачно чистое, багряное марево. И по ночам над горизонтом вспыхивали зарницы далеких пожаров.

«Ох, не дай бог, полыхнет и у нас. Болота пересохли — одной спички, окурка довольно. А сколько вокруг людей недоброй воли, которые не хуже нас понимают, что значит здешний торфяник для «Электропередачи», для Москвы, для страны...»

«Пожар возник внезапно...»

Нет! Его ждали, боялись, и — вот случилось. Занялось ночью — сразу с трех сторон, и, вскакивая с постели, натягивая ставшую пунцовой в зловещих отсветах сорочку, Глеб Максимилианович успел подумать: наверняка не само собой занялось и не по небрежности...

Когда прибежали на горевший торфяник, там уже был Классон. Крупный силуэт его — болотные сапоги, брезентовый плащ с откинутым капюшоном — темнел среди синеватых курившихся язычков пламени.

Только теперь Глеб Максимилианович опомнился и понял, что в руках у него лопата: не растерялся все-таки, прихватил — и кстати!

Запыхавшийся Угримов, потом Круг, Башков, Близняк остановились рядом — копали ту же канаву.

Классон командовал всей обороной: распоряжался, кому куда стать, что делать.

Подвезли гидромонитор — и Роберт Эдуардович ухватил рукоять ствола брандспойта, хлестанул водой по огню, сбил пламя с одной делянки, с другой, направил струю на третью.

Но тут же на первой из-под шипевших, стлавшихся клубов пара вынырнул желтый язычок, разросся, взмыл голубым пламенем. Опять! Словно недра земли отрыгнули огонь, опять заполыхала, закурилась едким удушливым чадом земля.

Не дай и не приведи — пожар на болотах!

Не знаешь, где горит, где прорвется, куда перекинется. Трещит, завывает и сверху и в глубине. Были случаи, когда копавшие ров далеко впереди фронта огня вдруг проваливались и сгорали, словно в преисподней: из ямы в горящем сыпучем торфе никому еще не удавалось выбраться...

Гудит, курится под ногами земля. Дым щиплет ноздри, веки. Никак не вздохнуть. Все же выкопали канаву, почитай, на полсажени — заступ уходит с черенком.

Что такое?.. Почему дымится дно? Одевается золой, белеет пеплом... Шибануло из-под канавы... Прорвало искрящим свищом позади нее, дальше, дальше... Зря копали. Забежать! Опередить! Снова копать!

Глеб Максимилианович оглянулся: уже рассвело. Два костра-исполина бушевали за лесом, но казалось, так близко, что протяни руку — и обожжешься. В прозрачных, почти бесцветных смерчах огня вырывались к небу головешки, ветви, обугленные стволы. Ни птичьего гомона, ни запаха лугов. Только въедливая гарь, только треск — сухой, невозмутимый, мерный: «хруп, хруп, хруп».

Как будто из-под воды доносятся крики рабочих, окапывающих болото:

— Лошадь провалилась!

— Не ходите туда, не ходи-ите-е!

«Нет, самим нам не сладить».

— Роберт Эдуардович! Я — в правление...

И вот уже ладонь на рукояти знакомого дубового ящичка:

— Барышня? Немедленно телеграфируйте в Москву, Ленину, от председателя ГОЭЛРО. Да, да! Что тут непонятного? ГО-ЭЛ-РО... «Станция в величайшей опасности, мы не можем гарантировать ее бытие».

Теперь скорее погрузить в автомобиль драгоценные материалы Комиссии, отправить в Москву, пока дорога не отрезана пламенем, и — на пожарище.

Классон по-прежнему палил из своей водяной пушки.

Огонь рычал, шипел, прятался в облаках дыма и пара, прорывался в новом месте, но упругая вода настигала. Под ее непрерывным ударом торф потек в канаву.

Роберт Эдуардович отвернул ствол брандспойта, подбежал к канаве, зачерпнул в горсть липкую торфяную кашицу и поднес ее Глебу Максимилиановичу, словно уличая его:

— А все-таки именно в этом будущее. В этом!

Слова его прозвучали подобно утверждению Галилея «А все-таки она вертится!» и настолько неожиданно, что все тушившие огонь невольно рассмеялись, на мгновение позабыв, где они и что делают.

Довольный, захваченный радостью, Классон вернулся к монитору и стеганул по пламени с новой силой.

К вечеру два отборных карельских полка, посланные Лениным, пробились наконец сквозь огненное кольцо. С марша — в дело: пущены в ход саперные лопаты, топоры, плуги, прицепленные к артиллерийским передкам. Рядом с красноармейцами и рабочими всю следующую ночь до утра трудились на пожарище инженеры и профессора Государственной комиссии по электрификации России.

Подавили последний очаг, придушили тлевшие ветки, затоптали угольки и тут же рухнули на спасенный торфяник, теплый, пахнувший пожарищем. Полежали, помолчали, перевели дыхание.

— Хорошо бы закурить, — улыбнулся Борис Иванович Угримов.

— Я вам покурю! Я вам покурю! — Классон поднялся, погрозил пальцем.

— Мы осторожно. В кулачок, — упрашивал Глеб Максимилианович с притворным подобострастием. — А пепел в кармашек. — Достал портсигар, обрадовался: — Чудо! Сухие! — Угостил всех курильщиков. — А вот спички... У кого спички есть?

Спички у всех намокли.

— Где вы раньше были? — возбужденно шутил Кржижановский.— Раньше надо было прикуривать... Хоть бы один очажок оставили!.. Славно погуляли вы, друзья мои, на пленере! Подышали свежим воздухом! Пора и за дела. Только, скажу вам по секрету, сводный доклад будем писать дома, в Москве.

Опять работа, работа, работа.

О ней Глеб Максимилианович потом скажет:

— Девять месяцев Комиссия рожала план.

А пока... Ясно почти все для Северного, Центрально- промышленного, Донецкого, Уральского и Волжского районов.

Для решения главных проблем хозяйства и согласованности в работе всех сотрудников на пленумах Комиссии уже сделаны основные доклады.

Дальше, дальше! Не задерживаясь! Скорее!

Введена в действие временная станция в Шатуре, но не совсем удачно. Котлы, снятые с миноносцев на Балтике и с таким трудом доставленные, не желают «привыкать» к торфу.

— Почему? Как исправить? Что думает Винтер?

Ленин по-прежнему ни на день не выпускает из виду ГОЭЛРО, с пристрастием следит за каждым шагом, внимательно изучает информационные бюллетени Комиссии, делает пометки, чтобы не упустить важное, а иной раз и отчитывает Глеба Максимилиановича:

— ...до сих пор, в целых пяти №№ «Бюллетеня»... только «схемы» и «планы» далекие, а близкого нет.

Чего именно (точно) не хватает для «ускорения пуска в ход существующих электростанций»?

В этом гвоздь. А об этом ни слова.

Чего не хватает? Рабочих? Квалифицированных рабочих? Машин? Металла? Топлива? Чего другого?

«План» добыть все нехватающее надо тотчас составить и опубликовать.

Работа, хлопоты, дела. И вдруг приглашают в Кремль на... просмотр киноленты.

В полутемном зале прохладно, тянет махорочным дымом. Почти все места заняты кремлевскими курсантами и работниками Главторфа. Поодаль, не глядя друг на друга, уселись Радченко и Классон.

Шум стал оживленнее, когда Ленин, вошедший вместе с Горьким, Калининым, Кржижановским, сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Владимир Ильич быстро прошел между рядами кресел, заметил Классона, остановился против него, протянул руку, задумался:

— Двадцать пять лет не видались. Целая жизнь... А помните, как вы тогда сомневались? А ведь революция-то свершилась...

Вокруг них собрались Крупская, Кржижановский, Калинин, Андреева, Горький. Алексей Максимович смеялся, указывая на сверток в кармане ленинского пальто:

— Угостите шоколадом!

— Потерпите. Будет вам и шоколад. Каждому овощу — свое время. — Владимир Ильич запрятал сверток поглубже и тут же обратился к кинооператору: — Неужто это вы, Юрий? Подумайте, какой вымахал! Вы меня помните? Я был у вас на Капри... Ну, что ж? Начнем? А потом уже поговорим.

Застрекотал аппарат. На экране возникло шишковатое — все в кочках — болото.

Оператор склонился к Ленину, стал объяснять вполголоса.

— Говорите, пожалуйста, громче: для всех.

В ярко высвеченном окне проплыла строительная площадка Шатуры, здание станции, подпертое лесами, потом добыча торфа лопатами, мужики, навалившиеся всей артелью на бревно, подведенное под пень. Все, что Глеб Максимилианович видал-перевидал. Но почему-то он заволновался: то ли магия кино подействовала, то ли смутное сознание какой-то вины.

Он знал, что муж старшей дочери Классона инженер Богомолов пригласил приемного сына Алексея Максимовича Горького Юрия на «Электропередачу» и тот заснял ленту о гидроторфе.

На первый взгляд, семейные дела. А если задуматься? Не по этой ли причине еще весной Ленин настоял, чтобы Сормовский завод, перегруженный заказами на пушки и броневики, в кратчайший срок построил гусеничный кран для торфососа, а теперь, узнав от Марии Федоровны Андреевой и Горького о фильме, немедленно заинтересовался им?

Когда экран заполнила пузырчатая влажная масса, Классон не удержался:

— Гидроторф!

Вскоре вспыхнул свет.

Владимир Ильич выжидательно обернулся к собравшимся. Горький покачал головой:

— Не видал в кинематографе ничего более интересного!

— Да, — Ленин задумчиво вздохнул, — это не «романтика», не «беллетристика».

— Наши пнистые болота, — подхватил Классон, — одолеет только сверхмощная струя воды в руке человека.

— А что думает Главторф? — Ленин подошел к Радченко, по-прежнему сидевшему в стороне.

— Главторф пока что срезал мне ассигнования и штаты, — пожаловался Классон, поднявшись вслед за Лениным. — Важнейшие механизмы, как вы только что видели, выполнены из дерева: металла не дали. Разрешили испытывать только один торфосос!

— И того много! — сорвавшись, вспыхнул Радченко, молчаливо крепившийся до поры. — Владимир Ильич! Нет, мы не против гидроторфа. Но в нем еще много спорного и сомнительного.

— А конкретно? — не уступал Классон. — Говорите конкретно.

— Можно и конкретно: провал прошлогодней кампании.

— А нынешняя?!

— В кинематографе все гладко, а на болоте... Торфосос каждую минуту забивается.

— Ничего подобного. Я же показывал вам с Винтером последнюю модель — ту самую, что заснята. Нарочно целые кусты бросали — все проглатывает, истирает в пыль!

— А народу сколько занято?

— Вдвое меньше, чем на элеваторной добыче. Вы не учитываете, что самое замечательное в новом способе — транспорт гидромассы по трубам на далекие поля разлива. Работницам остается только нарезать подсохшую массу цапками и переворачивать кирпичи.

— Да где они, ваши кирпичи? Кто их видел?

— Погодите! — Ленин поднял руки, унимая специалистов, и вернулся к оператору: — Скажите, Юрий, где сняты штабеля торфа, которые мы видели?

— На «Электропередаче», конечно.

— Владимир Ильич! — решился наконец Кржижановский, потупился, по продолжал твердо: — В этом сезоне гидравлическим способом добыто триста сорок тысяч пудов отличного топлива — больше чем когда бы то ни было. Пора нам, Иван Иванович, признать свою ошибку.

Но Радченко упорствовал:

— Весь торф наверняка сырой...

Тогда Ленин достал из кармана сверток, разорвал бумагу и протянул на ладони аккуратный кирпичик «болотного шоколада»:

— Пробуйте...

«Нет, не только Радченко он высек этим, — думал Глеб Максимилианович по пути домой. — И поделом! Мало ли что заботы о гидроторфе не твоя прямая обязанностью все равно должен был приглядеться повнимательнее — кому, как не тебе? — не полагаться на мнения «китов» или мировой опыт, не плыть по течению. «Классон не демократ!..» — передразнил он себя. А делает для рабочих больше, чем ты... Ленин увидел в кино то же самое, что ты — в натуре, и сделал нужный вывод. Как всегда, он не давил никого своим авторитетом — подвел к истине почти незаметно, неотразимым доводом. Не было еще случая, чтобы он вмешался непосредственно в технические проблемы, а присутствие его чувствуется на каждом шагу...»

Кржижановский тут же вспомнил о том, что представлялось ему двумя противоположными формами назидания, а по сути, различными принципами отношения к людям и, если хотите, руководства: говорят, в Китае голову шофера, казненного за быструю езду, вывешивают на фонарном столбе, в Америке разбитый автомобиль оставляют на перекрестке, как предупреждение...

Уже назавтра, двадцать восьмого октября, Ленин дает письмо в Главторф, товарищу Радченко, копии Классону, председателю ГОЭЛРО Кржижановскому и другим:

— Признать работы по применению гидравлического способа торфодобывания имеющими первостепенную государственную важность и потому особо срочными. Провести это в субботу 30/Х, через СНК.

Тридцатого октября Совет Народных Комиссаров создает специальное Управление по делам гидроторфа во главе с Классоном.

Третьего ноября на очередном, тридцать седьмом, заседании Комиссии ГОЭЛРО идет к завершению работа над Планом электрификации. Глеб Максимилианович говорит коллегам о перспективе перехода к единому государственному плану развития и государственного регулирования всего народного хозяйства республики.

Седьмого ноября — начинается штурм Перекопа.

Девятого на Пленуме Центрального Комитета Российской Коммунистической партии (большевиков) Ленин предлагает поручить Глебу Максимилиановичу Кржижановскому готовить доклад «Об электрификации России» к Восьмому съезду Советов.

Двенадцатого ноября — приказ Врангеля об эвакуации. Роспуск врангелевской армии.

Четырнадцатого — торжественное открытие электростанции в деревне Кашино.

Пятнадцатого — взятие красными войсками Симферополя, Севастополя и Феодосии. Бегство Врангеля из Крыма.